Глава 4. НАЧАЛО ПЕРЕГОВОРОВ О МИРЕ С ГОСУДАРСТВАМИ ЧЕТВЕРНОГО СОЮЗА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4.

НАЧАЛО ПЕРЕГОВОРОВ О МИРЕ С ГОСУДАРСТВАМИ ЧЕТВЕРНОГО СОЮЗА

Советская «разведка боем» в Бресте. – Генерал Гофман бросает вызов: немцы не откажутся от завоеванного. – Переговоры затягивать, агитацию усиливать – стало ответом советского правительства. Правительство Украинской центральной рады готовится к дипломатическому дебюту в Бресте. – Советское предложение правительству Центральной рады о деловых переговорах на фоне финансово-продовольственного противоборства. – Убийство Л. Л. Пятакова в Киеве и решение Генерального секретариата об отказе от урегулирования отношений с Петроградом. – Левоэсеровское «сватовство». – Перед возобновлением мирных переговоров с Четверным союзом: большевики стремятся в Стокгольм; генеральные секретари хотят совместить несовместимое; киевские делегаты примериваются к реалиям Бреста.

Переговоры о мире должны были открыться 9(22) декабря 1917 года. Дипломатия лидера Четверного союза – Германии тщательно прорабатывала все важные для своей страны аспекты будущего договора, чего нельзя сказать о советском дипломатическом ведомстве. Большевистские руководители сначала хотели произвести лишь «разведку боем». 5(18) декабря Лев Троцкий сообщал Николаю Крыленко: «Ленин отстаивает следующий план: в течение первых двух-трех дней переговоров как можно яснее и резче закрепить на бумаге аннексионистские притязания немецких империалистов и оборвать на этом переговоры на недельный срок и возобновить их либо на русской почве в Пскове, либо в бараке на нейтральной полосе между окопами. Я присоединяюсь к этому мнению. Незачем ездить в нейтральную страну» {1}.

Подписание мирного договора на нейтральной почве предусматривалось договором о перемирии. Троцкий же просил главковерха передать делегатам в Брест, что «самое удобное было бы вовсе не переносить переговоры в Стокгольм. Это отдалило бы очень делегацию от здешней базы и крайне затруднило бы сношения, особенно ввиду политики финляндской буржуазии» {2}. Дополнительным штрихом к директивам центра представляется сообщение мужу в Брест сестры Троцкого О. Д. Каменевой, переданное по прямому проводу 8(21) декабря: «В прессе вас травят, как водится, и все указывают на вашу чрезмерную мягкость. За это вас ругает и Ильич. Он находит, что вам всем не хватает наглости, а главное, побольше сухости и суровости. Сегодня собиралась вам послать его записку, где он по три раза подчеркивает наставление о твердом поведении, рекомендует искать момента и как можно скорее, но, к сожалению, курьер не явился и записка осталась у меня» {3}.

Конференция открылась декларацией советской делегации, в основном повторявшей известный Декрет о мире с небольшими дополнениями, в частности, о недопустимости стеснения свободы слабых наций {4}. Делегаты Четверного союза не без труда, из-за возражений болгар и турок, выработали ответ на нее, который по форме мало напоминал ожидаемые Лениным «аннексионистские притязания». 12(25) декабря министр иностранных дел Австро-Венгрии О. Чернин от имени союзников заявил, что основные положения русской декларации могут быть взяты за основу переговоров о мире, правда, при условии, если их полностью примут все причастные к войне государства {5}.

В Петрограде революционные радикалы ликовали по поводу такого ответа. «Дух революции восторжествовал над материей империализма, – восклицал на заседании ВЦИК Советов 14(27) декабря левый эсер И. З. Штейнберг. – Невооруженная революция пошла в стан врагов и говорила с ними не только как с равными, но и как с подвластными… Империализм получил роковой удар». В предложенной им резолюции подчеркивалась необходимость мер для подъема революционного движения в Западной Европе. Тогда же по предложению Г. Е. Зиновьева на 17(30) декабря были назначены «по всей России грандиозные демонстрации мира».

Советская делегация, получив такой на первый взгляд неожиданно благоприятный ответ, все-таки, согласно намеченному плану, потребовала перерыва. До его начала состоялось несколько заседаний политической комиссии, на которых Адольф Иоффе предложил поставить первым пунктом будущего мирного договора вопрос об очищении оккупированных территорий, указав в этом пункте последовательность: сначала – вывод оккупационных войск, затем – самоопределение освобожденных областей демократическим путем.

В ответ глава германской делегации Р. Кюльман представил свой вариант двух первых статей: очищение оккупированных российских территорий только после подписания мира и демобилизации русской армии и признание отделения от России якобы уже самоопределившихся Польши, Литвы и Курляндии, а также самоопределение неоккупированных Лифляндии и Эстляндии и вывод русских войск из этих российских губерний. Иоффе, связанный доктринальной риторикой о самоопределении, подтвердил, что его правительство несомненно применило бы принцип свободного волеизъявления и к названным областям. Присутствовавшему на заседании подполковнику Фокке из группы российских военных консультантов показалось, что глава советской делегации не понял смысла уловки Кюльмана, и он поделился этим впечатлением с немцами.

В своих мемуарах Фокке описал многие эпизоды личной приязни с чинами германской делегации в Бресте, в том числе их содействие установлению связи подполковника с родственниками в оккупированной Риге. Чем это кончилось, сообщил Иоффе председателю следственной комиссии: «Подполковник Фокке вел себя в Бресте самым недопустимым образом, за что был по моему предписанию арестован и предан суду. Не получив разрешения ехать в Ригу… ввиду обстрившихся отношений… он сам, по-видимому, вел какие-то переговоры с немцами, ибо по дороге в Россию неожиданно предъявил германскому офицеру какую-то бумагу от германского командования и остался в Вильне. Он все же ездил в Ригу и отвозил туда какие-то вещи. Предание его мною суду произошло с обвинением в… невыполнении точного предписания, нарушении категорического и строго обоснованного мною как председателем делегации запрещения вступать в какие бы то ни было частные переговоры с германцами, тем более обращаться к ним с личными просьбами» {6}. Судя по тому, что мы располагаем воспоминаниями подполковника, изданными за границей, арест не стал для него катастрофой.

Прямолинейный генерал Гофман счел за лучшее сразу внести ясность и в неофициальной обстановке, за завтраком, объяснил Иоффе, что подписание мира не может привести к восстановлению границы 1914 года. А напоследок сообщил, сославшись на полученную радиотелеграмму из Киева, что правительство Украинской народной республики будет считать себя связанным мирным договором только в случае самостоятельного участия его делегации в переговорах {7}.

В Петрограде выявившиеся неблагоприятные результаты зондажной стадии мирных переговоров вызвали большое напряжение. 17(30) декабря по улицам города еще шествовала заранее запланированная манифестация в честь заключения перемирия, а в Смольном уже в спешном порядке анализировались условия Четверного союза {8}. Первым импульсом было признание их неприемлемыми. Но чем ответить на них?

Ленин, примериваясь к варианту отказа от переговоров, обратился к делегатам проходившего в те дни Общеармейского съезда по демобилизации армии с вопросами: велика ли возможность немецкого наступления и его решающего успеха? Может ли вызвать срыв переговоров массовый уход солдат с русского фронта? Способна ли армия противостоять немецкому наступлению или отступать в порядке, сохраняя артиллерию? И в зависимости от ответов на предыдущие вопросы: следует ли затянуть мирные переговоры или «революционно резко» их сорвать? Следует ли перейти к усиленной агитации против аннексионизма немцев? Высказалась ли бы армия в случае голосования за немедленный, хоть и аннексионистский мир или за революционную войну для отпора немцам? Был вопрос и о том, «сплотит ли факт германского аннексионизма украинцев и великорусов или украинцы воспользуются этим для борьбы против великорусов» {9}.

Издатели сочинений Ленина не обнаружили ни ответов на поставленные вопросы, ни суммирующих данных. Но вот свидетельство из дневника генерала Будберга. «В Главном управлении Генерального штаба сообщили, – записал он 18(31) декабря, – что вчера вечером в заседание демобилизационной комиссии приехали Крыленко, Ленин и Троцкий и заявили, что положение с миром почти безнадежно, так как немцы наотрез отказались признать принцип самоопределения народов, поэтому совет народных комиссаров считает необходимым во что бы то ни стало возобновить боеспособность армии и получить возможность продолжать войну. Представители Генерального штаба заявили, что восстановление боеспособности существующей армии совершенно невозможно и что единственный исход – это переход немедленно на добровольческую армию небольшого размера, содержимую на принципе строжайшей военной дисциплины. Крыленко с этим принципом согласился, но при условии, что добровольцы должны принадлежать к их партии» {10}.

Лев Троцкий в письме к советскому полпреду в Швеции Вацлаву Воровскому как неприятную подробность признал, что представители общеармейского съезда характеризовали положение «в довольно мрачных красках», после чего, словно выступая на митинге, сообщил, будто «большинство их высказалось в том смысле, что сейчас в армии и во флоте настроение таково, что в случае, если бы условия немцев оказались для нас совершенно неприемлемыми, армия не покинула бы окопов, а в своей наиболее сознательной и революционной части скорее погибла бы за дело революции, чем капитулировала бы перед империалистическими притязаниями немцев в отношении к Польше, Литве, Курляндии и т. д.» {11}.

По свидетельству Ж. Садуля, Троцкий с самого начала не исключал возможности разрыва переговоров, возлагая надежды на помощь союзников в реорганизации российской армии {12}. Но когда вопрос встал практически, открылись опасности такого решения. Первая заключалась в неоднозначности позиции союзников в русском вопросе, их контактов с прямыми противниками большевиков, о чем нарком 20 декабря (2 января 1918 года) писал Воровскому: «Условия немцев и то впечатление, какое эти условия произвели в наших рядах, немедленно же отразились повышением предупредительности наших союзников по отношению к нам. Американцы и французы с вожделением ждут разрыва мирных переговоров, предлагают свои услуги, а в то же самое время не прекращают жалких интриг с буржуазной печатью и более опасных замыслов с генералом Алексеевым, Калединым и другими. Сюда приехал Шарль Дюма с официальной миссией от французского правительства. У нас было условлено, что он приедет ко мне сегодня в 4 ч. дня. Но только что я отменил этот визит в виде протеста против совершенно непристойного поведения французской военной миссии, которая через буржуазную прессу распространяет самые гнусные сплетни относительно немецких условий (вроде того, что мы обязуемся сдать немцам всю нашу артиллерию, установить монополию немецких товаров на 15 лет, создать монополию транзита для немцев и т. д.» {13}.

В этом фрагменте, кроме всего прочего, любопытна информация об официальном характере, по поручению французского правительства, миссии журналиста, члена французского парламента от социалистической партии Шарля Дюма. До сих пор этот визит, известный по письму Ленина от 21 декабря (3 января), также отказавшего ему в приеме {14}, выглядел как частная инициатива журналиста.

Другую опасность советское руководство открыло для себя в наличии антибольшевистских кругов, готовых перехватить инициативу переговоров с Германией и на этой основе бороться за власть. Троцкий так писал об этом: «Американский посол Френсис теперь объединился с нашим так называемым другом полковником Робинсом… и оба горят нетерпением помочь советской власти в предстоящей борьбе с Германией. Вчера из этого источника я получил очень любопытную информацию. Оказывается, что пока еще безработные депутаты Учредительного собрания через посредство шведского посланника ведут переговоры с находящейся в Петрограде в настоящее время немецкой делегацией, присланной сюда для чисто технических дел (речь шла о германской делегации по мирным переговорам во главе с контр-адмиралом графом Кайзерлингом, прибывшей в середине декабря. Шведского посланника граф называл „своим старым приятелем по прежней службе“ {15}. – И. М.), но под-руку склонной заниматься и большой политикой. Смысл тех переговоров, которые пытается установить шведский посланник, состоит в том, что в случае, если бы мы не согласились принять немецкие условия мира и прервали бы переговоры, означенные безработные дипломаты Учредительного собрания немедленно же предложили бы свои услуги для продолжения этих переговоров. Они, конечно, надеются таким путем привлечь на свою сторону армию» {16}.

Советские лидеры не осмелились прервать мирные переговоры; решили только противодействовать их форсированию немцами, возобновить требование перенесения конференции в Стокгольм, усилить агитацию против экспансионизма немцев с использованием «аэропланов через всю Германию», вести пропаганду и агитацию в пользу революционной войны. Эти постулаты 18(31) декабря были сформулированы Лениным в проекте резолюции Совнаркома, предусматривавшем также организацию армии и «оборону от прорыва к Петрограду» {17}.

От принятых решений Лев Троцкий почувствовал себя в привычной стихии и 21 декабря (3 января) вновь писал Вацлаву Воровскому: «Мы принимаем меры двоякого характера. 1. Усиливаем нашу агитацию. Радек стал во главе нашей ежедневной немецкой газеты для фронта. Мы будем беспощадно разоблачать подлую махинацию немецкой дипломатии и требовать от немецких солдат самостоятельного решения вопроса. 2. Мы немедленно же предпринимаем меры к… ускорению реорганизации армии. Вам совершенно необходимо принять немедленно все меры с целью извещения немецкого рабочего класса о действительном положении вещей» {18}.

Напомним, что Карл Радек (Собельсон) – участник социал-демократического движения в Галиции, Польше, Германии. С 1917 года – член РСДРП(б). В советскую мирную делегацию он был включен в качестве консультанта по национальным отношениям, выступал на переговорах от имени трудящихся Польши. Назначение его, уроженца польских земель в составе Австро-Венгрии, австрийского подданного, уклонившегося в годы Первой мировой войны от мобилизации, должно было, по мнению Ж. Садуля, возмутить делегации центральных держав. Лев Троцкий же рассчитывал, что «непримиримость и принципиальность энергичного и пылкого Радека взбодрят более спокойных и мягких Иоффе и Каменева» {19}.

«Пылкий» Радек ознаменовал свое присутствие в Бресте скандалом совсем не революционно-аскетического свойства. Он устроил разнос немецкому унтеру (то есть одному из тех, для кого имел задание выпускать агитационную газету на немецком языке) за опоздание с подачей авто для прогулки. Гофман, узнав об этом, поспешил сделать Троцкому письменное представление о том, как «член русской делегации оскорбил германского унтер-офицера». В результате Троцкий запретил подчиненным пользоваться немецкими автомобилями {20}. Он наложил также запрет на совместные с немцами и другими трапезы в офицерском собрании, которые перед тем практиковал не без пользы для дела светски-общительный Адольф Иоффе.

В то время как петроградская делегация в Бресте при открытии переговоров излагала свою программу мира, в Киеве решался вопрос о том, участвовать или нет в мирной конференции. Первое противоречило как намерению правительства Украинской центральной рады наследовать прежним союзам России, так и идее заключения мира будущим федеративным общероссийским правительством.

Но, по воспоминаниям Н. Н. Ковалевского, из Стокгольма от членов Союза освобождения Украины стали поступать сигналы о необходимости немедленно вступить в переговоры с Четверным союзом, иначе сепаратный мир между центральными державами и Россией без участия Украины значительно укрепит Совнарком в качестве единственного правомочного правительства бывшей Российской империи {21}.

Этот союз был образован в августе 1914 года украинскими политическими эмигрантами в Австро-Венгрии, рассчитывавшими образовать украинское государство при вступлении австро-венгерских войск в пределы Российской империи. Этого не случилось, и члены союза на австрийские средства выполняли – без особого успеха – агентурные функции, затем под немецким руководством вели пропаганду и агитацию в лагерях среди военнопленных-украинцев {22}. С началом революции в России члены Союза освобождения Украины заявили, что продолжение войны было бы опасно для завоеванной народами России свободы {23}. Некоторые из них устремились на родину, но, не допущенные Временным правительством, остановились в нейтральном Стокгольме, ставшем во время войны средоточием тайных контактов эмиссаров всех держав и групп влияния.

В ноябре они обратились в Совнарком за разрешением транзитом проследовать в Киев {24}. Вацлав Воровский, со своей стороны, в телеграмме от 23 декабря (5 января) ходатайствовал перед Владимиром Лениным о пропуске двух из них – А. Ф. Скоропис-Иолтуховского и М. И. Меленевского {25}. 31 декабря (13 января) Владимир Ленин попросил Якова Свердлова справиться, «что выполнил международный отдел ЦИК по делу Баска (псевдоним Меленевского. – И. М.{26}. В конце января оба попали на Украину. Вдохновлял же киевских политиков произвести переориентацию на сепаратный мир с центральными державами, по-видимому, Н. К. Зализняк, остававшийся за границей бывший член Союза освобождения Украины, украинский эсер {27}.

Охотно приняли эту точку зрения украинские эсеры, стремившиеся к корректировке государственной политики в целом. Украинские социал-демократы и социалисты-федералисты – в числе последних и антантофил А. Я. Шульгин, – оказавшись перед фактами распада фронта, массовых антивоенных настроений и равнодушия потенциальных партнеров к идее федерации, также вынуждены были обратиться к проблеме мира, пытаясь в официальных декларациях совместить эту новую ориентацию с прежней.

Государственный секретариат и Малая рада, по сообщениям вернувшихся из Бреста Левицкого и Гасенко, 8–9 (21–22) декабря постановили участвовать в начинавшихся мирных переговорах, которые было признано правильным вести на нейтральной почве. Решено было направить всем воюющим и нейтральным державам ноту о характере этого участия. В ней, несмотря на германские намеки о необходимости официально оформить самостоятельный статус Украинской народной республики, все еще говорилось, что участие в будущей Российской федерации является целью украинской политики, но при этом объявлялось: до создания федеративного союза Украинская республика «становится на путь самостоятельных международных отношений» и потому «должна принять участие наравне с другими государствами во всех мирных переговорах» и не признает мира, если договор большевики подпишут без нее.

Текст ноты был утвержден Малой радой в ночь с 9 на 10 (22–23) декабря, датирован 11(24) декабря 1917 года {28}, то есть после открытия мирной конференции. 11-го же декабря правительство наметило состав представительной, независимой от большевистской, делегации во главе с генеральными секретарями Поршем, В. А. Голубовичем – украинским эсером, социалистом-федералистом, товарищем генерального секретаря по земельным делам К. А. Мациевичем, прежними Левицким, Любинским, а также членом Центральной рады украинским эсером А. А. Севрюком {29}.

А. Я. Шульгин, выступая 12(25) декабря на пленарной сессии Рады, еще по-старому высказался в пользу мира не сепаратного, а всеобщего. Его доклад вызвал разногласия, не позволившие сразу принять решение. Тем временем из Бреста, не дожидаясь окончания первого раунда мирных переговоров, вернулся Любинский, бывший единственным из украинцев свидетелем их открытия. Чтобы его заслушать, депутаты прервали обсуждение волновавшего всех аграрного проекта.

Однако выступление Любинского 14(27) декабря носило, судя по газетному отчету, исключительно агитационный и своеобразный по направленности характер. «Немецкая и австрийская делегации имели опытных руководителей, – начал докладчик и продолжал с иронией, – а в состав русской входили: глава – Адольф Абрамович Иоффе, Розенфельд-Каменев, мадам Биценко, профессор Покровский и Цеппер (человека с такой фамилией в штате делегации не было; был И. Я. Цеплит – подполковник Генерального штаба, член группы военных консультантов. – И. М.)».

Вызвав таким вступлением почему-то смех на хорах, оратор продолжал, подобно известному гоголевскому герою: «В составе русской делегации я должен был остаться для контроля. Я требовал формального ведения дела, ведения протоколов… и они, хоть и нехотя, согласились (более чем странное заявление, потому что основным инструментом своей дипломатической практики большевики считали гласность переговоров и, начиная с договора о перемирии, выступали большими ревнителями точности ведения протоколов и их немедленной публикации. Для сверки протоколов была образована специальная смешанная комиссия. – И. М.) {30}. Все державы очень интересовались Украиной… и хотя дипломатическая тайна не позволяла о многом рассказать, я был горд, что мне не приходится краснеть за мой край. Я чувствовал ту непобедимую силу, которую в последнее время набирает Украина (аплодисменты)». Свою речь оратор завершил вопросом: «Я приехал спросить вас: какую нам позицию занять в этих переговорах?» И получил в ответ одобрение Центральной радой решения правительства о немедленной посылке украинской делегации в Брест {31}.

Тем временем побывавший в Киеве Прошьян вернулся, казалось, с обнадеживающими результатами. Из беседы с Грушевским, Винниченко, Поршем и другими он вынес впечатление о возможности соглашения между Киевом и Петроградом. 19 декабря (1 января 1918 года) при обсуждении его доклада в Совнаркоме выступили Иосиф Сталин – «на основании телеграмм… и… всей информации, сосредоточенной у него в руках»; Вячеслав Менжинский – «в связи с финансовым вопросом», а также член Совнаркома левый эсер В. А. Карелин – «на основании его знакомства с украинским вопросом и разговоров его с деятелями из Украины» {32}.

Ленин подготовил резолюцию Совета народных комиссаров с предложением правительству Украинской центральной рады «открыть деловые переговоры на основе взаимного признания» и с единственным условием – «признать контрреволюционность Каледина и не мешать войне против него», добавив, правда, формулировку Троцкого о том, что только власть Советов украинской крестьянской бедноты, рабочих и солдат сделает невозможными столкновения между братскими народами {33}.

Текст резолюции перед окончательным утверждением Сталин передал по прямому проводу в Харьков народному секретарю промышленности и торговли Ф. А. Артему (Сергееву) и Владимиру Антонову-Овсеенко, сообщив со слов Прошьяна, что «Рада не прочь войти в переговоры, если Совет народных комиссаров согласен на это». Он задал вопрос: согласны ли харьковцы с такой резолюцией? – и назначил Артему разговор на час дня {34}. Похоже, что дело ограничилось тогда консультацией с Артемом, который не поставил в известность других членов НС и ЦИК Советов Украины. Они узнали о предложении Совнаркома Киеву позже, когда в Петрограде был получен отрицательный ответ правительства Центральной рады.

20 декабря (2 января 1918 года) по докладу Сталина резолюция была окончательно утверждена. Заметим еще, что в черновом рукописном протоколе этого заседания записано, что был заслушан доклад И. З. Штейнберга, наркома юстиции, левого эсера, «о переговорах с делегатами из Украины» {35}. По-видимому, речь шла о делегатах, избранных от Украины во Всероссийское учредительное собрание.

Одновременно обе стороны включили экономические рычаги воздействия на социальную обстановку друг у друга. О последствиях украинских мер один из офицеров в командовании Западного фронта 16(29) декабря сообщал своим коллегам – военным консультантам в Брест: «Юго-Западный и Румынский фронты в полной власти украинцев. К нам подвоза хлеба нет. Грозит серьезный голод» {36}. Начальник формирующегося революционного отряда 17(30) декабря «срочно, вне очереди» телеграфировал в Смольный: «Продовольственные базисные интендантские склады в Гомеле пусты. Для местного гарнизона хватит продуктов только на два дня. Украинский Генеральный секретариат запретил подвоз хлеба для Северного и Западного фронтов и для Москвы и Петрограда, захватил главные интендантские склады Юго-Западного фронта, которые до сих пор кормили Северный и Западный фронты. Ежедневные делегации от позиций являются и требуют хлеба, угрожая бросить позиции. Необходимо принять срочные меры по доставке продовольствия» {37}.

Накануне, 16(29) декабря Совнарком по вопросу «о продовольствии из Украины (декабрьские наряды и необходимость перевода одного миллиарда в Киевское отделение Государственного банка…)» принял решение: «Денег не посылать». На следующий день Г. Л. Пятаков, только что переведенный из помощников в комиссары Государственного банка, доложил о «переводе 13 680 000 рублей, направлявшихся в Киев, на Харьков для уплаты жалования железнодорожникам». При этом в специальном постановлении Совнарком предлагал ЦИК Советов Украины «получаемые деньги употребить исключительно на оплату жалования рабочим Юго-Западной железной дороги».

Вагон с деньгами отправлялся под охраной от Совнаркома и в сопровождении Союза рабочих Юго-Западной дороги. Расходование денег должно было производиться специально уполномоченными представителями рабочих {38}. 19 декабря (1 января) Серго Орджоникидзе был назначен «чрезвычайным комиссаром района Украины для объединения действий функционирующих там советских организаций во всех областях их работы (военной, продовольственной, экономической, банковой и пр.)» {39}.

А в это время Порш обратился по прямому проводу к Менжинскому с сообщением, что забастовку на железных дорогах Украины удалось только временно предотвратить обещанием прибавок к жалованью, и теперь «Генеральный секретариат в полном составе, понимая катастрофические последствия железнодорожной забастовки, которая лишит центральную Россию и весь фронт… продовольствия…[Он] просит дать срочно ответ… может ли секретариат рассчитывать, что Совет народных комиссаров, в распоряжении которого находятся общегосударственные средства… вышлет… безотлагательно Генеральному секретариату девяносто миллионов для удовлетворения железнодорожных служащих и рабочих» {40}. Дата этого разговора в записи на телеграфной ленте не указана. По содержанию следующего – Порша и Петлюры разговора со Ставкой – можно судить, что первый разговор происходил 17, 18 или 19 декабря (30, 31 декабря, 1 января).

Подоплека же «денежной» составляющей конфликта проясняется из протоколов заседаний правительства Украинской центральной рады. Из них следует, что деньги требовались прежде всего на военные цели антибольшевистского характера. 15(28) декабря генеральный секретарь путей сообщения В. Д. Ещенко на заседании правительства поднял вопрос «о росте большевизма в массах и в украинских войсках. Сил для борьбы с большевизмом у Генерального секретариата нет. Он опирается на железнодорожников, которые задерживают наступление большевиков. Чтобы их поддержать, необходимы деньги. Без денег никакая борьба невозможна». Ещенко предложил «разобрать железнодорожные пути и отрезать Украину от севера». Петлюра подтвердил, что «положение угрожающее»: из-за отсутствия денег «нельзя послать агитаторов, удовлетворить украинскую армию, в которой ширится большевизм». 18(31) декабря Ещенко вновь заговорил о том же, досадуя, что придется с опозданием сделать выплаты железнодорожникам из Украинского казначейства {41}.

Между тем в упомянутом разговоре Порша с Менжинским последний переадресовал генерального секретаря к Георгию Пятакову, недавнему лидеру киевских большевиков, близко знакомому с ситуацией на Украине. Пятаков не отказал в выделении денег, но сообщил, что они будут направлены непосредственно стачечному комитету Юго-Западных дорог; при этом не преминул заметить: раз Генеральный секретариат обращается к Совнаркому как к верховному органу, то ему следует признать власть советов на местах, а для «установления нормальной жизни киевской конторы Государственного банка допустить туда комиссара киевского Совета рабочих и солдатских депутатов», чьих представителей вместе с делегатами стачечного комитета Юго-Западных дорог он демонстративно попросил пригласить к прямому проводу на следующий день для «сообщения технических подробностей пересылки денег» {42}.

20 декабря (2 января) Порш и Петлюра в разговоре по прямому проводу с Крыленко изложили в популистском стиле свои возражения против адресной отправки денежных средств забастовщикам и направления на Украину «продовольственных диктаторов и эмиссаров». Они утверждали, что финансовая политика Совета народных комиссаров губительна для народного хозяйства Украины, настраивает крестьян против рабочих, лишает Генеральный секретариат возможности закупать хлеб и сахар для снабжения Великороссии и фронта, а главное – «является отрицанием прав Генерального секретариата как социалистического правительства Украины» и вообще, по их мнению, подобна политике показавшего свою несостоятельность Временного правительства.

Генеральные секретари предупредили о намерении выпустить собственные украинские деньги {43}. Тем временем генеральный секретарь по продовольствию Н. Н. Ковалевский и заместитель генерального секретаря финансов В. П. Мазуренко направили в Государственный банк и передали в печать телеграмму с рассказом о поступавшем к ним ежедневно потоке требований продовольственных управ, заводских комитетов, полевых казначейств и так далее, для удовлетворения которых необходим один миллиард рублей. При промедлении с высылкой, предупреждали авторы телеграммы, возникнет угроза бунтов на почве денежного голода {44}.

Кое-кто, в частности Троцкий, воспринял эти жалобы буквально, без скидки на их пропагандистскую составляющую. 20 декабря (2 января) он писал Воровскому: «Рада находится в состоянии полного расстройства. Неполучение от нас денег поставило ее в невыносимое положение. Она пыталась выпустить свои боны. Но к ним нет никакого доверия. Крестьяне… продают бону в 500 р. за 40–50 наших рублей. Это заставляет Раду просить пардону. Она выразила желание вести переговоры. Мы… согласны… под условием признания Радой контрреволюционного характера политики Каледина и обязательства не препятствовать нашей борьбе против Донской Вандеи» {45}.

Но не тут-то было. Киевскому правительству по причине внутреннего разлада понадобилась уже ставка на внешнего врага. 16(29) декабря Винниченко на пленарной сессии Центральной рады доложил о решении Генерального секретариата послать Совнаркому ультиматум с вопросом, воюет он с Украиной или нет, и со сроком ответа в 24 часа. Под громкие аплодисменты депутатов глава правительства объяснил: «Если воюют, то мы объявляем их сторонников врагами. Те, кто не уедет, будут считаться шпионами и лазутчиками. Война – так война!» {46}.

Е. Х. Чикаленко, старший товарищ В. К. Винниченко, в дореволюционные годы спонсор его литературных трудов, в 1917 году, после возвращения писателя в Киев, гостеприимно предоставивший ему свой киевский особняк, подтвердил в своих воспоминаниях, что глава правительства Центральной рады хотел обострения ситуации с большевиками, полагая, что борьба вызовет энтузиазм в украинской армии. Подвластные же ему структуры, не дожидаясь формальных решений, приступили к уничтожению «врагов и лазутчиков» из местного населения.

28 декабря (10 января) один из депутатов от оппозиции сделал запрос по поводу неизвестно кем чинимых в Киеве обысков, арестов и других насилий. Отвечавший на запрос от имени правительства Порш дал пояснения лишь по одному самому громкому делу – об исчезновении Л. Л. Пятакова, одного из братьев хорошо известной в Киеве семьи.

Леонид Пятаков, инженер по профессии, за участие в мировой войне заслужил четыре солдатских Георгиевских креста, в 1916 году вступил в большевистскую партию, оказался талантливым агитатором и организатором, чрезвычайно популярным среди солдат; входил в руководство киевского Совета рабочих и солдатских депутатов. В ночь перед Рождеством, в четыре часа, неизвестные в военной форме, выломав окна и двери, ворвались в дом Пятаковых, где обнаружили сразу трех братьев (четвертый – Г. Л. Пятаков – был уже в Петрограде) и сначала увезли всех. Потом, выяснив, кто из них большевик, двоих других – кадета и монархиста – отпустили. Большевик же исчез бесследно. Официальное расследование, разумеется, не дало никаких результатов. Искалеченное тело Леонида Пятакова (обожженное раскаленным железом, с выколотыми глазами, вырванными ногтями и волосами) было обнаружено у железнодорожного разъезда Пост Волынский под Киевом лишь весной, когда сошел снег.

Е. Х. Чикаленко не сомневался, что этот, по его словам, «турецкий способ борьбы с политическими противниками» был делом рук украинской контрразведки, которая, вспоминал мемуарист, настойчиво добивалась у правительства санкции на арест киевских большевистских лидеров. Затонский называл исполнителем преступления некий отряд «Черной гвардии» {47}.

Порш же, по горячим следам отвечая на запрос в Малой раде, чтобы снять претензии к государственным органам, попытался увести подозрения в сторону харьковских большевиков и использовал доводы в духе литературного случая с унтер-офицерской вдовой, которая известно что над собой сделала. «Насильники, – рассуждал генеральный секретарь, – не из жителей Киева, потому что в Киеве нет такого человека, а тем более солдата, который не знал бы Пятакова в лицо или тем более – как его зовут. Как видно, та банда – приезжая. И есть основания думать, что эти деяния связаны с харьковскими…» {48}.

Подготовленная в такой обстановке ответная нота Генерального секретариата от 24 декабря (6 января) на советское предложение о «деловых переговорах» дезавуировала положительную информацию Прошьяна. В ней среди прочего говорилось, что требуется немедленный вывод советских войск с территории Украинской народной республики, а по поводу Каледина заявлялось: «Определение контрреволюционности не должно быть навязано одной какой-нибудь стороной. Признание буржуазности и контрреволюционности за всяким, кто не принадлежит к большевистскому течению и не разделяет политики народных комиссаров – Генеральный секретариат решительно отвергает» {49}. Этот ответ был составлен мастером хлесткого слова, импульсивным, как многие художественно одаренные натуры, Винниченко. Но в связи с содержанием ноты заслуживает внимания тот факт, что несколькими днями ранее он при иных обстоятельствах не менее решительно говорил: «Скорее придется воевать с Доном, чем его поддерживать. На Дону фактически организуется реакция, с которой нам придется бороться» {50}.

К тому времени генеральные секретари имели достаточную информацию о положении в казачьих областях и об ориентации их правительств, далекой от федералистского и социалистического прожектерства украинских политиков. Представитель Украинской республики при правительствах Юго-Восточного союза украинский социал-демократ Н. М. Галаган докладывал 20 декабря (2 января) Генеральному секретариату после поездки на Дон и Кубань, что союзное правительство в Екатеринодаре по причине непризнания Совнаркома правительством Великороссии отказалось от федерализации, находя возможным лишь временный союз для достижения определенных целей – «целевой союз». Отклонило оно и идею «однородно-социалистической» власти за неимением у себя социалистов.

Такой же линии придерживалось и кубанское правительство, несмотря на то что возвращавшиеся кубанцы-фронтовики были настроены довольно радикально. Донское правительство, враждовавшее с городским населением и с «иногородними», тем более чуралось упоминаний о социализме и заранее отказалось от какой-либо возможности участия в мирных переговорах. Введение у себя военного положения оно оправдывало задачей борьбы с большевизмом. Но, пояснял Галаган, «под большевиками оно понимает всех рабочих, а может быть и всех не казаков, так как часто арестует и не большевиков. Политика у Донского правительства чисто казачья, кастовая» {51}.

Однако прагматики среди украинских социалистов предпочитали закрывать на все это глаза. Практичный Порш погасил внезапный порыв Винниченко насчет предстоящей борьбы с реакцией на Дону рассуждением о том, что менять курс нельзя, так как армии у Украины нет, в получении угля она зависит от Дона, все патронные заводы находятся в том же районе, казаки имеют 250-тысячную армию, бороться с которой будет трудно {52}.

Ответ Генерального секретариата на советское предложение о переговорах почему-то пришел в Петроград не сразу. До его поступления появилось новое обстоятельство, подпитавшее оптимизм большевистского руководства в отношении Украины. В национально-солидаристском единстве руководства Центральной рады обнаружился разлад. Конфликтная ситуация наметилась в связи с тем, что Украинская партия социалистов-революционеров (украинские эсеры), обладавшая самой большой фракцией в Раде, имела значительно меньшее влияние в правительстве и на фоне многих его неудач стала требовать изменения курса. К тому же трещина образовалась и внутри эсеровской партии – возникла левая группа, которая выступила за прекращение вражды с Петроградом. Вскоре после вынесения резолюции Совнаркома от 19 декабря (1 января) о предложении правительству Рады переговоров Ленин получил рукописный текст, под которым сделал надпись: «Соглашение левых с[оциалистов]-р[еволюционер]ов с украинскими с[оциалистами]-р[еволюционер]ами, членами Учредительного] С[обрания]: Передано Карелиным 22. XII 1917» {53}.

Левый эсер В. А. Карелин, до Октября работавший в Харькове, был главным переговорщиком с приехавшими в Петроград членами Центральной рады, избранными в общероссийское Учредительное собрание, – А. С. Северо-Одоевским и И. В. Михайличенко {54}. Правда, в достигнутом соглашении был пункт об открытии 5(18) января Учредительного собрания при наличии 400 депутатов – в дальнейшем выполненный формально и с хорошо известным финалом. Другие условия – «организация общероссийской федеративной власти из представителей Советских республик, отдельных областей и национальностей; установление общих принципов социализации земли»; рабочий контроль над производством и национализация акционерных капиталистических предприятий; аннулирование всех государственных долгов – в основном соответствовали линии большевиков. Главное же для них заключалось в первом пункте, гласившем: «Немедленное прекращение вооруженной борьбы между Сов[етом] Нар[одных] Ком[иссаров] и Укр[аинской] Радой, полная ликвидация происшедшего между ними конфл[икта] и соединение сил Российской и Украинской революционной демократии для беспощадной борьбы с реакционными попытками всероссийской контрреволюции» {55}.

Таким образом, наряду с харьковским ЦИК Советов Ураины возник еще один центр украинской оппозиции, интересный петроградскому руководству тем, что, казалось, мог обеспечить смену курса в нужном большевикам направлении внутри руководящего ядра Украинской центральной рады. Кстати, харьковское советское правительство настороженно и неприязненно отнеслось к этому варианту {56}. Но в организации Партии левых социалистов-революционеров нашлись энтузиасты сотрудничества с украинскими левыми эсерами. В Киев, в частности, выехал и надолго там остался харьковский активист партии В. М. Качинский. «На мою долю выпало долгое время быть сватом между левыми эсерами и украинскими эсерами», – говорил он в марте 1918 года на харьковском губернском съезде Партии левых социалистов-революционеров {57}.

Стоит заметить, что после провала на декабрьской сессии Центральной рады первого проекта земельной реформы российские левые эсеры стали деятельно помогать украинским коллегам в подготовке закона, способного удовлетворить чаяния украинских крестьян. Именно этим занимался в Киеве Качинский, в свое время – докладчик по земельному вопросу на Чрезвычайном крестьянском съезде. В качестве вспомогательных материалов он запрашивал у наркома земледелия, своего товарища по партии А. Л. Колегаева, очередные разработки по аграрному законодательству: о земельных комитетах, о лесах и так далее {58}. В конце концов у левой группы украинских эсеров сосредоточились основные материалы нового проекта закона о земле {59}, принятого Украинской центральной радой в январе 1918-го.

Большевистское руководство, получив себе в союзники кроме харьковского советского правительства еще и группу левых украинских эсеров, казалось, могло рассчитывать на скорую смену вектора украинской политики. Наверное, поэтому при всей остроте конфликта с правительством Рады оно в преддверии очередного этапа мирной конференции не отменило для своей делегации установки на согласованность с киевской делегацией действий в Бресте.

Между тем в Киев 18(31) декабря в ответ на украинскую ноту всем воюющим и нейтральным государствам по вопросу о мире от 11(24) декабря пришла телеграмма от делегаций центральных держав с уведомлением о том, что мирная конференция возобновит работу на прежнем месте 22 декабря (4 января). Украинские делегаты заторопились в путь пока без генеральных секретарей, но, помимо ранее названных, еще и с левым украинским эсером, политическим и военным активистом прапорщиком М. Н. Полозовым. «Никаких инструкций не дало ни правительство, ни Центральная рада, – вспоминал потом Севрюк. – Их позже должен был привезти В. Голубович. Правда мы имели продолжительную беседу с главой Центральной рады профессором Грушевским, говорили о Черном море, об экономических интересах Украины и об украинских землях, о Холмщине, Подлесье, Буковине, Закарпатской Украине, ну и, разумеется, о Восточной Галиции. Интересы этих украинских земель мы должны были твердо защищать» {60}.

Они прибыли в Брест 19 декабря (1 января), не застали руководителей делегаций и сначала лишь в неофициальных разговорах удовлетворяли интерес к Украине сотрудников союзных делегаций. При них 20 декабря (2 января) на имя Гофмана поступила телеграмма Иоффе с заявлением о несогласии с германскими условиями и с предложением перенести переговоры в Стокгольм {61}. Представители центральных держав ответили отказом, хотя и опасались, что рискуют сорвать конференцию. «Настроение как у нас, так и у германцев весьма подавленное, – записал в дневнике 22 декабря (4 января) прибывший в Брест О. Чернин. – …Если русские решительно прервут переговоры, положение станет весьма тягостным. Единственный выход из положения заключается в быстрых и энергичных переговорах с украинской делегацией, и мы поэтому приступили к делу в тот же день» {62}.

В результате поздним вечером 22 декабря (4 января) украинские делегаты сообщали по прямому проводу генеральным секретарям Поршу, Ткаченко и Шульгину: «Сегодня утром мы получили приглашение на частное заседание. Кроме нас – немцы Розенберг (вторая фамилия – неразборчиво. – И. М.)». Посланник Розенберг прежде всего поинтересовался мнением собеседников относительно упомянутой телеграммы об изменении места переговоров – почему не от имени Совета народных комиссаров германскому правительству, а от Иоффе Гофману? – и попросил немедленно сообщить в Киев об отклонении советского предложения. Затем посланник, расспросив о территории Украинской республики и ее положении на Черном море и выслушав пожелание украинцев занять на конференции самостоятельное место, от себя лично обнадежил их в этом. В два часа дня они получили приглашение встретиться с Кюльманом и Черниным на условии полной секретности {63}.

Шульгин спросил, не поднимали ли украинские делегаты вопроса об официальном признании Украинской республики, и веско добавил, что глава французской миссии генерал Табуи письменно уведомил его о своем назначении представителем Франции при правительстве Украинской республики. Делегаты оправдались тем, что не имели полномочий на постановку данного вопроса, но, по их словам, «все представители Германии, Австрии и других… твердо стоят на позиции признания». Делегаты просили Киев срочно прислать специалистов – экономистов, финансистов и военных: «Уже сегодня представители Германии затрагивали вопрос о наших экономических взаимоотношениях и торговых договорах, о том же начинают разговор и болгары» {64}. В связи с этим брестские украинцы интересовались: «Будет ли Туган-Барановский? Здесь все считают его большим ученым и громадным авторитетом, но кадетом».

Известный экономист петербургский профессор М. И. Туган-Барановский – родом из Харьковщины, во времена украинской автономии согласился стать генеральным секретарем финансов, торговли и промышленности и вступил в однотипную с кадетской Украинскую партию социалистов-федералистов, но вскоре разочаровался в украинском проекте и вернулся в Петроград. Зинаида Гиппиус записала его объяснения по этому поводу: «Да они уже стали такое делать там, что я и не согласен. В Государственный банк полезли, а я министр финансов. Четыре губернии, не спросясь, аннексировали…» {65}. В начале января 1918 года в некоторых газетах на Украине сообщалось о том, что в связи с обсуждением торгово-экономического договора с Германией в Киев вызван профессор Туган-Барановский {66}. Но профессор не вернулся, а генеральные секретари на вопрос делегатов ответили уклончиво, добавив при этом, что «в Брест консультантом уже поехал экономист Остапенко и с ним два секретаря, тоже экономисты» {67}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.