17
17
Зима прошла быстро. Отпуск герцога закончился в феврале. Возвращение в Петербург было трудным. У герцога и Надежды Сергеевны был сын, а они были вынуждены жить врозь. Такова была неизбежная дань светским приличиям[449]. Секретный агент свидетельствует: «Герцог провел у нее и сегодняшнюю ночь и утром уехал в ее карете… В доме про Герцога говорят, что он без памяти любит Акинфову» (Л. 275). Светское общество отвернулось от Надежды Сергеевны. Былые знакомые отказывались ее принимать. Среди них был и Федор Иванович Тютчев: отец взрослых дочерей не мог позволить себе демонстративного нарушения приличий. Моя героиня оказалась в непростой ситуации, впоследствии описанной в «Анне Карениной»[450]. Желая сгладить возникшую неловкость, поэт извинился мадригалом, который доселе никем не связывался с именем госпожи Акинфовой. Помня о том, что в прошлом веке курсивом выделяли прямую речь, внимательно перечитаем стихотворение и обратим внимание на дату. Это — время появления Акинфовой в Петербурге.
«Нет, не могу я видеть вас…» —
Так говорил я в самом деле,
И не один, а сотню раз, —
А вы — и верить не хотели.
В одном доносчик мой не прав —
Уж если доносить решился,
Зачем же, речь мою прервав,
Он досказать не потрудился?
И нынче нудит он меня —
Шутник и пошлый и нахальный, —
Его затею устраня,
Восстановить мой текст буквальный.
Да, говорил я, и не раз —
То не был случай одинокий, —
Мы все не можем видеть вас —
Без той сочувственно-глубокой
Любви сердечной и святой,
С какой — как в этом не сознаться? —
Своею лучшею звездой
Вся Русь привыкла любоваться [451].
5 февраля 1869.
Это стихотворение вышло в свет только в 1934 году. Его первый публикатор Георгий Чулков ошибочно адресовал стихи князю Горчакову, и с тех пор это утверждение никем не подвергалось сомнению. Однако трудно представить себе конкретную жизненную ситуацию, при которой один из чиновников Министерства иностранных дел, хотя бы раз, сказал при свидетеле, что он не может видеть канцлера. А ведь Тютчев признается, что произносил эту фразу неоднократно! Действительно, автограф стихотворения сохранился в Государственном архиве Российской Федерации, в личном фонде князя Горчакова[452]. Работая с документами фонда, я обратил внимание на то, что даже опубликованные стихотворения, посвященные канцлеру, как правило, переписывались рукой писца и литографировались в нескольких экземплярах. Но литографированных копий я не обнаружил, не было списков стихотворения и в четырех принадлежавших князю Александру Михайловичу рукописных альбомах, представляющих собой собрание главным образом копий и выписок из литературных произведений и писем разным лицам. (В один из альбомов вклеена копия знаменитого пушкинского стихотворения «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…»), одна из строф которого посвящена князю.) С моей точки зрения, это доказывает, что самим князем Александром Михайловичем стихи не воспринимались как адресованные лично ему. Наряду с тютчевским автографом в архиве хранятся две рукописных копии этого стихотворения. Списки выполнены рукой Андрея Федоровича Гамбургера — доверенного лица канцлера. «Это была сама аккуратность»: в одном из списков щепетильный чиновник даже проставил дату, которая отсутствует в автографе. Андрей Федорович не только писал под диктовку министра, но и выполнял самые деликатные его поручения, в том числе связанные с делами Надежды Сергеевны: «услужливость его не знала границ, и канцлер пользовался ею без малейших церемоний». Вероятно, услужливостью чиновника воспользовался и Тютчев, чтобы передать стихи по назначению. Князь вполне полагался на Гамбургера: секретарь «был нем как могила; всё, коснувшееся его слуха и взора, замирало в нем и никогда не выходило наружу»[453]. Впоследствии Гамбургер стал членом Совета Министерства иностранных дел, тайным советником и посланником в Швейцарии.
Стихи не только не были напечатаны при жизни автора, но и — по его желанию — не получили распространения в списках: в этих невинных на первый взгляд строках заключался глубоко личный для Тютчева мотив, получивший дальнейшее развитие в следующем стихотворении, без которого трудно представить себе русскую лирическую поэзию.
Нам не дано предугадать,
Как слово наше отзовется, —
И нам сочувствие дается,
Как нам дается благодать…[454]
28 февраля 1869.
Следует подчеркнуть, что и эти хрестоматийные строки не были напечатаны при жизни автора. Теперь, когда мы знаем потаенный, интимный смысл и историко-бытовой контекст их создания (вновь обратим внимание на дату!), подобное поведение Тютчева получает логическое объяснение. В марте 1869 года он написал еще одно стихотворение, связанное с именем госпожи Акинфовой и наполненное личными воспоминаниями. В душе поэта ожил его роман с покойной Еленой Денисьевой, и он сравнил силу Суда людского с силой Смерти. Так появилось еще одно классическое стихотворение «Две силы есть — две роковые силы / Всю жизнь свою у них мы под рукой…». Тютчев слишком хорошо знал законы света, чтобы ожидать благополучного завершения всей этой истории. Трагизм жизненной ситуации был для него очевиден.
Да, горе ей — и чем простосердечней,
Тем кажется виновнее она…
Таков уж свет: он там бесчеловечней,
Где человечно-искренней вина[455].
Март 1869.
Разумеется, и это стихотворение, завершившее «Акинфовский цикл», не было напечатано при жизни автора.
Ответная реакция Надежды Сергеевны мне не известна. Но, благодаря донесению секретного агента III Отделения, я знаю, что, когда госпожа Акинфова приехала в Петербург, князь Александр Михайлович, пренебрегая светскими нормами приличия, продолжал ее навещать, «Независимо личного посещения, Кн<язь> Горчаков каждое утро присылает курьера узнать о здоровии Акинфовой. 10 апреля 1869 г> (Л. 275). Агент оказался наблюдательным и обратил внимание, что в этот же день госпожа Акинфова приобрела недавно вышедшую книжную новинку: купила в книжном магазине Исакова очередную часть романа «Война и мир»[456], в которой шла речь о намерении графини Безуховой вступить в новый брак от живого мужа (Л. 276 об.). Самой Надежде Сергеевне это не удалось, и 29 апреля 1869 года она, после продолжительных колебаний, вновь уехала за границу. Вскоре к ней присоединился герцог, фактически отказавшийся от продолжения службы в России.
Знакомые глубоко сожалели о его участи. Генерал Ребиндер, в свое время бывший воспитателем герцога, «который подавал столько надежд», говорил о Николае Максимилиановиче «со слезами». Известная мемуаристка донесла до нас слова генерала, ставшие приговором света: «Он поселился с недостойной женщиной в Риме; другие братья его презирают…»[457]