ВВЕДЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

«В Германии поняли, что для этого специфического, необходимого, но в то же время, презираемого занятия нужны специальные люди. Ваш идеальный шпион – это человек с преступными побуждениями, своего рода моральный извращенец».

(«Германская система шпионажа изнутри», написанная «бывшим офицером разведки»)

До появления Джеймса Бонда образ шпиона в газетах и в массовом восприятии редко можно было назвать положительным. В первые десятилетия двадцатого века общественное мнение, под влиянием популярной прессы, разделяла шпионов на «хороших» и «плохих». Хорошими были «наши» шпионы, такие как медсестра Эдит Кэвелл и Лоуренс Аравийский (хотя, оглядываясь назад, его, возможно, уже и нельзя было бы назвать хорошим примером). Мотивом «хороших шпионов» был патриотизм, и они проявляли настоящий героизм. Плохими были «их» шпионы: Мата Хари и доктор Армгаард Карл Грейвс, подлые, низкие и шпионившие из-за собственной жадности. Иногда, как в случае немецкого офицера Карла Лоди, «их» шпионы вызывали сочувствие или даже настоящее восхищение. В массовом восприятии женщины-шпионки, страдающие от загадочных болезней или наркозависимости, такие как «Фройляйн Доктор» или Деспина Шторх, блаженствовали в шелковом нижнем белье, курили турецкие сигареты с длинными мундштуками и соблазняли наших храбрых ребят с помощью своих женских хитростей. Их «аналоги» мужского пола, которые, как и женщины, курили турецкие сигареты с длинными мундштуками, в свою очередь носили хлысты и шелковые халаты.

Таковыми были шпионы, романтизированные газетами вроде «Томсонс Уикли Ньюс» и «Ле Пти Журналь». Но у большинства настоящих шпионов жизнь была совсем другой. Например, бывший чиновник Скотланд-Ярда Герберт Фитч думал так: «Часто преступников, показавших ранее свои недюжинные криминальные способности, освобождали от длительного тюремного заключения, надеясь использовать их как агентов секретной службы за рубежом».

Разведывательные службы, в общем, тогда не пользовались большим авторитетом. Во время «Дела Дрейфуса», когда французская секретная служба попала в позорное положение, и имидж ее в народе сильно пострадал, парижский корреспондент газеты «Таймс» писал о ней так:

«Отдел шпионажа представляет собой только маленькую секцию в генеральном штабе и явно не пользуется там большой благосклонностью, скорее, на него смотрят несколько отстраненно как на полицейский участок, состоящий из офицеров с особым складом ума. Дружеские отношения между ними и другими офицерами чрезвычайно редки и, судя по тому, что произошло, очевидно, что у этих офицеров ненормальные манеры поведения».

В ноябре 1894 года мадам Мари Бастиан, многолетний агент французской секретной службы, известная также как «агент Огюста», нашла в мусорной корзине немецкого военного атташе в Париже Максимилиана фон Шварцкоппена обрывок бумаги – событие, которое привело к «Делу Дрейфуса» и к позорному провалу французской секретной службы.

Для своей работы на разведывательную службу Мари Бастиан пользовалась прикрытием уборщицы. Она снабжала все иностранные посольства в Париже горничными, в результате чего содержание их корзин для бумаг ежедневно становилось известным французским контрразведчикам. Еще раньше мадам Бастиан была связана с похищением документов из сейфа другого немецкого военного атташе, что привело к аресту немцами французского таможенного чиновника Вильгельма (Гийома) Шнэбеле и к обострению франко-германских отношений весной 1887 года. Она сыграла свою роль и в разоблачении гражданского служащего Военной библиотеки Бутонне, передававшего учебные материалы немецкому военному атташе фон Хюне. Бутонне, получавший ежемесячно 250 франков за свои услуги, был приговорен к пяти годам тюрьмы, а Хюне был вынужден покинуть Францию как «персона нон грата».

Теперь в передаче французских военных секретов немцам был обвинен Альфред Дрейфус, молодой артиллерийский офицер из Эльзаса. Среди секретов были детали новой французской гаубицы. Автор записки, найденной Мари Бастиан, написал в конце, что он собирается уезжать на маневры. Не было никакого доказательства виновности Дрейфуса, кроме сомнительного утверждения об его авторстве записки, высказанного криминалистом Альфонсом Бертильоном, считавшим себя экспертом-графологом. С другой стороны в самой записке содержалось свидетельство о невиновности Дрейфуса: он, молодой офицер Третьего бюро, не мог быть направлен на маневры. Но зато против него были три других обстоятельства: он был строгим и аскетичным, был богатым и – хуже всего – был евреем.

В то время, как и десятилетия спустя, целые слои французского общества были настроены антисемитски. Когда в начале двадцатого века мошенница мадам Юмбер обманным путем выманила у нескольких банкиров-евреев крупные суммы денег, во французском обществе было распространено мнение, что банкиры получили по заслугам.

В ноябре 1894 года Дрейфус был осужден, лишен воинского звания и отправлен на каторгу на Чертов остров. Два года спустя подполковник Жорж Пикар получил от Мари Бастиан вторую аналогичную записку, что уже само по себе свидетельствовало о том, что предателем был не Дрейфус. Виновником оказался армейский майор Фердинанд Вальсен Эстерхази, незаконно называвший себя графом, игрок, тратящий к тому же большие деньги на свою любовницу. Но этот сценарий не устраивал французское верховное командование и, чтобы скрыть правду, французская контрразведка под руководством полковника Юбера-Жозефа Анри подделала документы, чтобы и они свидетельствовали в пользу виновности Дрейфуса. На второй день проходившего за закрытыми дверями процесса, начавшегося 10 января 1894 года, Эстерхази был оправдан.

Такая ситуация не осталась незамеченной. Началась кампания за оправдание Дрейфуса, которую возглавили писатель Эмиль Золя и будущий президент Франции Жорж Клемансо. За этим последовали длительная кампания общественной поддержки Дрейфуса, контр-кампания «антидрейфусаров», антиеврейские выступления и еще до серии процессов, в которых Золя был признан виновным и был вынужден покинуть Францию, а Пикара обвинили в подделке второй записки, первый приговор по делу Дрейфуса был отменен. На новом суде его снова признали виновным и приговорили к десяти годам каторги. После того, как немецкое посольство согласилось предоставить документы, доказывающие, что автором записок был не Дрейфус, он был помилован, когда отозвал свою апелляцию. (Эта договоренность с немцами напоминает недавнюю сделку, связанную с освобождением ливийца Абделя Бассета аль-Меграхи, обвиненного в организации взрыва пассажирского самолета над Локерби в 1988 году.) Но официально он был реабилитирован и восстановлен в звании лишь в 1906 году, когда Кассационный суд отменил приговор. Одним из результатов этого фиаско было то, что оно серьезно затормозило развитие контрразведывательной службы во Франции.

В принципе, в начале двадцатого века старались вообще не признавать, что такое явление как шпионаж существует. «Нужно понимать, что я говорю здесь о методах иностранных государств. Если Великобритания и использует шпионов, то я ничего о них не знаю». Так врал в своей книге Герберт Фитч.

Шпионаж – грязное дело. Такого мнения придерживались в те годы и высокопоставленные военные. Еще во время Крымской войны английский офицер Кингслейк писал: «Сбор информации тайными средствами был омерзительным для английского джентльмена». А генерал сэр Дуглас Хэйг подчеркивал: «Я не хотел бы позволить, чтобы моих людей использовали в качестве шпионов. Офицеры должны действовать честно и открыто, как и положено англичанам. «Шпионаж» среди наших людей был ненавистен нам, военным».

Такие чувства разделял и народ. Когда к бельгийке Марте Маккенна, медсестре, занимавшейся в Бельгии разведкой в пользу англичан, в первый раз подошла ее подруга и завела разговор о шпионаже, Марта подумала:

«Я поняла, что она имеет в виду шпионаж, и меня тут же охватил ужас. Я знала, что в Бельгии есть шпионы и что они служат своей стране. Но я все равно видела в них что-то несвойственное людям и очень далекое от моей жизни».

Члены героической бельгийской разведывательной сети «Белая дама» протестовали, если их называли шпионами. Они считали себя агентами или солдатами.

Возможно, это был особенный случай, но когда Ганс Таушер, торговец оружием и муж певицы Джоанны Гадски, звезды Нью-йоркской оперы, был под следствием как участник заговора с целью подрыва Велландского канала, его жена вдруг заявила газете «Нью-Йорк Геральд», что ее муж не тот человек, который мог бы шпионить, но зато ей самой такие колебания не свойственны.

Да и сами шпионы часто не испытывали добрых чувств к своей деятельности. Франц фон Папен, немецкий военный атташе в США, занимавшийся организацией диверсий на американских военных заводах, как говорят, сказал однажды за обедом: «Боже мой, я отдал бы все, лишь бы оказаться в траншеях на фронте, где мог бы делать свою работу, как подобает джентльмену».

Некоторые шпионы, по крайней мере, старались оправдаться. Макс Шульц, в довоенное время шпионивший в пользу Англии, говорил:

«Я был шпионом в Германии, и я не только не стыжусь этого факта, но я даже горд тем, что рисковал, собирая информацию, которая, как я могу с уверенностью заявить, помогла нам выиграть войну».

С финансовой точки зрения жизнь шпиона, как правило, была тяжелой. Герберт Фитч вряд ли испытывал сочувствие к шпионам (других стран, разумеется), когда писал: «Жизнь шпиона трудна. Он зависит от своего «куратора», посылающего ему деньги, а их часто платят только в зависимости от результатов». На самом деле в письмах немецких шпионов почти всегда содержатся просьбы о деньгах, и если шпион и его «куратор» ссорились, то именно «куратор» всегда мог дергать шпиона за нитку, угрожая выдать его.

В начале 1900-х годов британский разведчик Генри Дэйл Лонг получал лишь половину положенной платы за большую часть пяти лет своей работы. В то же время 19 марта 1906 года бельгиец Хели Клэйс написал жалобное письмо своему «куратору» полковнику Чарльзу Репингтону с просьбой предоставить ему достаточное жалование, чтобы он и его семья могли существовать в Бельгии. Клэйс работал на англичан с 1898 года, когда он собирал информацию об англо-французском конфликте вокруг нильского порта Фашода, захваченного майором Маршаном и отвоеванного лордом Китченером. В марте следующего года Клэйс и его жена были арестованы в Шербуре, и он получил два года тюрьмы за попытку нарисовать план порта. После освобождения он три года работал в Африке на Разведывательное бюро, а потом, в феврале 1906 года, оказался лишним и, говоря современным языком, был «уволен по сокращению штатов». Полковник Репингтон обратился с просьбой о деньгах для Клэйса к сэру Чарльзу Хардинджу, а тот, в свою очередь, спросил сэра Томаса Сэндерсона, своего предшественника, как ему следует поступить. Деньги для Клэйса нашлись в министерстве иностранных дел, но, вероятнее всего, это были не те 120 фунтов стерлингов в год, о которых он просил. Возможно, что ход мыслей Сэндерсона был таким же, как у немецкого «мэтра шпионажа» Густава Штайнхауэра: «Выброшенный шпион – как и выброшенная женщина – опасен для любого человека», но он посоветовал Хардинджу дистанцироваться от Клэйса: «Благоразумней всего было бы сказать ему [Репингтону], что вы никогда не имели никаких дел с агентами такого рода. Возможно, вам следует добавить, что это было также и моим правилом».

Во время войны, однако, гонорары агентов, как правило, существенно возрастали. Но возрастал и риск такой работы. Обычное жалование немецкому шпиону, работающему в Британии в первые дни Первой мировой войны, составляло от 10 до 25 фунтов стерлингов в месяц с бонусом по 10 шиллингов за каждую страницу копии секретных документов. В июне 1916 года оно возросло до сотни фунтов в месяц, а в 1918 году – до 180 фунтов. Если верить сэру Вернону Келлу, первому главе МИ5, в последние месяцы войны хороший шпион мог сам назначать свою цену. Поток новых добровольцев к тому времени совершенно иссяк.

«Нет сомнения, что Германия, не имея выбора, использовала агентов, которые большей частью в обычные времена лишь кое-как сводили концы с концами. Кажется, что их секретной службой был принят принцип, что следует подбирать едва ли не самых обездоленных людей со склонностью к экстравагантной жизни, чтобы пообещать им достаточное вознаграждение в зависимости от результатов».

Конечно, были и исключения. Одним из таких был австриец барон Аугуст Шлуга фон Растенфельд, завербованный отделом IIIb немецкой секретной службы как агент 17, карьера которого длилась больше пятидесяти лет. Шлуга родился в венгерском городе Жольне (нынче Жилина в Словакии). Первым его достижением была передача в Берлин в 1866 году полного боевого расписания австрийской армии, включая биографии и характеристики наиболее важных австрийских генералов.

Приятный в общении, умный, хорошо образованный, настоящий аристократ, барон Шлуга поставлял информацию нечасто. Он жил в Париже, откуда сообщал Бисмарку о планах генерала Патриса де Макмагона во время Франко-прусской войны 1870-1871 годов. Казалось, что он был одновременно независимым и самовластным, утверждая, что содержание его сообщений отделу IIIb было важнее того обстоятельства, знали или нет его «кураторы» в отделе, где он находился в то или иное время. Судя по всему, скромность не была главной чертой его характера, раз он заказал у известного тогда художника Мориса Ромберга свой портрет, который был выставлен в Лондоне в 1908 году.

В последние годы наметилась тенденция преуменьшать значение сведений, сообщавшихся бароном Шлугой в начале двадцатого века. Якобы это были обычные «открытые секреты», разного рода слухи, собиравшиеся им на светских приемах. Тем не менее, накануне Первой мировой войны именно он сообщил о том, как французы планируют развернуть свои армии на пятый день мобилизации, что давало немцам ключ к отражению французского контрнаступления. К сожалению для немцев, они так и не смогли воспользоваться этой информацией в полной мере.

В состоянии болезни и нервного срыва Шлуга уехал во время войны в Женеву, не сообщив об этом своим начальникам в IIIb, но во время своего визита в Висбаден он был интернирован полковником Вальтером Николаи, тогдашним главой немецкой разведки, сначала там, а потом в Брюсселе. Он умер до окончания войны.

В 1930 году Вернон Келл читал лекцию о шпионах Первой мировой войны. Тогда он рассказал, что в начале конфликта различалось шесть «типов» иностранных агентов: путешествующий (разъездной) агент, работающий под прикрытием коммивояжера, путешественника-яхтсмена или журналиста; стационарный агент, например, немец Густав Эрнст, собиравший новости и служивший «почтовым ящиком», в их число входили официанты, фотографы, учителя иностранных языков, парикмахеры и владельцы пабов; агенты-казначеи, финансировавшие агентов; инспекторы или главные резиденты вроде Штайнхауэра; агенты, занимавшиеся коммерческими вопросами, например Агентство Шиммельфенга; и, наконец, британские предатели.

Первые пять категорий шпионов в разной степени могли рассматриваться как патриоты, и блестящим примером такого шпиона-патриота был немецкий офицер Карл Ганс Лоди, первый шпион, расстрелянный в лондонском Тауэре во время войны. О Лоди за все прошедшее с его казни время писали только в восторженном тоне, с глубоким уважением к его мужеству и выдержке, хотя с профессиональной точки зрения он был ужасно некомпетентен. Леди Келл говорила о нем так: «Это на самом деле был человек, взявшийся за работу, глубоко противную его природе, исключительно по патриотическим мотивам».

Шпионы-патриоты вызывали уважение, что бы они ни делали. К примеру, англичане с уважением отнеслись к немцу Францу фон Ринтелену, переехавшему в Англию в 1930-х годах. Когда в Палате Лордов был задан вопрос об его деятельности во время войны, включавшей, среди прочего, установку мин на торговые суда Антанты, граф Лукан ответил: «Я думаю, что во время войны он делал для своей страны, все что мог, и полагаю, что нельзя упрекать его в этом».

Эдвин Вудхолл, сыщик Скотланд-Ярда, служивший в разведке во время войны, включил в категорию «шпионов-авантюристов» одновременно сэра Джона Нортона-Гриффитса, известного как «Джек Адский Огонь» и другого сыщика из Скотланд-Ярда, инспектора Хьюберта (Хёйберта Корнелиуса) Гинховена. Он полагал, что Гинховен, голландец по происхождению, знавший несколько языков и мастер перевоплощений, с разведывательными миссиями отправлялся за линию фронта в Германию, Турцию и Австрию.

Нортон-Гриффитс, известный и по другому его прозвищу – «Имперский Джек», действительно был авантюристом, но очень сомнительно, можно ли назвать его и успешным разведчиком, или же только успешным саботажником-диверсантом. С началом войны он поступил на службу во 2-й кавалерийский полк Короля Эдуарда и, разработав метод заливки цемента в колодцы, почти в одиночку вывел из строя 70 нефтеперерабатывающих предприятий. Еще он придумал метод скрытного выкапывания туннелей, прозванный им «выпихиванием глины ногами». С его помощью в 1915 году удалось незаметно подключиться к немецким телефонным кабелям и слушать их переговоры. Во всяком случае, в конце войны генерал Людендорф обвинял именно Нортон-Гриффитса в немецких проблемах с поставками.

Некоторые люди, например, француз Шарль Юльмо, стали шпионами из-за женщин. В 1900-х годах Тулон стал центром курения опиума – выкурить пару трубочек после обеда стало обычным делом для светского общества вообще и для молодых морских офицеров в особенности. Во время посещения Индокитая Шарль Бенжамен Юльмо, лейтенант французского флота, родившийся в 1882 году в богатой еврейской семье из Лиона, пристрастился к этой вредной привычке. Вернувшись в Тулон, он сблизился с певицей из местного мюзик-холла Мари Луизой Вельш, «красавицей Лизон», которая держала одну из семидесяти опиумокурилен в городе. Была ли она уже тогда немецкой шпионкой, специально направленной для соблазнения молодых моряков вроде Юльмо, неизвестно до сих пор. Во всяком случае, французский автор Поль Лануар считал именно так. В его описании она была «одной из тех грязных созданий, в которых не было ничего от женщины, кроме телесной формы».

В своем признании, хоть и не дотягивавшем до «Исповеди» Блаженного Августина, и опубликованном только через 30 лет после приговора, Юльмо утверждал, что одна из прежних любовных связей Вельш была разорвана именно потому, что ее заподозрили в шпионаже.

Когда он едва ли не полностью промотал свое наследство, потратив, по его словам три тысячи фунтов стерлингов на содержание Вельш и на курение опиума (он выкуривал до 20 трубок в день) и из страха, что «красавица Лизон» оставит его ради другого офицера, в октябре 1907 года Юльмо украл секретные коды и детали французского мобилизационного плана с миноносца, которым временно командовал, пока его командир был в отпуске. Лануар с полной уверенностью писал, что именно «красавица Лизон» потребовала от Юльмо сделать это и рассказала как.

Правда это или нет, но, во всяком случае, Юльмо действительно попытался продать планы через Брюссель, где в 1909 году была главная резидентура немецкой разведки. После того, как ему не удалось продать их через «Международное шпионское бюро» – его агент Тэлбот, известный также как Тайссен, усомнился в их достоверности, кроме того, они с французом не сошлись в цене, Юльмо решил шантажировать французского морского министра Гастона Томсона. Он написал ему письмо, наивно предлагая выкупить документы за 150 тысяч франков. «Если цена покажется вас слишком высокой, то назовите вашу последнюю цену». Для ответной связи следовало опубликовать в газете «Ле Журналь» объявление: «Поль Пьеру. Согласен с вашей ценой или цена такая-то».

Было назначено несколько мест рандеву, но все встречи не состоялись. Наконец, договорились встретиться в ущелье Оллиуль близ Олье. Конечно, на самом деле это была ловушка. Детектив Сульсбах при поддержке бывшего боксера-профессионала арестовал Юльмо. Исход суда, на котором «красавица Лизон» присутствовала в зале, сидя между капитаном Жором и начальником штаба морского префекта, был предрешен. Расследование коснулось многих других людей, включая немецкого военно-морского атташе адмирала Зигеля, но он вскоре был освобожден. В городе были проведены рейды против опиумокурилен, некоторым из них пришлось переехать дальше на побережье в Иер.

К удовольствию тысяч зевак, приезжавших на процесс на экскурсии, и морских кадетов, наблюдавших за порядком в суде, 12 июня 1908 года с Юльмо сорвали погоны и сломали его саблю. На площади Сен-Рош ему пришлось пройти по плац-параду с опущенной головой, после чего его на 25 лет отправили на Чертов остров. Там его поселили в ту же камеру, где раньше сидел Дрейфус.

В январе 1937 года Юльмо опубликовал свою историю в журнале «Конфесьон», где утверждал, что встречался с немецким «покупателем», человеком двухметрового роста, в одном брюссельском отеле. Этот человек сказал, что информация, которую он предлагает, малозначимая, потому что ему все это уже известно. Что его бы заинтересовало, однако, так это детали конструкции подводных лодок. Юльмо оправдывал свои действия тем, что если бы началась война, все планы все равно тут же автоматически бы изменились.

Во время следствия и суда Юльмо оправдывал «красавицу Лизон», но несколько лет подряд ее имя всплывало снова и снова, пока 1 апреля 1915 года ее не арестовали в Париже и признали виновной в продаже секретной информации и контактах с другим шпионом.

Были люди, ставшие шпионами вследствие шантажа. 25 мая 1913 года один из руководителей австро-венгерской секретной службы полковник Альфред Редль застрелился в отеле «Кломзер» в Вене. Редль, девятый ребенок железнодорожного чиновника, родился в галицийском городе Лемберг, нынешнем украинском Львове. Благодаря незаурядному уму и способностям ему удалось стать военным и поступить в Императорскую военную академию. В 1898 году он для углубления знаний русского языка поехал в Казань. Затем он перешел на службу в военную контрразведку и за годы службы провел несколько серьезных реформ. В частности, он внедрил запись бесед на восковых цилиндрах, впервые стал использовать отпечатки пальцев (в те годы дактилоскопия находилась еще в младенческом состоянии), секретные фотоаппараты, начал обмен развединформацией с Германией. В 1907 году Редль стал начальником агентурной разведки австрийской секретной службы, а 1 мая 1912 года получил звание полковника, тогда наивысший чин в австрийской армии.

Это была его видимая для всех положительная сторона. Но с другой, тайной стороны существовал огромный минус. Много лет назад Редля шантажировали русские, узнав, что он гомосексуалист. Если бы этот факт стал известен, Редля не только бы выгнали из армии, но и посадили в тюрьму. Помимо краткосрочных связей с молодыми людьми, Редль довольно долго заботился о своем любовнике Штефане Громодке, молодом кавалерийском офицере, которого полковник выдавал за своего племянника.

Самое странное в истории Редля – что его не разоблачили раньше. О гомосексуализме Редля русские знали с 1901 года, на самом деле «замужняя» женщина, поддерживавшая с ним временную любовную связь, когда он был в Казани, шпионила за ним. Видный руководитель российской разведки Николай Степанович Батюшин не только шантажировал Редля, но и финансировал его шикарный стиль жизни. Без этого Редль, сын скромного железнодорожного чиновника, никак не мог бы соответствовать принятому в армии образу жизни.

В 1903 году австрийцы узнали, что русским полностью известен их план боевого развертывания, и Редлю было поручено найти предателей. Сначала он разоблачил подполковника Зигмунда Гекайло, затем майора фон Вецковски, после того, как попросил его шестилетнюю дочку показать, где ее папа хранит секретные бумаги. Третьим в этом трио, приговоренном к тяжелым каторжным работам, несмотря на то, что Редль изменил свое отношение к ним и просил для них снисхождения, был капитан Александр Ахт.

В июле 1904 года перед австрийским судом предстали русские шпионы Симон Ланров и Бронислав Дрыч, их сдал Редлю Батюшин. Взамен Редль сообщал русским о шпионах, которых сам отправлял в Россию.

Впрочем, Редль не вызывал к себе симпатией ни у кого. В докладе 1907 года его описывают как «скорее хитрого и фальшивого, чем умного и талантливого». Несмотря на это, его карьерный взлет продолжался. Когда ему присвоили звание полковника, его преемником на посту руководителя контрразведки стал майор Максимилиан Ронге – ученик Редля и человек, которому удалось его разоблачить, хоть, в значительной мере и благодаря случайности.

Весной 1913 года письмо «до востребования», присланное в Вену на имя «Никона Ницетаса» и не забранное адресатом, было отправлено австрийской почтовой службой назад в Берлин. Там его вскрыла немецкая почтовая цензура. В письме было 600 австрийских крон и адреса, известные как шпионские «почтовые ящики». Был изготовлен дубликат письма и снова отправлен в Вену. Когда Редль забрал его, сыщики попытались установить за ним слежку от почты до отеля, но не успели. Однако по удивительному совпадению они сели в то же такси, на котором раньше уехал Редль. В такси он потерял свой складной ножик. Персоналу отеля было приказано спрашивать всех постояльцев, не их ли этот ножик. Редль сказал, что ножик его, и тут же был задержан. Его провели в номер и после допроса оставили ему револьвер. Спустя несколько часов Редль покончил с собой, оставив предсмертную записку со словами «Страсть и легкомыслие погубили меня. Я плачу жизнью за свои грехи. Молитесь за меня».

Самый большой вред, который нанесло Австро-Венгрии предательство полковника Редля, состоял в выдаче им русским Плана III вторжения в Сербию вместе с планом боевого развертывания в решающий момент мобилизации. Русские честно передали эти сведения сербам, поэтому они смогли хорошо подготовиться к отражению вторжения превосходящей их по численности австрийской армии. Таким образом, измена Редля стоила жизни полумиллиону австрийцев.

Трудно определить, к какой категории шпионов следует причислить аббата Ортебу. После поездки в Австрию и Германию Ортебу, кюре маленькой деревушки в Нормандии, попался с поличным в июле 1914 года при попытке сфотографировать мобилизационные планы для северной Франции, которые он купил у местного начальника железнодорожной станции за двадцать фунтов стерлингов. Пока он занимался фотографированием, сыщик проколол шины его велосипеда, и как только священник отложил фотоаппарат, чтобы устранить поломку, сыщик схватил аппарат и пластины. Очевидно, добрый пастырь вел двойную жизнь, и часто, переодевшись, посещал ночные заведения Парижа. Вот ради денег, нужных для удовлетворения такого «хобби», он и откликнулся на газетное объявление о поиске корреспондента для немецкого военного журнала. Его прихожане, как стало известно, знали о любви своего аббата к ночной жизни Парижа и нормально воспринимали это увлечение, но были в шоке, узнав, что кюре был шпионом.

На самом деле шпионская жизнь часто была серой, тусклой и однообразной. Драматург Эдвард Ноблок, работавший во время Первой мировой войны на сэра Мэнсфилда Камминга, первого руководителя разведки МИ6, позднее писал:

«Если люди думают, что жизнь сотрудников «Секретной службы» состоит большей частью из рискованных побегов «на волосок от гибели», то они глубоко ошибаются. Она состоит из постоянной тяжелой, скучной и нудной работы, где очень редко случаются моменты, которые условно можно назвать драматичными. Информацию можно собрать, только сводя воедино маленькие кусочки из разных сведений, как картинку-головоломку, и лишь изредка после бесконечного труда и терпения удается получить нужные результаты».

Другой агент Мэнсфилда Камминга, Гектор Байуотер, подчеркивал, что одной из проблем при вербовке агентов является поиск людей с достаточными техническими знаниями в нужной области, чтобы они могли при сборе информации отделить зерна от плевел.

Конечно, заниматься шпионажем в чужой стране намного опасней, чем руководить операциями из штаба у себя на родине. Правила Гаагской конвенции вводятся в действие во время войны, и согласно им пойманный и осужденный шпион может быть казнен. Но и в мирное время враждующие государства стараются получить информацию о своих противниках теми же методами, что и во время войны и обычно никаких протестов не бывает. К своему счастью Франц фон Ринтелен шпионил в Америке до того, как она вступила в войну. Поэтому он был осужден за шпионаж, но все же не как шпион вражеского государства в военное время.

Как должен вести себя шпион? Уильям Мелвилл, которого часто цитируют как выдающегося контрразведчика и организатора МИ5, считал, что:

«Прежде всего, нужно избегать напускной таинственности. Она только усиливает недоверие. Открытый и честный подход обычно вызывает доверие… люди, как правило, не против встретиться с вами снова. Один человек может шутить и наврать с три короба в веселой манере, другой может наговорить много и при этом не сказать ничего».

Немецкое Разведывательное бюро (Nachrichten Bureau) составило памятку для своих агентов. И хотя многие из советов давно устарели, некоторые принципы вполне пригодны и сегодня:

«Никому не рассказывайте о своих заданиях.

Никогда не делайте заметок.

Если вам нужно доставить донесение, напишите его на очень тонкой бумаге, и сверните его трубочкой в сигарету. В случае опасности зажгите ее.

Не связывайтесь ни с каким другим агентом, даже с работающим на ту же службу, что и вы.

Избегайте употребления алкоголя.

Никогда не покупайте билет до той станции, куда едете на самом деле, берите билет до станции, находящейся ближе, и уже там заплатите за билет до пункта, который вам нужен.

Старайтесь менять купе во время поездки».

Другие советы, исходящие, вероятно, из той же самой организации, гласили:

«Не разговаривайте в ресторанах и на железнодорожных перронах; уничтожайте все бумаги, включая промокательную бумагу, но не выбрасывайте их в урны; в кафе и ресторанах садитесь за угловым столиком; всегда садитесь спиной к стене. Южнонемецкий акцент вполне может быть уместным, если говорящий с самого начала даст понять, что он католик».

Шпионы бывают разных форм и размеров; шпионы, работающие все время и работающие «на полставки», время от времени. Есть версия, что одним из таких шпионов, использовавшихся секретными службами время от времени, был фокусник Эрик Вайсс, прославившийся под псевдонимом Гарри Гудини. Но доказательств этой истории маловато. Рассказывают, что 14 июня 1900 года сравнительно малоизвестный тогда Гудини приехал в Лондон и встретился там с Уильямом Мелвиллом, в то время еще полицейским офицером в Скотланд-Ярде. Гудини продемонстрировал, как можно быстро освободиться от пары лучших британских наручников, которыми Мелвилл приковал его к столбу. Мелвилл закрыл замок наручников, собираясь уйти на обед с театральным импресарио К. Дандасом Слэйтером. Но они не успели даже выйти из комнаты, как Гудини нагнал их. Пораженный Слэйтер тут же подписал с Гудини контакт на двухнедельные выступления в мюзик-холле «Альхамбра» на площади Лейсестер-сквер. Уильям Калуш и Лэрри Сломэн в своей биографии Гудини предположили, что на самом деле его способности проверяли не ради «Альхамбры», а ради Мелвилла. Конечно, у него были для этого занятия определенные преимущества: для шпиона очень важна правдивая «легенда прикрытия», а артисты мюзик-холла, циркачи и танцоры всегда могут объяснить и свои частые переезды с места на место и гастроли в разных странах. Как гастролирующий иллюзионист Гудини тоже легко мог приезжать в Германию, не вызывая подозрений. Он прекрасно знал немецкий язык и без проблем мог вращаться и в среде высшего класса и среди простых людей.

В конце сентября того же года Гудини – если код НН в заметках Мелвилла действительно обозначал его (Harry Houdini) – прислал свой первый отчет из Берлина. Но других ссылок, способных подтвердить факт работы фокусника на британскую разведку, кроме еще одной заметки в журнале Мелвилла «Жду сообщения от НН», нет. Потому это может быть просто еще одной забавной историей.

И таких любопытных историй было очень много. Писатель Джон Макларен писал:

«В 1920-е и 1930-е годы было опубликовано множество личных «воспоминаний» предполагаемых агентов британской разведки. Для любого желающего было довольно просто заявить свои требования на такую сомнительную честь. Власти обычно не подтверждали, но и не опровергали заявления того или иного лица о службе в разведке. Некоторые из этих историй того времени со временем вошли в фольклор истории войны».

То же самое было и во Франции, где Луи Ривьер написал, что «большинство шпионских историй это приятная смесь из фактов и вымыслов, написанных для того, чтобы развлечь читателя».

При чтении любых мемуаров всегда возникает одна и та же проблема: автор, как правило, преувеличивает свои заслуги и замалчивает или преуменьшает свои неудачи. Другая проблема связана с коммерческими требованиями издательств: чтобы мемуары продавались лучше, их надо изрядно приправить сказками об опасных приключениях. Читатель не сильно заинтересуется правдивой историей, начинающейся фразой: «В это майское утро в моем ящичке для входящей корреспонденции было 27 писем». А вот если написать: «В тот вечер в этом опасном притоне в каменных джунглях Сохо/Монмартра/Берлина, полном головорезов, готовых перерезать мне горло, меня ожидал мой суперагент, чтобы передать мне информацию, которая могла спасти Англию», то, разумеется, популярность книги и ее продажи значительно возрастут, но, с другой стороны, ведь все написанное тут – как правило, просто вымысел. К примеру, невозможно, проверить насколько правдивы утверждения Марты Маккенна, что ей удалось сохранить свою девичью честь, когда ее направили на несколько дней в Брюссель вместе с немецким офицером или когда она попалась в ловушку в доме с двумя другими солдатами. Наверняка для большего коммерческого успеха ее стойкость хорошо вписывалась в историю, и потому, хотя нет доказательств, что она поступала так на самом деле, в своих мемуарах ей никак нельзя было поддаваться соблазнам.

Еще одна проблема состоит в том, что полные имена людей не всегда известны или не могут быть раскрыты; диалоги в книгах, как правило, вымышлены и не подтверждены документально; память человека с годами ослабевает, и книги часто используются для сведения старых счетов.