Лаврова Надежда Михайловна
Лаврова Надежда Михайловна
«Я родилась в 1931 г. в Углическом районе Ярославской области, в семье крестьян. Она была из семи человек: папа, мама, бабушка, два брата, сестра и я.
Папа, Лавров Михаил Павлович (1900 г. р.), участвовал в революции 1917-го. По воспоминаниям мамы, был мобилизован, оказался в Петрограде, осенью стоял в карауле с ружьем на Сенной площади.
Мама, Александра Васильевна, была на пять лет моложе мужа. В Ленинград мои родители приехали в 1936 г. Сначала три года жили в Урицке, на одноименном проспекте. Затем и до начала войны на Большом Резвом острове, на набережной Екатерингофки, в доме № 25 – в бараке, именовавшемся„семейное общежитие“. Те, кто в нем жил, работали на ткацкой фабрике „Резвоостровская“.
Н.М. Лаврова. Фото Е. Макаровой, март 2015 г.
Наш двор перед двумя или тремя жилыми бараками мне тогда казался большим, его обустраивали мои родители.
М.П. Лавров. 1917 г. Публикуется впервые
По берегу реки и на Резвом острове располагались также суконная фабрика и костеобрабатывающий завод (в народе – „Костяшка“, его «аромат» накрывал парк и „Советскую звезду“ еще и в 1980-е гг.). На берегу Екатерингофки помню лодки, иногда на них нас, глупых, перевозили на другой берег в школу за пять копеек.
До войны я училась в школе № 9 на Обводном канале, дом № 154. Но находившийся рядом Екатерингофский парк не посещала. Ходила до и после войны в магазин № 53 на углу Лифляндской улицы и Обводного канала.
Помню соседнюю церковь на Гутуевском острове. Бабушка, Мария Гавриловна Басова, водила нас в нее, она любила посидеть в церковном сквере. А мы, дети, любили побегать рядом, по острову, там было много клумб с цветами – и мы „хулиганили“: нам было интересно их нарвать и удрать, чтоб не поймали.
22 июня 1941 г. я находилась в пионерском лагере „Советской звезды“ на станции Прибытково по Балтийской железной дороге. Помню, как приехали родители, возбужденные, со слезами. Забрали нас в город. В конце июля всех детей Кировского и Ленинского районов собрали на проспекте Стачек в школе № 6 для вывоза из Ленинграда.
М.П. и А.В. Лавровы. Фото 1930-х гг. Публикуется впервые
Эвакуировали нас в Котельнический район Кировской области. Везли на поезде через г. Демянск, в нем мы долго стояли, там же слышали, как ловили шпионов, лазутчиков и всяких врагов. Привезли на место, организовали интернат. Поселили нас в двух деревянных школах, где мы и учились. Учителя приехали вместе с нами. Деревня называлась Большая Шиловщина, была еще и Малая. Фамилии местных жителей (на слух) – все были Шиловы. Нас ненавидели, называли „ковыренные“[1091], мы голодали. Почти сами себя обеспечивали, только сахар и то, что не растет на полях, давало государство. Девчонки лен драли, мальчики заготавливали дрова. Ходили в лес за хворостом для топки печей. Выращивали овощи. Были три или четыре поросенка, пасли их в поле, варили им хряпу из капусты. Жили на том, что заработали и вырастили. Местные так нас ненавидели, что однажды зимой сожгли наш продовольственный запас…
Года два назад я слушала по радио передачу о войне, было сказано, что в районе города Котельнич Кировской области во время войны умерло три тысячи эвакуированных ленинградцев[1092]. Нас хоть не бомбили.
Мы вернулись с мамой, сестрой и братом из эвакуации в Ленинград 26 июля 1944 г. Кто прислал вызов из эвакуации и что в нем было написано, уже не помню. Сначала возвращались по вызовам, а потом по оргнабору из других городов (вербовка). Довоенные ленинградцы расчищали цеха и дома общежитий, а молодые приезжали уже к станкам. С пропиской проблем не было. Но когда набрали работников по требовавшимся профессиям, прописку в городе закрыли.
Мне исполнилось тринадцать лет. Бабушка умерла в блокаду[1093]. Старший брат Евгений (1924 г. р.), со слов родственников, ушел в военкомат и более не вернулся. Папа был призван 25 декабря 1941 г. Воевал под Ленинградом, в 43-й стрелковой дивизии. В начале сентября 1945 г. из
Кировского районного комиссариата пришло извещение, что он, находясь на фронте, заболел и умер от разрыва сердца 19 мая 1943 г. и похоронен на станции Левашово.
„Резвоостровская“ фабрика еще не работала, наши жилые довоенные бараки сгорели. Поэтому маму направили на „Советскую Звезду“, она стала рабочей приготовительного цеха. Сразу дали общежитие на улице Калинина, дом 2, корпус 1.
„Советская Звезда“ разрушена не была, но следы обстрелов видны были. Директора комбината Суворова очень хвалила моя мама и другие женщины, значит, был хороший человек.
В нашей комнате общежития проживало четыре семьи. Взрослые и дети – все вместе. Но жили тихо, спокойно, скандалов не было. Потом перевели в другую комнату, на две семьи. А уже в 1948 г. дали отдельную комнату в четвертом корпусе дома № 2, на той же улице Калинина, где мы жили до 1955 г.
В момент нашего поселения в общежитиях уже были электричество и водопроводная вода, отопление печное. Построили сараи, дровами обеспечивала „Советская звезда“. Дома оставались без стекол, но вскоре все привели в порядок. Комбинат работал в три смены, поэтому входные двери не запирали.
Дом № 2 по улице Калинина имел восемь корпусов, до войны все они принадлежали фабрике „Равенство“. Рядом с первым корпусом стояли корпуса № 5 и № 6. Дом № 2-а располагался дальше. Он отличался от других корпусов, выглядел более „благородным“ – в первом его этаже сразу открыли детский сад. Моя сестра его посещала. Я заходила за ней, там было просторно, светло, в одних местах пол покрыт белой плиткой, в других темной. Верхние этажи занимало общежитие.
Далее, по четной стороне улицы Калинина, находилась почта, булочная, магазин, он работал с 6 утра до
12 ночи, еще дальше – керосиновая лавка. В ней мы отоваривались по карточкам. Далее вдоль улицы я не ходила. По рассказам знакомой, в первые послевоенные годы дом № 40 был большой и деревянный. В нем жили и военные, вроде для охраны порта, и гражданские – там было общежитие.
По нечетной стороне, в доме № 1, по разговорам, во время войны жили военные, наверное, они и привели территорию в порядок после снятия блокады. Когда же их перевели в другое место, в доме сделали общежитие „Советской звезды“. Далее по улице – завод „Автоген“, большой деревянный дом, гидролизный завод, за ним снова большой деревянный дом и портовые строения.
Фабрика «„Равенство» была полностью разрушена. Мы, подростки, заходили внутрь главного корпуса. Стены были целы, крыши не было, межэтажные перекрытия все рухнули, у одной из стен уцелела лестница без перил – и мы со страхом по ней ползали. В 1950-е гг. на месте „Равенства“ заработал военный номерной завод[1094].
После войны на месте разобранных или сгоревших деревянных домов по Промышленному переулку, улицам Турбинной, Губина, Оборонной немецкими военнопленными были возведены шлакоблочные двухэтажные дома.
Когда заболевали, обращались в поликлинику № 23, находилась она у Кировской площади. Когда жили в комнате на четыре семьи, одна женщина заболела тифом и умерла, слава Богу, мы остались живы.
В баню на Бумажной улице ходили и до войны, и после войны. Приезжающих в город сразу отправляли в эту баню на санобработку. Потом ходили в баню на Ушаковскую улицу.
По возвращении в Ленинград два года училась в школе № 6 на проспекте Стачек. Памятник Кирову, у райсовета, в блокаду замаскировали и закрыли, он остался невредим. А вот площадь была вся усыпана битым кирпичом. Мы, школьники, вместе со взрослыми, выносили этот кирпич на деревянных носилках.
По Лифляндской вновь пустили трамвай, в два вагона, называли его „американка“. Изредка на нем ездили на Выборгскую сторону, собирали немного брусники. В парке, у Молвинской колонны, мы стояли со стаканчиками ягод – на продажу.
По карточкам же были продукты: хлеб, крупа, масло растительное, сахар (или конфеты, печенье), все в малом количестве. Основной „обмен продуктов“ происходил около булочных. Этим занималась и я, и другие. Выкупала по карточкам (отрезали талоны) сахар, конфеты и печенье – их продавали потом поштучно. Я старалась быть поближе к выходу у булочной, она была в районе Нарвских ворот. Стояла часами и без конца повторяла: „Нет ли хлеба продажного?“. Иногда и булку меняла на хлеб. Потом понемногу стали паек прибавлять, без карточек. Еще мы ели какие-то шротовые и соевые лепешки, дуранду, пили соевое молоко. Продавали большими брикетами дрожжи, мы их ели, запивая разбавленным сиропом.
Работала фабрика-кухня при Кировском универмаге. Там можно было на талончик из продуктовой карточки купить овощную похлебку.
О Бумажном рынке слышала, он был очень маленький. Основной рынок для нас был Сенной, мы туда с мамой за мукой ездили. Помню деревянные прилавки, навесы и сплошь приезжие с мешками муки, видно, издалека. Продавали ее стаканами, чашками, плошками. Обманщиков было полно. Натолкают в деревянную чашку муки, кулаком с силой прижмут, опрокинут нам в пакет, а больше половины остается у продавца в чашке. Из этой муки варили кашу-завариху.
Ездили с мамой на поля, уже по заморозкам, после сбора урожая, ранее было нельзя. По верхнему слою земли картофель собирали совхозники, а мы перекапывали.
В начале старой части парка 1 Мая, от улицы Калинина, сразу за забором, у пешеходной дорожки, было несколько грядок с капустой. В 1944–1945 гг. парк был дикий, зарос кустами, много деревьев, яблоньки, протоптанные дорожки, тропочки. Огородницы выбирали чистые кусочки земли, где делали грядки. Помню, проходила мимо, хозяйка собирала урожай. Я остановилась посмотреть. Женщина уже пришла в себя после блокады, отъелась, стала срывать верхние листья с кочанов и бросать их мне через забор.
По парку ходить в позднее время боялись из-за хулиганов, а по улицам – не очень. За порядком следил участковый милиционер Степан (отчество не помню), мы звали его „Дядя Степа“. Все его хорошо знали, а он нас[1095].
В парке сколотили маленькую деревянную эстраду, поставили перед ней скамейки. Земля в парке была неровная, холмики, углубления, но явных следов траншей или окопов видно не было. Для танцев под баян или аккордеон молодежь выбирала подходящую площадку. В летнее время ходили загорать на Березовый остров, но это позднее.
Талонов на промтовары первое время не было. Но как-то выдали по нескольку вещичек, говорили, из Америки, бесплатно. Ходили же мы в том, в чем вернулись в Ленинград. Мама снимала с верхних матрасов ткань и шила кофточки, а снятую ткань заменяла тряпками, ими обертывали вату, которую привозили на предприятие. Из этих тряпок я тоже что-то шила, отбеливала, потом красила. Было плохо с обувью. Иногда подметки просто привязывали. Некоторые приносили с фабрики ватную ленту, вязали тапки, даже в холодное время в них ходили.
Летом 1946 г., после окончания школы, пошла по городу искать работу (голод заставил). Мама этого не знала, жалела, наверное. Меня нигде не брали – уж очень маленькая, худая. Последним местом поисков оказалась железнодорожная типография им. Лоханова на улице Правды. Из отдела кадров меня прогнали. Набравшись храбрости, со слезами, я вошла в кабинет директора. Он меня отвел обратно, в отдел кадров, сказал: „Взять!“. Это было 20 сентября 1946 г. А в марте следующего года меня и еще двух девушек, не спросив согласия, перевели на завод „Красный Треугольник“ в трехсменный цех резиновой обуви, пояснив, что это „мобилизация“.
На этом заводе я отработала семь лет. Было очень тяжело, нормы выработки постоянно прибавляли.
В 1954 г. поступила работать на комбинат „Советская звезда“, в типолитографию, откуда и ушла на пенсию в 1994 г.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.