Годы чудес

Годы чудес

«Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне», — с легкой грустью заметил Борис Слуцкий в 1959 году. В коротком стихотворении[1], давшем имя знаменитой дискуссии «Физики и лирики», он точно указал профессиональные приоритеты советского общества середины XX века. Заметим, что такие настроения господствовали не везде и не всегда. Например, в XVIII и XIX веках в Европе, и в Германии в частности, значительно выше, чем естествоиспытатели, ценились представители гуманитарных наук: профессора юриспруденции, классической филологии, германистики, античной истории…

Показательно, что именно в этих областях знания в Германии до времен Веймарской республики не было ни одного профессора-еврея.

Специалист, занимавшийся естественными науками, не считался в немецком обществе полноценным ученым, слово «естествознание» служило часто синонимом интеллектуальной ограниченности и узкой специализации. Макс Планк[2] любил рассказывать, как мало ценились в его семье физика и другие точные науки. Его дед и прадед были профессорами теологии, а отец — профессором юриспруденции. Родственник Планков, профессор истории Макс Ленц[3], поддразнивал изучавших физику: называл их «лесниками», обыгрывая близость звучания слов «Naturforscher» — исследователь, естествоиспытатель и «Naturf?rster» — лесник.

Можно представить себе, как скромны были амбиции юного Макса Планка, шестого сына в почтенной академической семье, если он решил посвятить себя столь мало ценимой в обществе науке, как физика. Должно быть, еще менее разборчивыми были еврейские юноши, решавшиеся заняться наукой. Вот почему в конце XIX века, когда формально препятствия к равноправию всех граждан были устранены, именно в математике, естествознании и медицине оказалось так много студентов — выходцев из еврейских семей.

Дискриминация и академический антисемитизм выталкивали евреев-исследователей из центра на периферию, из центральных крупных университетов — в провинциальные научные центры, из устоявшихся научных областей — в новые, только недавно созданные дисциплины.

Кто мог знать тогда, что именно в этих дисциплинах, часто находившихся на стыке традиционных наук, и разразится научная революция, перевернувшая представления человечества об окружающем мире? Что именно в этих, не слишком почитаемых в обществе областях знания, и совершатся самые выдающиеся открытия, навеки прославившие их авторов?

Вот один из факторов, помогающих объяснить так называемую «нобелевскую аномалию»: непропорционально высокий процент ученых с еврейскими корнями среди нобелевских лауреатов, — в которой давно и не очень успешно пытаются разобраться историки и социологи. Тем не менее сама аномалия видна невооруженным глазом. Например, в первые сорок лет XX века треть всех Нобелевских премий, полученных уроженцами Германии, принадлежала ученым-евреям, в то время как доля евреев в населении страны не превышала 1–2 процентов.

Мы еще вернемся к другим причинам этого любопытного явления, не дающего покоя как многим патриотически настроенным евреям, самозабвенно ищущим «великих среди „наших“»[4], так и многим антисемитам, не менее озабоченным поисками «„наших“ среди великих». А пока отметим, что в конце XIX века физика считалась не только не престижной, но и бесперспективной наукой.

Рассказывают, что осенью 1874 года начинающий студент Макс Планк пришел к профессору Филиппу фон Жолли[5], руководившему кафедрой теоретической физики Мюнхенского университета, с просьбой записать его в число слушателей читаемого профессором курса. Маститый ученый попытался отговорить юношу: «Молодой человек! Зачем вы хотите испортить себе жизнь, ведь физика как наука в основном завершена. Осталось прояснить несколько несущественных неясных мест. Стоит ли браться за такое бесперспективное дело?!» К счастью для физики, студент оказался настойчивым и находчивым: он ответил, что не собирается открывать ничего нового, а только хочет изучить уже известное.

Об этих же «несущественных неясных местах» современной физики говорил и всемирно почитаемый патриарх английской науки Уильям Томсон[6], получивший в 1892 году титул лорда Кельвина. В своей знаменитой лекции, прочитанной в Королевском обществе 27 апреля 1900 года, он заявил, что физика практически решила все стоящие перед ней задачи и построила красивую и ясную теорию, согласно которой теплота и свет являются формами движения. И только два облачка омрачают ясный научный небосклон. Первое облачко — вопрос, как может Земля без трения и потери энергии двигаться через упругую среду, каковой является светоносный эфир? А второе — непреодолимые противоречия теории и опыта в вопросе об излучении «абсолютно черного тела».

Анализ лорда Кельвина оказался поистине пророческим. Именно из этих двух «болевых точек» и выросла вся современная физика. Буквально через несколько месяцев после выступления британского ученого повзрослевший и ставший уже профессором Берлинского университета Макс Планк решил проблему излучения абсолютно черного тела, введя ставшее теперь привычным, а тогда — поистине революционное понятие «квант» энергии. Еще через пять лет, в 1905 году, никому неизвестный двадцатишестилетний эксперт третьего класса в Федеральном патентном бюро швейцарского Берна Альберт Эйнштейн предложил свою теорию относительности, в которой не было места светоносному эфиру.

Биографы великого физика не зря называют 1905 год «годом чудес». В течение нескольких месяцев Эйнштейн опубликовал в журнале «Анналы физики», помимо работы о специальной теории относительности, еще две статьи. Без всякого преувеличения любая из них принесла бы их автору славу гениального ученого: это были основополагающие труды по квантовому объяснению фотоэффекта и по теории броуновского движения. За объяснение фотоэффекта Эйнштейн получил в 1922 году Нобелевскую премию по физике за 1921 год. Нобелевский комитет долго не мог выбрать, за что именно наградить гениального ученого, поэтому присуждение премии несколько затянулось.

Среди тех, кто вслед за Планком и Эйнштейном строил современную физику и удостоился высших академических почестей, были Макс Борн[7], Джеймс Франк[8], Густав Герц[9] и еще десятки других молодых ученых, чьи предки четыре-пять поколений назад жили в нищете и бесправии, не имея никаких шансов стать полноправными членами общества. Они были евреями, и в XVIII веке жизнь всех 175 тысяч их немецких соплеменников была скована сотнями ограничений и запретов. По словам знаменитого юриста того времени, Йохана Ульриха фон Крамера (1706–1772), профессора права Магдебургского университета, евреи «остаются incivitate, но не decivitate», другими словами, находятся среди гражданского общества, но не принадлежат ему.

Процесс политической эмансипации, в результате которой евреи оказались среди академической, экономической и культурной элиты страны, хоть и продолжался долго — почти сто лет, — все же поражает достигнутыми результатами.