2. ДАГЕРОРТСКИЙ МАЯК

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2. ДАГЕРОРТСКИЙ МАЯК

Гвоздев, оставшись наконец на полуюте с двумя рулевыми, с облегчением вздохнул.

Он любил бригантину, грустил об умершем командире Сонно-равнодушный Борода-Капустин, заменивший Пазухина, оскорблял его чувства. Гвоздев окинул взглядом опустевшую палубу. Всюду был идеальный порядок. С удовольствием проследил он взглядом за линиями бортов.

Начиная с кормы обводы корабля чуть заметно расширялись и затем плавно закруглялись к носу. Ни у одной бригантины не было таких красивых линий. Гвоздев от удовольствия негромко запел и посмотрел наверх, туда, где ветер свистел в снастях, мощно вздувая паруса.

Там тоже все было в порядке. Хорошо!

Бригантина, покачиваясь, резво бежала, как бы кивая обгоняемым волнам.

Смеркалось. Полоска неба над горизонтом малиново рдела, потом стала червонной, поблекла и, угасая, долго сияла бледно-лимонным золотом где-то далеко за кормою.

Сигнальщик зажег фонари — ходовые и кормовой. Для Гвоздева и рулевых мир сразу сузился, ограничился пределами полуюта, слабо освещенного желтоватым светом кормового фонаря, причудливые очертания которого возвышались над полуютом.

За балясинами перил шумели гребни проносящихся волн, белея в темноте.

На судне все успокоилось на ночь. В жилой палубе, покачиваясь в своих парусиновых гамаках, спали матросы, освещаемые единственным фонарем. В его колеблющемся свете щуплый трубач усердно работал над какою-то сложной деревянной штуковиною, то строгая ее маленьким рубанком, то скобля ножом, то ковыряя каким-то желобчатым инструментом, похожим на нож. Возле него, подперев ладонями подбородок, лежал на животе Петров. Стружки летели ему в лицо, застревая в густых золотистых кудрях, но он не обращал на это внимания. Спина его горела от только что полученных двадцати ударов шестихвостовой кошки, кости ныли от встряски, полученной при падении, но он забывал об этом, с тревогой следя за работой трубача.

Уже несколько дней Петров вытачивал из дерева резную часть правой раковины кормы. Ее ободрал в Данциге какой-то пузатый английский корабль, неосторожно привалившийся к бригантине. Матрос и не надеялся, что капитан или старший офицер пожалуют ему что-либо за труды, но был уверен, что Гвоздев не оставит его без награды. Работал он в свободное от вахты время и больше по ночам. Трубач помогал ему. Сегодня, ободрав ладони о выбленку, Петров не мог работать и, доверив дело трубачу, беспокоился, чтобы тот не испортил удачно начатой работы.

В жилой палубе было душно и даже жарко. А на палубе становилось все неприютнее. Бригантину покачивало сильнее, ветер налетал все более яростными порывами, заходя слева и креня на правый борт "Принцессу Анну".

Гвоздев приказал убавить парусов.

Кутаясь в епанчу, он часто подходил к компасу, сверяясь с курсом, а потом отходил в темноту, к правому борту, и, перегнувшись через поручни, вглядывался во мрак и вслушивался.

Однако чуткое ухо его не улавливало ничего, кроме плеска и шума белых гребней, проносящихся мимо борта. Гвоздеву казалось, что он всем своим телом ощущает, как боковой ветер и волнение сносят бригантину с курса.

— Беспокоится Аникита Тимофеевич, — шепотом сказал Маметкул Ермакову, когда Гвоздев отошел в темноту.

— Дело такое, — быстро отвечал Ермаков. — Тут, брат ты мой, этих камней и банок больше, чем крупы в нашей баланде…

Рулевые понимающе переглянулись. Это были старые товарищи, которым довелось много лет служить вместе на одних и тех же судах. Подружились они после Гренгамской битвы, где во время абордажа корабля "Вахтмайстер" Ермаков спас Маметкула от трех шведских морских солдат, загнавших его в узкий закоулок батарейной палубы.

Ни рулевые, ни мичман не видели, что на баке, над правою скулой бригантины, мрачный Капитон Иванов тоже не отрываясь вглядывается в темноту. Он, как и Гвоздев, нетерпеливо ожидал появления Дагерортского маяка, чтобы узнать, не снесло ли с курса "Принцессу Анну".

Время от времени Гвоздев кричал часовым на бак:

— Вперед смотреть!

И они отвечали ему нестройно:

— Есть вперед смотреть!

Ветер, свистя и завывая, заглушал эти возгласы, относил их в сторону. Иванов после одного такого оклика Гвоздева, как бы решившись на что-то, тяжеловесной побежкой бросился на ют, взбежал по трапу и предстал перед удивленным Гвоздевым.

— Что случилось? — спросил мичман.

— Изволили кликать, — отвечал Иванов.

— Почудилось тебе спросонья. Я часовым кричал, чтобы не спали, раздраженно сказал Гвоздев и, отвернувшись, пошел к правому борту, чтобы снова всматриваться в темноту.

Но боцман не уходил. Он осторожно, на цыпочках, как бы стесняясь своего присутствия на юте, пошел вслед за Гвоздевым. Решив, что рулевые не могут его услышать, он просительно сказал вполголоса:

— Дозвольте молвить, Аникита Тимофеич

— Ну? — не оборачиваясь, проворчал мичман

— Не прогневайтесь, ваша милость, за дерзость…

— Да говори, что ли! — Гвоздев обернулся к боцману и плотнее надвинул шляпу, которую ветер так и рвал с головы.

— Сносит нас под ветер, больно сносит.

— Без тебя вижу, что сносит, — сумрачно сказал Гвоздев. — Иди-ка, братец, на место.

— Слушаюсь, — отвечал Иванов и, повеселев, насколько это было доступно его мрачной натуре, побежал на бак.

Следовало бы изменить курс бригантины, взять полевее, севернее. Но по уставу Гвоздев без распоряжения старших офицеров не имел права изменить курс бригантины.

В капитанской каюте при свете двух сильно оплывающих от качки свечей Борода-Капустин и Пеппергорн, заедая романею сыром и морскими сухарями, доканчивали вторую бутылку. Оба сильно раскраснелись. Борода-Капустин оживился сильнее прежнего, а Пеппергорн стал еще прямее, но углы рта его еще более обиженно, чем всегда, опустились, а глаза превратились в узенькие щелочки.

— Вот и на поди, — говорил Борода-Капустин, отирая с лысины пот. Тридцать лет служу, а что выслужил? Почитай, что ничего. За все за тридцать лет хоть бы деревнишку пожаловали. А?

— Я получал в одна тысяча семьсот двадцать первом году в один год двести гульденов, — мямлил Пеппергорн, — а сейчас я опьять получаю…

— Подожди! Что я говорю?.. Я говорю вот что… — перебил его Борода-Капустин. — Вот почему Мишка Напенин командует фрегатом, а я бригантиною? Мишка — человечишка самый худородный, а вон куда вышел… Это как понимать? Почему, скажем, Мишка на фрегате послан отвозить тело покойного голштинского герцога, а я должен на своей посудине везти тридцать пушек фрегатских?

— А в чем же вы усматриваете тут преферанс господина капитана Непенина перед вами? — недоумевая, спросил Пеппергорн. — Чем покойник лучше пушек?

— Как чем?! — закричал Митрофан Ильич так яростно, что Пеппергорн испуганно спрятал под стул свои длинные ноги. — Как это чем?! Да он, Мишка, покойника везет какого ранга? Какие особы его сопровождают? С кем он за стол садится? То-то! А я вот с тобою романею должен пить да твои глупые разговоры слушать…

Сидя друг против друга, два старых моряка уже около двух часов мололи что-то нудное об окладах и служебных неприятностях, о несправедливостях начальства, о неудобствах и тяготах морской жизни (в то время, как никакой другой жизни, в сущности, они не знали и не помнили за давностью лет). А у каждого позади были десятилетия, полные удивительных приключений. Оба были участниками выдающихся исторических событий. Но они прошли мимо них, словно ведомые на поводу вьючные клячи, не удосужившись поднять глаза и окинуть взором все величие совершающегося.

Стук в дверь прервал разглагольствование князя: вестовой, посланный Гвоздевым, просил собутыльников подняться наверх.

Оба опомнились и слегка оробели. Устав строжайше запрещал пьянство во время морских походов.

Капитан и его помощник посмотрели друг на друга недоверчиво и с тревогою. Но тут же и успокоились. Оба были виноваты и доносить один на другого не могли. Стали торопливо одеваться.

— Ну, сам посуди, Рудольф Карлович, — хныкал Борода-Капустин, ночь-полночь, болен ли, здоров, — полезай на палубу, мокни, мерзни, погибай. Каторга, а не жизнь. Легкое ли дело? А ведь я князь. Я ведь по сану своему и титулу в боярской думе с царем должен сидеть… — Бригантину качнуло, и князь стукнулся лбом о шкаф. — Вот! Видел? И так я, как горошина в стручке, тридцать лет тилипаюсь, черт меня трясет…

Но встревоженный Пеппергорн не был склонен слушать причитания князя. Он торопливо нахлобучил ему парик, подал шляпу и епанчу и, подталкивая в спину, погнал наверх.

Мрак, холод, вой ветра и шум волн встретили их на палубе. Князь кряхтя полез на полуют, оробев и думая:

"Вот и достиг капитанства… Что делать? Не знаю. Темно, страшно. Авось немец выручит".

На полуюте, попав в круг зыбкого света фонаря и увидев спокойного Гвоздева в низко надвинутой шляпе и развевающемся плаще, князь немного приободрился. Качало так сильно, что оба захмелевших собутыльника должны были крепко держаться за поручни.

— Леера[41] протянуть! — проворчал Пеппергорн.

— Уже исполнено, господин старший офицер! — подчеркнуто официально сказал Гвоздев.

Он доложил о силе и направлении ветра и просил разрешения изменить курс, потому что бригантину, несомненно, сносит на юг.

Князь слушал с важным видом, но плохо понимая, в чем дело: романея, качка, ветер и тьма совсем затуманили его мозги.

— Говори яснее, — сердито сказал он Гвоздеву. — Чего ты хочешь?

Гвоздев объяснил, что он полагает безопасным вот такой-то курс. Князь тупо задумался.

Пеппергорн, почтительно склоняясь в сторону командира, возразил. Он находил достаточным уклониться к северу на полрумба.

— Правильно, — хрипло сказал князь, не дослушав доводов Пеппергорна. Действуй, Гвоздев! Немец, брат, не глупее тебя. Все! Пошли вниз!

И он направился в свою каюту. Гвоздев отвел Пеппергорна в сторону и попытался доказать, что этот курс небезопасен. Но лейтенант заупрямился, и Гвоздев с досадою должен был подчиниться ему.

Когда Пеппергорн ушел поспать перед вахтою, Гвоздев вызвал на полуют Иванова и, приказав ему самому смотреть вперед в оба, велел сменять часовых через каждые полчаса, чтобы не притупилось их зрение.

И вот снова во мраке и свисте ветра он остался на полуюте с двумя рулевыми, которые уже с усилием вертели штурвал, настолько увеличилось волнение.

Вскоре после этого почти одновременно часовой, боцман и Гвоздев увидали огонек не справа, как ожидали, а прямо по курсу.

В то время как боцман и часовые кричали: "Огонь по курсу!" — Гвоздев уже отдавал команду к левому повороту. Стараясь удалиться от опасного берега, Гвоздев вел судно так, что ветер дул ему почти навстречу под острым углом.

Тщательно наблюдая за огоньком (теперь можно было быть уверенным, что это Дагерортский маяк), Гвоздев убеждался, что волнение и ветер, снося бригантину, не позволят ей обогнуть мыс Дагерорт, далеко выдвинувшийся на север. Стало ясно, что необходимо отвернуть влево не меньше чем на восемь румбов и, имея ветер уже справа, отойти в море на безопасное расстояние — и только после этого ложиться на прежний курс и огибать мыс Дагерорт с его спасительным маяком. Времени для принятия решения было мало, но по уставу для всех эволюций Гвоздев снова должен был получить разрешение капитана.

Но Гвоздев понимал, что и капитан и Пеппергорн сейчас в таком состоянии, что трудно надеяться на их способность рассуждать здраво. К тому же Пеппергорн упрям и обидчив. Гвоздев решил принять всю ответственность на себя и действовать самостоятельно.

Опытный моряк боцман Иванов, правильно оценивая опасность положения, нетерпеливо ждал команды и с облегчением вздохнул, когда Гвоздев громко и протяжно прокричал с полуюта:

— По местам! К повороту на оверштаг!

Урасов и Егоров напряженно завертели штурвал, и далекий огонек, светивший над волнами, стал быстро отодвигаться вправо.

Бригантина на несколько мгновений стала против ветра, обвиснувшие паруса заполоскали, громко хлопая, но тут же снова наполнились, и бригантина, кренясь уже на левый борт, ходко пошла в море, оставляя мыс Дагерорт вправо и позади. Стоя на полуюте бригантины, уходящей в бушующее море, Гвоздев с острым чувством грусти смотрел на далекий огонек маяка. Там была твердая земля, теплый дом, уютная постель, а здесь — ветер, мрак, раскачивающаяся палуба и соленые брызги волн.

"Принцесса Анна" на этот раз благополучно избежала опасности.

В полночь сменилась вахта. Пеппергорн проспал смену. Гвоздев решил его не будить и остался вместо него на вахте, радуясь, что упрямый, да еще и подвыпивший немец не помешает ему выполнить маневр, необходимый для спасения судна и людей.

Пеппергорн, спавший очень беспокойно, проснулся за час до окончания своей вахты. Убедившись в том, что он проспал, Пеппергорн очень взволновался. Что-что, а такой случай с ним произошел впервые в жизни. Он заподозрил, что этот мальчишка Гвоздев, подававший ему вчера непрошеные советы, нарочно простоял за него вахту, чтобы опорочить его в глазах команды.

В ярости Пеппергорн поднялся на полуют. Здесь гнев его дошел до предела, когда он увидел, что судно идет не тем курсом, который был им указан Гвоздеву. На беду, несмотря на романею, Пеппергорн хорошо помнил заданный курс.

— Так?! Мальчишка! Я тридцать лет море, я плавал Ост-Индия, Вест-Индия и Малайский архипелаг, а ты будешь менять мне курс!

— Господин старший офицер, — говорил Гвоздев Пеппергорну, — я вовсе не хотел вас обидеть, извольте прочесть вахтенный журнал, и вы увидите причину…

— Я покажу тебе причину! Под арест! Боцман, в карцер его! Извольте отдать мне шпагу, вы пойдете под суд! Я вам покажу, как оскорблять старый заслуженный офицер!

Пеппергорн слышать не хотел никаких оправданий, он топал ногами и чуть не плакал от ярости и обиды.

Видя, что всякие возражения при таком состоянии Пеппергорна бесполезны, Гвоздев тяжело вздохнул, отстегнул шпагу и отдал ее Пеппергорну. Боцман Иванов уже ждал его с ключами от арестантской каюты.

Гвоздев круто повернулся и бегом сбежал с полуюта. Открыв перед ним дверь карцера, боцман сказал, смягчив, как умел, свой сиплый голос:

— Сейчас фонарь вам засвечу, Аникита Тимофеич. Кушать не желаете ли али еще чего? Прикажите, сделаю.

— Спасибо, Капитон, — отвечал Гвоздев, задыхаясь от негодования. — Вот что…

— Чего прикажете, Аникита Тимофеич?

— Капитон Иваныч, не уходи с бака, смотри вперед. Особенно, если курс снова будет ост-норд-ост…

— Понимаю, — кивнул головой боцман.

Как только Гвоздев ушел с полуюта, Пеппергорн сейчас же взялся за вахтенный журнал. Разобравшись, он понял, что Гвоздев маневрировал правильно, но это нисколько не уменьшило гнева старшего офицера. Мальчишка осмелился выставить его посмешищем перед всем экипажем!.. Пеппергорн наорал на рулевых за то, что судно будто бы "рыскает", и, все еще не в себе от гнева, проложил новый курс. "Принцесса Анна", послушная рулю, стала резать волну в новом направлении.

Пеппергорн принялся расхаживать по полуюту, борясь с качкою. Гнев не проходил, в висках стучало, руки тряслись, и кровь приливала к голове. На старости лет дожить до того, чтобы молокосос учил его навигации!

"Принцесса Анна", ныряя в волнах, все бежала и бежала во мраке ночи. Время стало близиться к рассвету.

Вдруг боцман зычно, перекрывая шум ветра, закричал с бака:

— Буруны справа!

И тут же отозвался второй часовой:

— Буруны по курсу!

Вцепившись в поручни и сразу забыв о своем гневе, Пеппергорн скомандовал к левому повороту, но из темноты с бака Иванов крикнул уже смятенно:

— Буруны слева!

"Боже мой, где же мы очутились!" — подумал Пеппергорн, собирая все свое мужество и стараясь представить себе карту этой части моря и возможное положение корабля. Но время не ждало.

— Свистать всех наверх! — скомандовал Пеппергорн.

Бригантина катилась влево, но шум бурунов уже ясно слышался чуть ли не со всех сторон.

"Это остров Гоольс[42]. Мы у мыса Люзе!" — сообразил вдруг Пеппергорн.