От Вены до Экс-ля-Шапели

От Вены до Экс-ля-Шапели

Возросший авторитет России и ее монарха, приобретенный после поражения Наполеона, был признан современниками. Наполеон писал из ссылки на Св. Елене, предостерегая: «…в течение десяти лет вся Европа будет либо казачьей, либо республиканской», и еще: «Россия по природе своей — агрессор». В 1819 году французский епископ и политический деятель Дюфур де Прадт писал, что Россия, с ее огромным населением, могла бы

завоевать мир. Сто миллионов русских крестьян… представляют собой зрелище, заставляющее трепетать любого…

В 1828 году он охарактеризовал ситуацию следующим образом: «Англия правит морем, а Россия — сушей: таково реальное разделение мира». Американец Александр Н. Эверетт дал в 1828 году исторический анализ роста российского влияния, заключив, что царь

…наконец-то… поднял своих подданных, в смысле цивилизации, до уровня остальной Европы, эти князья… заняли теперь свои места, не столько в ней, сколько над ней. Россия сразу же стала не просто ведущим, но, по существу, правящим государством^[166].

Александр был на вершине власти и авторитета в период между Венским конгрессом и конгрессом в Экс-ля-Шапели 1818 года; его влияние всерьез пошло на убыль лишь в начале 20-х годов. Он выдвигал грандиозные планы переустройства Европы и лидирующей роли России в этом переустойстве еще в те времена, когда не мог существенно повлиять на положение дел. До поражения Наполеона остальные государственные деятели могли игнорировать или отклонять эти идеи. Однако к 1815 году Александр мог уже добиваться ясного ответа других держав на свои предложения. Он неоднократно по различным поводам заявлял, что желает мира. Французский посол Ж. де Ноай сообщал, что трудно было «проникнуть в сущность подобных мыслей монарха», но, несмотря на это, его суждение об Александре в конце 1816 года было следующим:

Я не верю в то, что император Александр замышляет завоевательные войны; сохраняя свою огромную армию, он хочет лишь и в дальнейшем играть роль третейского судьи в Европе…

В феврале следующего года он так подытожил свое понимание целей Александра:

Император продолжает с тем же интересом следить за всем, что в общем и в частностях касается его армии. Управление внутренними делами также является предметном придирчивого внимания. Если кто-нибудь искал бы дополнительно к этому других вещей, занимающих его мысли, то мог бы порадоваться, видя его поглощенным религиозными идеями. Они ежедневно оказывают на него величайшее влияние, и это моральное расположение, счастливое для Его Императорского Величества в Европе, дает новые гарантии верности России намерению исполнять свои обязательства и его любви к миру…^[167]

Тем не менее действия Александра в годы после Венского конгресса заставляют думать, что он хотел играть более позитивную роль в европейских делах, чем это заявление предполагает. Далекий от проявлений хотя бы небольшого интереса к иностранной политике, он был поглощен тем, чтобы испытать свою новую власть и убедиться, что его взгляды на мир в Европе и на методы и институты, которые он полагал наиболее соответствующими для его достижения, стали бы широко известны и получили общее одобрение. Александр не был чистым альтруистом или идеалистом; на самом деле его внешняя политика показывала, что он ясно понимает, в чем состоят интересы России. Проницательная оценка тщеславия Александра, но также и его твердости в принуждении остальных держав признать значение России, была сделана австрийским послом в России в записке, переданной Меттерниху в 1818 году: «Его [Александра] цель — чтобы мир в Европе был бы делом его рук, и чтобы Европа осознавала бы, что поддержание этого мира зависит от него»^[168].

Хотя Александр осознавал свою новую силу, ему все же болезненно дали понять на конгрессе в Вене, что сочетание Британии, Австрии и бывшего его врага Франции изолировало Россию; это вынудило его пойти на уступки в польском вопросе. Он понимал, что Британия будет хитрить в преследовании своих интересов на море, обходя интересы континентальных европейских держав, связанных территориально условиями Венского договора. Он также понимал, что англо-австрийская дружба может быть снова использована в Четверном союзе, чтобы помешать российским интересам. В годы между Венским конгрессом и конгрессом в Экс-ля-Шапели Александр преследовал несколько политических целей, чтобы справиться с ситуацией. Некоторые историки полагают, что Священный союз был сознательной попыткой Александра создать альтернативу Четверному союзу, чтобы ограничить мощь Британии. Тем не менее этому нет прямых подтверждений. Он надеялся, что Соединенные Штаты будут придерживаться союза, но когда этого не случилось, трудно сказать, как это отразилось на балансе сил в Атлантике. На деле Священный союз в форме союза почти всех европейских государств, больших и маленьких, никогда не рассматривался Александром как противовес Четверному союзу. В основном он предполагал, как и остальные правители и министры больших государств в то время, что принятие решений должно быть сферой деятельности лишь ведущих европейских держав.

Более значительными были предложения, сделанные Александром Франции после 1815 года. Восстановление положения Франции в качестве великой державы согласовывалось с его желанием казаться главным гарантом сохранения европейского мира и гармонии. Это могло бы продемонстрировать его великодушие к бывшему врагу, его христианское всепрощение («месть — чувство, мне не знакомое», как объявил он Чарторыскому) и его персональную роль в установлении стабильности в Европе. Он часто выражал личное расположение к Франции и ее народу (всегда давал понять, что его враг — Наполеон, а не французский народ) и свое желание установить добрые отношения между двумя странами. Было также немаловажным, что восстановленная и реабилитированная Франция могла бы служить противовесом неформальному союзу Британии и Австрии против России. Александр настаивал на уменьшении репарационных выплат Франции и на прекращении ее военной оккупации. Его комментарий французскому послу де Ноай в 1816 году был прагматичен настолько же, насколько апеллирующим к тщеславию французского короля, который, без сомнения, не меньше русского царя стремился к восстановлению французского влияния в Европе:

Союз моей и Вашей стран может быть только полезным обеим сторонам. Мы не можем сталкиваться друг с другом, не можем предъявлять друг другу какие-либо претензии: пожав друг другу руки, мы обеспечим мир в Европе.

Александр продемонстрировал также, как идеализм может смешиваться с реалистичными заботами об интересах России, своими предложениями Британии в 1816 году об «одновременном сокращении вооруженных сил всех видов, которое державы должны предпринять для сохранения безопасности и независимости своих народов». Он выразил надежду, что Россия и Британия будут «способны осуществить вместе и способами, более всего соответствующими настоящей ситуации и отношениям между различными державами, сокращение вооруженных сил всех видов, поддержание коих в боевой готовности ослабляет доверие к существующим соглашениям и ложится тяжким бременем на каждый народ». По завершении кампании против Наполеона в Европе оставалось мало сомнений в силе российской армии. Предложения Александра о некотором уменьшении войск временами рассматривались как циничная уловка, позволяющая ему представиться борцом за мир, а на деле уменьшить силу своих потенциальных врагов, скрывая при этом собственные огромные силы, держа их в резерве в его так называемых военных поселениях. Такая интерпретация оставляет без внимания разорительные финансовые последствия для России нашествия 1812 года и отчаянную необходимость сокращения огромных расходов на армию. В 1816 году царь жаловался австрийскому послу, что его войска должны быть так широко разбросаны по всей империи, что он может послать в бой меньше людей, чем Пруссия. В сентябре 1816 года рекрутский набор был отложен на год. На деле все эти предложения были сходны с предложениями 1804 года: демонстрируя миролюбие царя, они предполагали, как обычно, что великие державы (и в частности Британия и Россия) будут инструментами проведения этой политики. Не удивительно, что ни Британия, ни Австрия не испытывали энтузиазма по поводу российских предложений об ослаблении их собственных морских и военных сил, и Александр так и не получил положительного ответа на свои предложения.

В Вене Александр выразил одобрение «умеренным и мудрым» конституциям, которые, как он полагал, обеспечат стабильность Европы, и поддерживал введение таких конституций во Франции, германских государствах и Польше. В марте 1818 года он открыл первую сессию Польского Сейма в Варшаве. Александр не предвидел конфликта со своими новыми польскими подданными на этой встрече. Более того, он намекал, что конституционное устройство, подобное введенному в Польше, также, возможно, станет доступно российским подданным. Он, очевидно, не ожидал, что это приведет к политическому вызову его власти. Когда Сейм отважился выразить недовольство незаконными действиями королевской администрации, его холодный ответ на эту дерзость депутатов был следующим:

Согласно статье 154 Конституции, Сейм не имеет права обвинять правительство или указывать на его ошибки; он обязан выражать свои взгляды только по тем вопросам, по которым правительство его запрашивает^[169].

На конгрессе в Экс-ля-Шапели в 1818 году сразу после своей варшавской речи он все еще, видимо, верил, что умеренные конституционные реформы полезны для мира и стабильности. Он использовал конгресс, чтобы отстоять свои общие взгляды на организацию Европы и, в частности, воплотить в жизнь планы восстановления Франции как великой державы. Он предлагал заменить Четверной союз новым союзом пяти держав, который включал бы Францию. Внося это предложение, Александр действительно отказался от любых эгоистических интересов. Напротив, это предлагалось как шаг, который принес бы пользу всей Европе. Как сообщал Каподистрия, Александр с привычной скромностью предлагал эту политику «не для себя, не для России, но в интересах всей вселенной»^[170]. Предложение было выдвинуто в поддержку принципа законности, согласно которому Франция, с ее восстановленным монархическим режимом (Александр ссылался на французскую монархию, как на «законную и конституционную»), могла бы способствовать монархической солидарности великих держав и, таким образом, стабильности Европы, — нечто, чему Австрия, в частности, с трудом могла бы противостоять. Несомненно, Александр также сознавал, что Франция сможет обеспечить полезный противовес альянсу Британии и Австрии в настоящем союзе четырех держав. Он далее утверждал, что вывод союзных войск из Франции поможет обеспечить мир. Кроме того, царь безуспешно пытался заставить Испанию присоединиться к Союзу, что еще больше ослабило бы союз четырех держав.

Более того, Александр пытался изменить саму природу Четверного союза таким образом, чтобы она более согласовывалась с принципами, которые он выразил в Священном союзе. Он хотел сделать обязательства союзников и формальные установления структурой, гарантирующей европейский порядок. Он полагал, например, что державы должны достигнуть соглашения о правовом обеспечении исполнения своих договорных обязательств и о военных мерах, которые союзники могут предпринимать, а также о порядке созыва конгрессов и участия в них других государств. Он ясно выразил свои взгляды об обязанностях союзников:

…необходимо, чтобы принцип общей коалиции был установлен и развит рассмотрением всех случайностей. Необходимо, в свою очередь, чтобы коалиция была способна действовать и чтобы четыре двора могли бы положиться на единодушное содействие всех государств Европы, если того потребует случай^[171].

Таков был Александр в зените своей власти — уверенный, что сможет не только добиться практических преимуществ для России путем присоединения Франции к Союзу, но отваживающийся формировать Союз согласно своим собственным взглядам и представлениям о европейской организации. Не удивительно, что его наиболее смелые замыслы были встречены остальными державами с подозрением и враждебностью. Попытка Александра установить общие гарантии («моральные гарантии», по его словам) европейского обустройства, которые подписали бы не только державы-победительницы, но и остальные страны, встретила сопротивление. Ни Меттерних, ни Кестльри не хотели связывать себя обязательствами защищать конституции отдельно взятых государств. Понятно также, что его предложение о морской лиге или интернациональной армии не были встречены Британией с большим энтузиазмом. Со стороны Меттерниха тоже не наблюдалась симпатия к предложениям «этого ужасного императора Александра». Он жаловался императору Францу в августе 1818 года перед открытием конгресса:

…император Александр и его кабинет позволяют себе заходить все дальше и дальше в желании морально и политически обращать в свою веру. Отсюда все интриги, маленькие и большие, которые ставят нас в тупик, нас и, можно сказать, все правительства; отсюда полчища эмиссаров и апостолов^[172].

Идеи Александра, тем не менее, не могли быть полностью проигнорированы. Окончательным итогом конгресса в Экс-ля-Шапели был компромисс и в соглашении, и в ответе на наиболее амбициозные предложения Александра. При российской поддержке была выведена оккупационная армия и улажен вопрос французских репараций. Хотя Франция снова, к удовлетворению Александра, присоединилась к Союзу в качестве великой державы, в то же самое время Четверной союз был обновлен, подтвердив таким образом обязательства союзников поддерживать устройство 1815 года, посредством этого обеспечив ограничение французских запросов. Хотя остальные державы противостояли попыткам Александра ввести общие гарантии и расширить масштабы Союза, он одержал частичную победу в том, что сам язык протокола в Экс-ля-Шапели подтверждал наконец дух Священного союза:

Они [монархи] формально признают, что их обязанности по отношению к Богу и народу, которым они правят, предписывают им дать миру настолько, насколько это возможно, пример справедливости, гармонии и умеренности: счастливы быть способными посвящать отныне все свои усилия защите мира, увеличению внутреннего благосостояния своих государств и возрождению религиозных чувств и морали, столь упавших в последнее время^[173].

Этим подчеркивалось, что великие державы признают некоторую общность интересов и продвигаются по пути установления принципа коллективных действий.

Александр даже ухитрился произвести впечатление на хитрого и циничного Фридриха фон Гентца, помощника Меттерниха, искренностью своего желания мира и тревоги за Европу, которые ставились им впереди частных интересов России:

… он [Александр] выражал истинные мысли о расторжении Четверного союза как о преступлении и предательстве Европы: он хотел установить мир, соблюдать соглашения и поддерживать политическую систему, которую великие державы приняли и следовали ей три года. Эти декларации сделаны с выражением истинного, благороднейшего энтузиазма ради общей пользы, ради религии, ради морали, ради всего самого возвышенного в действиях людей. Эти декларации произвели наиболее непосредственное и сильнейшее впечатление. Сомнения и страхи улетучились… в течение конгресса его [Александра] отличала мудрость, совестливость и умеренность. Его августейшая персона стала центром конгресса в Экс-ля-Шапели, он был подстрекателем, вдохновителем, героем^[174].

И это от человека, который тремя годами раньше язвительно отзывался о Священном союзе, как о «монументе эксцентричности людей и князей в дипломатическом выражении девятнадцатого века»^[175].

В 1818 году Александр не особенно скромничал, говоря о своих достижениях. Он писал из Экс-ля-Шапели 21 ноября графу Христофору Ливену, своему послу в Лондоне:

Собрание в Экс-ля-Шапели, чьи труды подошли к концу, — это решающий период для продолжительности и стабильности европейской системы. Результаты, которых оно достигло, характеризуют второй период великой политической эры, которая началась с момента, когда монархи стали братьями в понимании религии и доброго порядка, справедливости и человечности…^[176].

На встрече с Томасом Кларксоном, английским квакером, который боролся с работорговлей, Александр выразил свою приверженность миру, сказав так: «…Я уверен (положа руку на сердце), что Дух Христианства является решительным противником Войны», и вера Кларксона в то, что мир в Европе теперь гарантирован, выражалась следующими словами:

В настоящее время он не видел в Европе ничего, что с годами могло бы стать источником войны… Он повсюду, сколько мог, искал причины для войны, но не мог найти ни одной. Его намерениям соответствовало то, что разные монархи были теперь достаточно хорошо знакомы друг с другом, чтобы назначать собрания между собой каждые три года, во время которых они могли бы обсуждать дела Европы в целом с целью предотвращения будущих войн, и он надеялся, что если его план будет принят, то желаемый эффект будет достигнут^[177].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.