«Хорошо — это плохо!»

«Хорошо — это плохо!»

Научным руководителем Джеймса Франка стал директор Физического института Берлинского университета профессор Эмиль Варбург[12].

Как было принято среди представителей еврейской академической элиты того времени, Эмиль Варбург крестился. Некрещеные профессора-евреи в Берлинский университет не допускались. В первой половине XIX века во всех немецких государствах (Германия тогда еще не объединилась) таких профессоров не было — ни одного человека. Законы запрещали иудею занимать профессорскую кафедру. Только после революции 1848 года суровость законов несколько смягчилась и формальные запреты были кое-где сняты. Первым некрещеным евреем, сумевшим подняться до уровня ординарного профессора, стал гёттингенский математик Мориц Абрахам Штерн[13], получивший в 1859 году кафедру своего учителя — «короля математики» Карла Фридриха Гаусса, скончавшегося четырьмя годами ранее.

Между 1882 и 1909-м годами в Германии работало человек 20–25 профессоров-евреев, не сменивших конфессию. К 1917-му число таких профессоров сократились до 13. В 11 немецких университетах, включая Берлинский, в то время не было ни одного не крестившегося профессора-еврея.

Легко представить себе, какие трудности приходилось преодолевать ученым, не перешедшим в христианство, чтобы взойти на немецкий академический Олимп. Красноречиво говорят об этом цифры. В 1909 году среди всех приват-доцентов Германии было 10 процентов евреев. В то же время их доля среди ординарных профессоров равнялась 2 процентам. В 1917 году некрещеные евреи составляли уже только один процент ординариусов.

Как известно, профессоров выбирают из доцентов. Если бы условия для всех претендентов на профессорское звание были равными, процент профессоров-евреев должен был бы не слишком отличаться от доли евреев-доцентов. Однако приведенные факты говорят о другом: получить место профессора доценту-еврею было много труднее, чем доценту-немцу.

Без крещения еврей не мог стать судьей, государственным служащим, университетским преподавателем или офицером — не преодолев множества различных юридических, психологических и социальных барьеров. Принятие христианства частично уничтожало эти препятствия. До прихода нацистов к власти крещение многие, по образному выражению Генриха Гейне, рассматривали как своеобразный «входной билет» в высшее общество, позволявший еврею реализовать свои знания, умения, таланты…

Но на деле и крещение не гарантировало истинного равноправия, хотя и освобождало от некоторых наиболее вопиющих запретов. Многие евреи воспользовались этим «входным билетом», чтобы облегчить себе научный рост, но были и такие, кто не пожелал ради карьеры прикрываться чужой религией.

Знаменитый немецкий химик Рихард Вильштеттер[14], нобелевский лауреат 1915 года, вспоминал в автобиографии «Из моей жизни» советы своего учителя и друга Адольфа фон Байера[15], тоже еврея по национальности. После очередной публикации Вильштеттера в «Докладах Немецкого химического общества» фон Байер при встрече хвалил его и непременно добавлял: «Но вы должны обязательно креститься». В ответ неизменно следовал короткий и решительный отказ. Как пишет Вильштеттер, креститься ради карьеры было ему противно. Но он не мог понять, почему его учитель, которого он безмерно уважал и никак не мог упрекнуть в приспособленчестве, давал ему такие советы. Только много лет спустя Рихард сообразил, почему знаменитый химик так настойчиво рекомендовал ему крещение. Отец Адольфа фон Байера принадлежал к высшим слоям берлинского общества, в котором во второй половине XIX века были очень распространены идеи еврейской ассимиляции. В берлинских кругах того времени был в ходу анекдот: «Встречаются два еврея, и один спрашивает другого: „Почему ты перешел в католичество?“ — „Да потому, что в протестантстве слишком много евреев“».

В столице ассимиляция считалась естественным шагом, и Адольф фон Байер не видел в крещении ничего предательского — его предки слишком далеко ушли от иудаизма.

Но в небольших городах и местечках отношение евреев к религиозной традиции было иным. Представители рода Вильштеттеров жили в Карлсруэ практически с основания города — с 1715 года. По словам ученого, его предки достаточно либерально относились к религии, но свою принадлежность к иудаизму считали неприкосновенной. Единственным возможным путем для социального роста они считали не крещение, а переезд на новые места. Для Рихарда Вильштеттера иудаизм был историей, но историей живой. Переход в другую веру из корыстных побуждений представлялся ему непорядочным и, следовательно, неприемлемым.

В конце концов, он все же получил в 1916 году звание профессора Мюнхенского университета, заняв кафедру своего учителя и друга, скончавшегося годом ранее. Но оставался он в этой должности недолго: в 1924 году он демонстративно подал в отставку в знак протеста против антисемитизма коллег. Об этом сам ученый написал в предисловии к одной интересной книге. Предисловие к ней датируется 1934 годом, но выхода в свет книги автор предисловия так и не дождался. Речь идет об огромном, более чем тысячестраничном, томе «Евреи в немецком культурном пространстве». Это сборник работ разных авторов, создававшийся в первые годы Третьего рейха в наивной надежде облегчить положение евреев при нацистах, напомнив о заслугах еврейских ученых и деятелей культуры Германии. Неудивительно, что уже готовая книга была в 1934 году запрещена специальным постановлением гестапо и увидела свет только четверть века спустя.

Примеру Вильштеттера, отказавшегося креститься ради карьеры, последовали немногие. Большинство немецких профессоров-евреев, уже далеких от иудаизма, предпочитали облегчить себе путь в науке, перейдя, часто формально, в другую веру. В 1875 году в Германии насчитывалось 20 крещеных еврейских профессоров против 10 некрещеных. В 1909 году соотношение изменилось примерно вдвое: на 44 крещеных евреев-профессоров приходилось 25 некрещеных.

Другой коллега и друг Вильштеттера Фриц Габер[16], прославившийся открытием синтеза аммиака из воздуха, но запятнавший себя применением отравляющих газов в Первой мировой войне, крестился в 1893 году, как только защитил докторскую диссертацию в Берлинском университете. Правда, надежды свежеиспеченного доктора на быстрое восхождение не оправдались. Через год его взяли ассистентом в Высшее техническое училище Карлсруэ, где ему пришлось еще долгие 12 лет дожидаться заветной должности ординариуса в том же провинциальном учебном заведении. В эти годы были сделаны его основные открытия, имевшие огромный практический эффект: аммиак, синтезированный из воздуха, применялся при производстве сельскохозяйственных удобрений и пороха.

Только после основания в 1911 году Общества кайзера Вильгельма по содействию развитию науки для Фрица Габера нашлось место, достойное его таланта: в 1912 году он стал директором вновь созданного Института физической химии и электрохимии в Берлине. Директором другого института этого же Общества — Института химии — стал в том же 1912 году Рудольф Вильштеттер. Антисемитизм в научно-исследовательских институтах нового Общества кайзера Вильгельма проявлялся не так явно, как в традиционной университетской среде, где еврей, даже крещеный, с большим трудом добивался профессорского звания.

Обычно это удавалось там, где среди немцев находились влиятельные люди, заинтересованные в таком назначении и помогавшие разрушить барьеры, которые в одиночку кандидату-еврею вряд ли удалось бы преодолеть. Так, получить профессорскую должность в Берлинском университете Эмилю Варбургу помог его коллега Август Кундт[17], блестящий физик-экспериментатор, уступавший все же Варбургу талантом. Они познакомились в Берлине, где приват-доцент Кундт читал лекции, которые посещал студент Варбург. Затем их связала и общая работа. Когда в 1872 году Августу предложили место ординариуса во вновь открытом университете Страсбурга, он добился для своего молодого коллеги места экстраординарного профессора. Через четыре года тридцатилетнему Варбургу предоставили профессорскую кафедру в университете Фрайбурга, где он в течение последующих 20 лет оставался единственным физиком. В 1888 году Кундт получил приглашение в Берлинский университет, где стал настоятельно рекомендовать вызвать в столицу своего давнего друга и соавтора. К его хлопотам присоединился Макс Планк, и в 1895 году Варбург стал профессором Физического института Берлинского университета, где и оставался вплоть до почетного ухода на пенсию в 1922 году.

Варбургу повезло: он стал профессором Берлинского университета. Другим его коллегам если и удавалось получить профессорское звание, то лишь в отдаленных провинциальных университетах Германии. Нередко ученые соглашались занять профессорскую кафедру в других странах. Например, Альберт Эйнштейн впервые стал профессором в Пражском университете, Вильштеттер — в Цюрихе… Часто профессорскую должность для талантливого ученого-еврея находили не в университете, а в менее престижном Высшем техническом училище или политехническом институте.

Большинство будущих нобелевских лауреатов-евреев заканчивали столичный университет в Берлине или знаменитые университеты Гёттингена, Гейдельберга или Мюнхена, но почти никого из них не оставляли в альма-матер на профессорской должности.

Но не зря говорится: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». У исследователей, работавших в провинциальных учебных заведениях, было больше свободы, чем у их коллег в столичном университете или в других крупных научных центрах, где авторитет главы школы часто задавал вполне определенные направления и рамки работы всех сотрудников. Именно в провинциальных университетах и вузах были сделаны те самые открытия, за которые потом еврейские ученые получили Нобелевские премии. Вот так из недостатка рождается преимущество, а дискриминация помогает успеху.

Конечно, это не единственная причина отмеченной выше «нобелевской аномалии».

Другой фактор успеха — возраст, в котором наиболее успешные приват-доценты получали профессорское звание. Как правило, у доцентов-евреев он был существенно выше, чем в их цеху в среднем. Знаменитый немецкий врач и химик, основоположник химиотерапии Пауль Эрлих[18] получил первую профессорскую кафедру в возрасте 60 лет — за год до кончины.

В 1909/1910 учебном году на медицинских факультетах немецких университетов работали 4 еврейских профессора старше семидесяти, один — в возрасте между шестьюдесятью и семьюдесятью и только один профессор моложе шестидесяти. В Германии в том же году половине всех еврейских ординариусов было за шестьдесят, в то время как среди остальных профессоров люди этого возраста составляли одну треть.

Казалось бы, дискриминация еврейских ученых налицо, однако и тут можно найти свои плюсы. То, что активные ученые больше времени проводят в качестве приват-доцентов, а не профессоров, с одной стороны, конечно, ранит их самолюбие и заметно сказывается на семейном бюджете. С другой стороны, приват-доцент освобожден от весьма утомительной административной работы, которую обязан вести руководитель кафедры, следовательно, доцент может больше времени отдавать собственно научной работе, а значит, и добиваться лучших результатов.

Продолжать объяснение «нобелевской аномалии» можно было бы долго. Но нельзя не указать еще на одно обстоятельство, способствовавшее успеху евреев в науке. Оно тоже, как ни парадоксально, связано с притеснениями и препятствиями на пути к научному росту.

Во всех еврейских семьях знали о дискриминации и с раннего возраста готовили к ней детей. Рихард Вильштеттер вспоминал в уже упоминавшейся автобиографии, что во время учебы в нюрнбергской гимназии ему не очень давалась латынь. В один прекрасный день он смог все-таки, приложив немало усилий, получить наконец заветное «хорошо». С нетерпением бежал он домой, чтобы сообщить матери радостную весть. Едва взглянув на тетрадь с оценкой, мать сказала холодно: «Хорошо — это плохо!»