Первый сталинский удар по «новому учению о языке»

Первый сталинский удар по «новому учению о языке»

Мы помним, как Марр упорно настаивал на том, что язык есть надстроечное явление и как таковое меняется в зависимости от изменения базиса общества. Именно это положение позволяло обосновывать и революционную динамику, и коренную перестройку языка, а главное, приоритет общечеловеческого стадиального развития над частными семейными и национальными языковыми группировками и даже само их существование ставить под сомнение. Поэтому, задавая вопрос, правилен ли с точки зрения марксизма тезис Н.Я. Марра о том, что язык есть надстройка над базисом, Сталин написал: «Ответ. Нет, неправильно», а в окончательном варианте исправил: «Нет, неверно». Затем без особых заминок быстро и кратко изложил общеизвестные марксистские политэкономические формулировки о взаимовлиянии базиса и надстройки[415]. Никакие изменения в базисе или надстройке особенно не воздействуют, утверждал Сталин, на язык, и в доказательство этому указывал на русский язык до и после Октябрьской революции: «Что изменилось за этот период в русском языке? Изменился в известной мере словарный состав русского языка, изменился в том смысле, что наполнился значительным количеством новых слов и выражений, возникших в связи с возникновением нового социалистического производства, появлением нового государства, новой социалистической культуры, новой общественности, морали, наконец, в связи с ростом техники и науки; изменился смысл ряда слов и выражений, получивших новое смысловое значение; выпало из словаря некоторое количество устаревших слов. Что же касается основного словарного фонда и грамматического строя русского языка, составляющих основу языка, то они после ликвидации капиталистического базиса не только не были ликвидированы и заменены новым основным словарным фондом и новым грамматическим строем языка, а, наоборот, сохранились в целости и остались без каких-либо серьезных изменений, сохранились именно как основы современного русского языка»[416].

Это был первый «сталинский удар» на полное и безоговорочное уничтожение концепции Марра. В 1950 году было живо немало людей, овладевших языком, как и Сталин, еще до революции. Здравый смыл подсказывал: да, изменения в обществе колоссальны, но мы родились с этим языком, выучились ему, в том числе и другим языкам, и прожили с ним (с ними) всю эпоху потрясений. В отличие от 20-х годов, в 1950 году ломка в языке первых лет революции и Гражданской войны старшими поколениями уже припоминалась слабо, а большинством родившихся в послереволюционной языковой среде не ощущалась вообще. Простой силою жизни в сознании большинства (то есть в общественном сознании) вновь была восстановлена непрерывность исторического бытия пусть и на совершенно новой основе. Сталин был как раз одним из тех, кто страшный революционный обвал уже не помнил или не хотел помнить. Семидесятидвухлетний вождь, как человек, омывшийся большой кровью, при этом сочетавший в себе неувядающую романтичность с трезвостью и прагматичностью, искренне верил в реальность только того, что видел здесь и сейчас. Никаких революционных изменений в русском и других языках своего государства он не помнил и теперь не замечал. Советские компаративисты того времени, избегая напрямую полемизировать по поводу революционных изменений в семантике, обычно указывали и указывают ныне на стабильность грамматического строя языка как на главный его признак. Сталин так же сделал на этом упор, но одновременно решил подкрепить свои аргументы ссылками на стабильность во времени «основного словарного фонда» языка, то есть на стабильность его семантики. Современные исследователи до сих пор полемизируют по поводу сталинского источника этого понятия. На самом же деле, как я предполагаю, это понятие пытался ввести известный советский иранист, специализировавшийся на осетинском языке, и последователь Марра В.И. Абаев. Как раз накануне дискуссии вышли две его работы, посвященные «основному словарному фонду». В одной из них он доказывал, что вслед за начальным глоттогоническим этапом наступает этап выработки «основного лексического фонда», «охватывающий круг необходимых в любом человеческом обществе понятий и отношений, без которых трудно себе мыслить человеческую речь вообще, если не считать самых ранних, начальных стадий глоттогонии, о которых мы можем только смутно догадываться и которые характеризовались, по-видимому, беспредельным полисемантизмом (видимо, имеются в виду четыре универсальных полисемантических элемента Марра. — Б.И.)»[417]. В другой работе он писал: «Есть в языке известный ограниченный круг слов-понятий, без которых нельзя себе мыслить ни одно человеческое общество, в каких бы широтах оно ни жило и какова бы ни была его культура, техника, экономика… Перечисленные категории абсолютно необходимых в любом обществе слов-понятий, образуют основной, неотчуждаемый „общечеловеческий“ фонд языка…»[418] и т. д. Я не знаю, был ли Сталин непосредственно знаком с работами Абаева, хотя, как мы видели, проблемы происхождения кавказских племен и языков его всегда интересовали. Скорее всего, идею «основного словарного фонда общечеловеческого языка» ему подсказал кто-нибудь из антимарристов, перетолковав ее в идею семантического ядра национального языка. До Сталина ни один серьезный лингвист ничего похожего не утверждал, да и не мог этого делать. Потому с каким рвением именно эту идею пропагандировали после дискуссии профессор П.Я. Черных и академик В.В. Виноградов, можно предположить, что кто-то из них и подсказал ее вождю. Хочу напомнить, что резко антимарристская статья Черных была заказана и подготовлена к печати одной из первых, но Сталин ее сознательно придержал и разрешил опубликовать ее позже рядом со своей статьей. Не исключено, что это было проявление особой милости к ученому, а не только использование ее в качестве дополнительного антимарровского аргумента. Добавим: никакого «основного словарного фонда», который наряду с грамматическим строем якобы составляет ядро каждого национального языка не существует.

В том же разделе Сталин порассуждал о динамичности общественной надстройки, о ее решающем влиянии на классовую борьбу в социуме. В первом варианте он ограничился простым указанием на то, что язык, в отличие от надстройки, «нейтрален по своему существу, индифферентен к борьбе общественных сил, к борьбе классов, к характеру общественного строя»[419]. Затем Сталин последнюю фразу зачеркнул и все заново переработал, попросту выведя язык из состава надстройки: «Язык в этом отношении коренным образом отличается от надстройки. Язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений. Он создан для удовлетворения нужд не одного какого-либо класса, а всего общества, всех классов общества. Именно поэтому он создан, как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык. Ввиду этого служебная роль языка, как средства общения людей, состоит не в том, чтобы обслуживать один класс в ущерб другим классам, а в том, чтобы одинаково обслуживать все общество, все классы общества. Этим, собственно, и объясняется, что язык может одинаково обслуживать как старый умирающий строй, так и новый поднимающейся строй, как старый базис, так и новый, как эксплуататоров, так и эксплуатируемых»[420]. Обратим внимание на то, что Сталин, решительно отрицая классовую природу языка, пока еще пишет о языке как явлении общественном. В этом месте в первом варианте была вставка, в которой говорилось в противовес Лафаргу (без упоминания имени) о том, что французский язык одинаково хорошо обслуживал любые классы до и после революции: «Французский язык так же не плохо обслуживал новые классы после французской буржуазной революции, как он обслуживал старые дореволюционные классы французского общества»[421]. В окончательном варианте Сталин этот текст выкинул, но оставил аналогичный пассаж о русском языке до и после Октябрьской революции. Не ограничившись ссылкой на русский язык, Сталин, по своему обыкновению, решил перечислить большинство языков народов СССР. Монотонное (вновь вспомним А. Солженицына!) нанизывание примеров, один из самых излюбленных и старых его полемических приемов, должных демонстрировать особую убедительность доводов «корифея». Последовала такая рукописная вставка: «То же самое нужно сказать об украинском, белорусском, узбекском, казахском, грузинском, армянском, эстонском, латвийском, литовском, молдавском, татарском, азербайджанском, башкирском, туркменском и других языках советских наций, которые так же хорошо обслуживали старый, буржуазный строй этих наций, как обслуживают они новый социалистический строй».[422] Еще в начале своей государственной карьеры, будучи наркомнацем, он с помощниками пытался разобраться в том, на каком общественно-экономическом этапе находились различные народы России. Тогда народы западной части страны он отнес к капиталистической формации, большинство же среднеазиатских народов и часть народов Кавказа — к формации феодальной, а некоторые народы Севера — к общинно-родовому строю. В то время у большинства отставших этносов не было единого разговорного и литературного языка. Позже, в середине 30-х годов, все они по его воле разом шагнули в формацию «социалистическую». Тогда же из различных национальных диалектов и говоров для них был назначен общенациональный разговорный, делопроизводственный и литературный язык. Над вопросом о том, какой из диалектов и наречий обслуживал, например, общенациональные интересы узбеков или туркмен в эпоху раннего феодализма, Сталин в 1950 году уже не задумывался, хотя сам же когда-то писал (вслед за Лениным), что нации формируются только в эпоху капитализма.

Продолжая развивать мысль о национальном языке, одинаково способном обслуживать все общественно-экономические формации, Сталин заявил, что язык «не отличается… от орудий производства, скажем, от машин, которые так же нейтральны, как язык, и так же одинаково могут обслуживать и капиталистический строй и социалистический»[423]. В свое время Выготский (а так же и Марр), используя марксистские понятия, рассматривал знак как специфическое орудие человека, а знаковую деятельность как деятельность орудийную в самом широком смысле слова. Однако в интерпретации Сталина (или его консультантов?[424]) сравнение языка с орудием производства, тем более с машиной приобрело совершенно иной антиисторический и антимарксистский смысл. Напомню одно из общих мест марксизма: если вместе с изменениями в производственных отношениях не происходит очередная промышленная революция, которые сообща только и способны изменить способ производства на более передовой, то никакой смены общественно-экономической формации не произойдет. Сталина, уверовавшего в реальность своего социалистического общества, не смущало то, что «промышленный переворот» в СССР, начавшийся в 30-х годах, был всего лишь догоняющей промышленной модернизацией на базе устаревающей западной (буржуазной) технологии. Но он видел иное: по его «социалистическим», то есть колхозным, полям движутся такие же тракторы, что в США, на «социалистических» заводах стоят такие же станки, плавят металл примерно так же, как в Германии, и т. д. Действительно, обе «формации» так, как он их себе представлял, обслуживают одни и те же орудия производства. А был ли в СССР реальный формационный сдвиг, или же это было нечто иное, не имеющее отношение к марксистским прописям, эту мысль он не допускал. Отсюда понятна и его аналогия с языком, одинаково обслуживающим все «формации». В этом пункте Марр гораздо больший марксист, чем Сталин. После публикации статьи Сталин поймет сомнительность своей аналогии и попытается в последующих языковедческих заметках исправить положение. Однако тезис о независимости национального языка от формационных сдвигов в базисе и надстройке общества останется в его работе как основополагающий.

«Со времени смерти Пушкина прошло свыше ста лет, — писал далее Сталин. — За это время были ликвидированы в России феодальный строй, капиталистический строй и возник третий, социалистический строй. Стало быть, были ликвидированы два базиса с их надстройками и возник новый, социалистический базис с его новой надстройкой. Однако если взять, например, русский язык, то он за этот большой промежуток времени не претерпел какой-либо ломки, и современный русский язык по своей структуре мало чем отличается от языка Пушкина»[425].

Современный читатель может поневоле усмехнуться, прочитав следующий фрагмент, если, конечно, он не делает из Сталина кумира. Вместо аргументов, логики, фактов, вместо проникновения в суть проблемы и овладения научной традицией вождь предлагает читателю наивные взывания к истории, к революции, к общественно-экономическим формациям, к их «здравому смыслу»: «В самом деле, для чего это нужно, чтобы после каждого переворота существующая структура языка, его грамматического строя и основной словарный фонд (языка — зачеркнуто. — Б.И.) уничтожались и заменялись новыми, как это бывает обычно с надстройкой? Кому это нужно, чтобы „вода“, „земля“. „гора“, „лес“, „рыба“, „человек“, „ходить“, „делать“, „производить“, „торговать“ и т. д. назывались не водой, землей, горой и т. д., а как-то иначе?»[426] Судя по контексту, Сталин именно эти перечисленные здесь слова отнес к «основному словарному фонду» русского языка.

Сталин продолжал править напечатанный на машинке текст: «Кому нужно, чтобы (сочетание слов в предложении, составление суждений, склонения, спряжения и т. п. — текст в скобках Сталин позже зачеркнул. — Б.И.) изменения слов в языке и сочетание слов в предложении происходили не по существующей грамматике, а по совершенно другой? Какая польза для революции от такого переворота в языке? История вообще не делает чего-либо (серьезного) существенного без особой на то необходимости. Спрашивается, какая необходимость в таком языковом перевороте, если доказано, что (основа данного языка) существующий язык с его структурой в основном вполне пригодны для удовлетворения нужд нового строя? Уничтожить старую надстройку и заменить ее новой можно и нужно в течение нескольких лет, чтобы дать простор развитию производительных сил общества , но как уничтожить существующий язык и построить вместо него новый язык в течение нескольких лет, не создавая, внося анархию в общественную жизнь и не создавая угрозы распаду общества? Кто же, кроме дон-кихотов, могут ставить себе такую задачу?»[427] Над этой частью текста Сталин поработал дополнительно, главным образом убирая конкретные лингвистические примеры и термины, правя стиль.

Какими бы высокими проблемами ни задавался человек поверхностный и в особенности дилетант, он легко выдает себя тем, что старается избегать конкретности, фактов, деталей, специфического языка дисциплины. Знакомясь с тем, как Сталин работал с первым разделом статьи, сразу же подмечаешь, как он, пытаясь подкрепить свои построения хотя бы элементарными лингвистическими или историческими примерами, сам же замечает их двусмысленность. Поэтому в дальнейших разделах он все в большей степени будет убирать ссылки на конкретные факты, тщательно шлифуя общие формулировки. Кроме того, все эти риторические вопросы, обращенные к абстракциям, а на самом деле к Марру и марристам, выдают нового «корифея науки» с головой. Разве кто-нибудь говорил о насильственном уничтожении в ходе революции старого языка и «строительстве» нового? Действительно, кому это нужно? Под «языковым строительством» Марр и другие, включая самого Сталина, понимали в 20—30-х годах разработку новых алфавитов и грамматик для бесписьменных народов СССР или замену арабского алфавита на латиницу или кириллицу для ряда восточных и мусульманских народов. Приписывая противнику вздорные мысли в 1950 году, Сталин знал, что никто его в этом не уличит.

Первый вариант первого раздела статьи Сталин сначала закончил лаконичным выводом: («Вывод: известное положение о том, что язык есть надстройка над обществом, является неправильным, ошибочным»). Но затем, обдумав хорошенько и решив, что вывод делать рано и он недостаточен, Сталин эти строки зачеркнул и от руки приписал карандашом в конце листа и на его обороте:

«Наконец, еще одно коренное отличие между надстройкой и языком. Надстройка не связана непосредственно с производством, производственной деятельностью человека. Она связана с производством лишь косвенно, через посредство экономики, через посредства базиса. Поэтому надстройка отражает изменения в уровне развития производительных сил не сразу и не прямо, а после изменения в базисе, через преломление изменений в производстве в изменениях в базисе. Это значит, что сфера действия надстройки узка и ограничена.

Язык же, наоборот, связан с производственной деятельностью человека непосредственно, и не только с производственной деятельностью, но и со всякой иной деятельностью человека во всех сферах его работы от производства до базиса, от базиса до надстройки. Поэтому язык отражает изменения в производстве сразу и непосредственно, не дожидаясь изменений в базисе. Поэтому сфера действия языка, охватывающего все области деятельности человека, гораздо шире и разносторонне, чем сфера деятельности надстройки. Более того, она почти безгранична.

Этим, собственно, и объясняется, что язык, собственно его словарный состав, находится в состоянии почти непрерывного изменения. Непрерывный рост промышленности и сельского хозяйства, торговли и транспорта, техники и науки требует от языка пополнения его словаря новыми словами и выражениями, необходимыми для их работы и язык, непосредственно отражая эти нужды, пополняет свой словарь новыми словами, совершенствует свой грамматический строй.

Итак:

а) марксист не может считать язык надстройкой над базисом;

б) смешивать язык с надстройкой — значит допустить серьезную ошибку».[428]

Так был нанесен первый разгромный сталинский удар по передовым позициям яфетической теории Марра.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.