Глава 4 ОДИН НА ОДИН С МЕРТВЕЦОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 4

ОДИН НА ОДИН С МЕРТВЕЦОМ

Когда мы вышли из Вулстенхолмского фиорда, подул северный ветер, и мы смогли проплыть первую часть нашего долгого пути под парусом. Не без труда нам удалось разместиться в лодке, где, кроме девяти путешественников, находилось и все наше снаряжение. В последнюю минуту я решил взять с собой мою верную собаку Эрсулик. Этот пес жил у меня с самого моего приезда в Гренландию. Он был вожаком собачьей упряжки и мог служить прекрасным ночным сторожем. Если бы поблизости, пока мы спим, появился медведь, то Эрсулик разбудил бы нас. А если придется двигаться по льду, он сможет тащить часть поклажи.

Каждый раз, как я попадаю в Вулстенхолмский фиорд, у меня бывает приподнятое настроение. Забываешь обо всем неприятном, о том, что сани едва передвигались по ропакам, что часами приходилось просиживать над ледовыми отдушинами тюленей, забываешь о безнадежной борьбе с буранами и метелями, когда, кажется, нет сил поднять ногу, чтобы сделать следующий шаг. Единственно, что помнишь и бережно хранишь в памяти, — прекрасное ощущение: собаки вдруг почуяли, что дом близок и с новыми силами несут вперед сани, а люди отсчитывают часы до того момента, когда первый раз мелькнут огни домов в Туле.

Вначале лодка шла легко, и мы двигались быстро. Меквусак сидел у руля с величественным видом, хотя и не имел ни малейшего представления о парусном деле. Он мог только держаться заданного курса, но считал недостойным, потакая ветру, поворачивать лодку то в одну, то в другую сторону. Вскоре мы обогнули мыс Атолл, и гора Туле скрылась. Странствие началось. Нам было хорошо известно, что в свое время многих отставших китобоев отправляли под парусами на остров Тома в заливе Мелвилла, но мы их потом не встречали и потому не знали, скольким из них удалось достичь цели. Эскимосы пускались в это путешествие только на санях.

Когда мы обогнули мыс Атолл, ветер стал еще благоприятнее, он дул почти точно в корму, но на пути попадалось все больше и больше льдин. Не раз нам приходилось огибать большие льдины; мы убирали парус и двигались на веслах, медленно пробираясь зигзагами по небольшим протокам между льдин. Итукусук и Квангак взяли с собой каяки; теперь они переселились в них, чтобы искать для нас открытые протоки. Время от времени мы приставали к айсбергу, кто-нибудь взбирался на него, чтобы осмотреть окрестности и разобраться в обстановке, но выяснялось одно и то же: льды и льды насколько хватал глаз!

В конце концов мы вынуждены были пристать к берегу, чтобы отдохнуть и обсудить, что делать дальше. После того как мы натолкнулись на паковый лед, мы почти не продвинулись вперед, и сейчас настало время немного поспать. Итукусук взобрался на скалу и вернулся оттуда с очень неутешительным известием: весь пролив Смита забит льдом — такое случается только раз в десятилетие. Северный ветер гнал паковый лед к югу, нагромождая его вдоль берегов. Но мы уже не могли вернуться назад: пытаться идти против ветра и движения льдов слишком безрассудно. Раз мы начали путешествие, надо его продолжать, и к счастью, Итукусуку удалось обнаружить узкий проток, идущий вдоль берега к югу. Мы снова пустились в плавание, лавируя и протискиваясь между льдинами, пока совершенно неожиданно не попали в широкую полосу открытой воды, простиравшейся до самого берега; ей, казалось, нет конца. Мы тотчас поставили парус и поплыли на юг; лодка двигалась быстро, пока шли по открытой воде. Как только льды снова начали смыкаться, мы решили высадиться на берег, так как очень нуждались в отдыхе. Я согласился с эскимосами, что Пакитсок — самое лучшее место для лагеря, там, если потребуется, можно ждать пока улучшится ледовая обстановка.

* * *

Пакитсок — название небольшой, но замечательной пещеры. Эскимосы рассказывают, что в давние времена эта пещера была больше всех пещер Гренландии, вместе взятых. Тогда в ней можно было поставить чум, и он даже не заслонял прекрасного вида на море. Но люди использовали Пакитсок не по назначению, они оскорбили духов, и это имело серьезные последствия. По преданиям, рассказанным старыми эскимосами, которые общались с духами, Пакитсок принадлежала Торнарсуку, владыке земли и гор. В награду за разрешение жить в его пещере Торнарсук требовал, чтобы люди каждый раз оставляли бы для него немного мяса. Однако люди часто забывали это делать. Однажды случилось, что молодые и несмышленые охотники, остановившиеся в пещере, оскорбительно отозвались о духах. Они высмеивали Неквивик, старую владычицу морей, говоря, что Торнарсук гораздо сильнее ее.

Неквивик живет на дне моря и посылает всякого морского зверя людям, чтобы они охотились; она может носиться по морю со страшной быстротой. Бедный Торнарсук, владыка земли! Он, конечно, не может так быстро передвигаться, ибо ему приходится пробираться через утесы. Когда Неквивик услышала, как пренебрежительно отзываются о ней молодые охотники, то решила показать им свою силу. Она вызвала страшное моретрясение, которое поколебало всю Гренландию. Торнарсуку пришлось скрыться в самой глубине горы, и он так испугался Неквивик, что больше уже не смел показываться.

Когда люди вернулись в Пакитсок после моретрясения, они сразу не могли отыскать пещеру. Старый Отония обычно ставил песцовые ловушки близ Пакитсока, поэтому первым прибыл туда зимой. Он подумал, что позабыл дорогу к пещере, хотя знал это место как собственный дом, и стал опасаться, что кто-нибудь разорил его ловушки. Обойдя скалу, он снова вышел на лед, чтобы взглянуть на вершины гор, и тогда увидел, что не ошибся. Но пещеры больше не существовало. Зимой многие охотники, побывав там, рассказывали то же самое — пещера исчезла. И только с возвращением солнца и света выяснилось, что же произошло. Неквивик в гневе выбросила на берег так много обломков скал, что они загромоздили всю пещеру и завалили вход в нее.

Эскимосы все же расчистили вход и опять стали пользоваться пещерой Пакитсок для ночлега. Сейчас она значительно меньше, чем была; половина ее завалена обломками скал, такими большими, что человеку не под силу сдвинуть их, но все же места достаточно. С годами люди построили удобные нары внутри пещеры. Это лежанка из небольших камней, покрытая толстым слоем мха и сухой травы. Каждый год тот, кто приходит первым, должен заменить мох и сено на нарах.

Мы вытащили лодку на берег и, оставив собаку стеречь ее, проникли в пещеру. Когда-то вход в пещеру был настолько велик, что человек свободно мог войти в нее не сгибаясь, но теперь нам пришлось вползать через низкое и узкое отверстие. Очутившись внутри, мы зажгли лампы, развели огонь и занялись приготовлением пищи. Нас охватило приятное тепло, и это очень обрадовало китобоев, особенно Рокуэлла Симона. Он уже совершенно оправился после тяжелых переживаний на льдине. Дни, проведенные в Туле, научили его любить эскимосов, а теперь он находился на седьмом небе оттого, что ему довелось переночевать в арктической пещере. Рокуэллу все представлялось романтическим приключением.

Все уселись вокруг огня, а Рокуэлл подошел к проходу в смежную пещеру, расположенную налево от входного лаза. Туда вело только одно отверстие, и там редко кто устраивался. Когда Рокуэлл приблизился к этой пещере, мы услышали необычный гул, донесшийся оттуда. Китобои встревожено повскакали с мест, но Меквусак отнесся к шуму спокойно, с чувством явного превосходства.

— Скажи, что там все еще живет Торнарсук, — обратился он ко мне. Объясни им, ведь белые люди, конечно, не знают того, что Торнарсук владыка земли и гор, но он не причинит никакого вреда, если ему оставить немного мяса. Бояться нечего!

Я перевел его слова Рокуэллу, который проявлял признаки беспокойства, когда грохот снова прокатился по всей пещере. Он прекратил свои исследования и уселся рядом с нами у огня. Я хорошо знал, что в пещере всегда слышится приглушенный гул: вероятно, это отзвуки передвижения льдов или камней. Но вдруг мы все замолчали и стали напряженно прислушиваться звук послышался совсем близко, а потом стал постепенно исчезать, как будто уходил все глубже и глубже в скалу. Рокуэлл нерешительно рассмеялся, словно хотел подшутить над старинными поверьями эскимосов.

Семундсен первым нарушил молчание. Он говорил медленно и задумчиво.

— Ты никогда не должен насмехаться над тем, что эскимосы рассказывают тебе, — сказал он Рокуэллу. — Их предания могут показаться наивными, но ведь ты не знаешь этой страны. И ты не испытал темноты полярных ночей и зимнего одиночества. Никто не знает, какие странные мысли приходят человеку, когда он остается совсем один. Человек должен иметь крепкие нервы, если он собирается провести зиму в Гренландии в полном одиночестве. И если он не выдерживает… Иногда ему приходится расплачиваться всю жизнь. Поверь мне, я знаю это. Вот что случилось с моим самым лучшим другом…

Семундсен замолчал, смотря прямо перед собой, как будто вглядывался в прошлое; мы попросили его продолжать. Именно здесь, в странной пещере Пакитсок, где глухой шум отдавался в ушах, рассказ Семундсена произвел на нас особенно сильное впечатление.

ИСТОРИЯ УЛАВА

Трудно сказать, что влечет человека в полярные страны, заставляя его из года в год возвращаться туда, пока, наконец, не оказывается, что там он провел уже полжизни. Иногда это объясняется семейной традицией — дети хотят походить на отцов; да и пусть они лучше уж уходят и становятся хорошими охотниками, чем, оставшись дома, сделаются ворами. Но не стоит завидовать судьбе охотников. Их заработок весьма скуден, и многие из них, оставшись дома или нанявшись на корабли, идущие на юг, могли бы и заработать куда больше, и жизнь их была бы куда спокойнее, чем здесь, в условиях полярной зимы. Но есть нечто, что влечет человека на Север, чего он и сам не поймет, если проживет здесь только год или два.

Есть люди, которые неспособны жить на севере в одиночестве. Таким лучше не возвращаться сюда. Есть люди, которые разочаровываются, узнав, что жизнь здесь вовсе не состоит из непрерывных приключений. Конечно, жизнь охотника за пушниной совсем не та, что на родине, но самое главное отличие полярных стран — постоянное однообразие: холод, тьма и одиночество.

Большинство охотников, которых я знал в районе северных морей, ничем не отличалось от обычных людей — это были здоровые и нормальные мужчины. Они, правда, могли перенести зимовку, но часто полярная ночь действовала им на нервы. Если человек четыре месяца находится в полном одиночестве, когда кругом царит вечная тьма и солнце ни разу не показывается, то случается, что самое незначительное нарушение привычного распорядка доводит до исступления.

Я знал человека, который совсем лишился рассудка, когда остался наедине со своими мыслями. Он был умелым ловцом-капканщиком и лучшим в мире товарищем. Не одну зиму он провел в Восточной Гренландии. Звали его Улав, фамилии его я не буду называть, так как он еще жив. В Гренландии он чувствовал себя как дома. Улав не был слишком одаренным человеком, особенного образования он тоже не получил, не мог похвастаться и богатым воображением, но охотником был, как говорится, отменным.

Я знал Улава много лет, и все эти годы его напарником во время зимовок в Гренландии оставался Томас Вольд. Они отправлялись с судном, идущим на лов тюленей, и жили вдвоем за много сотен миль от человеческого жилья; ловцы расставляли капканы на песцов; следующей весной их подбирали и вместе с добычей доставляли домой. Но однажды напарники поссорились из-за дележа добычи, и потом каждый пошел своей дорогой. На следующий год Улав не поехал вместе с Томасом Вольдом, а взял себе нового компаньона.

В тот год я плавал на "Голубом ките", который и высадил охотников в Гренландии. Вскоре, после того как Улав погрузился со всем своим снаряжением, он представил мне своего нового партнера. Звали его Густав Кракау, и с первого взгляда стало ясно, что он не создан для Восточной Гренландии.

Позже Улав рассказал мне, что Густав Кракау — датчанин и никогда раньше не покидал своей страны. У него имелись деньги, и по всему было видно, что он платил не только за свою часть снаряжения. Очевидно, поэтому-то Улав и взял его с собой, хотя не в его привычках было приглашать на зимовку горе-охотника. Но теперь я думаю, что дело заключалось не только в деньгах, но и в том, что Густав Кракау умел расположить к себе людей и прекрасно рассказывал. Даже старые охотники на тюленей примирились с его присутствием и отзывались о нем хорошо.

Улав и его напарник взяли с собой тьму всякого снаряжения, значительно больше, чем обычно берут на одну зимовку, и мы все подтрунивали над Улавом по этому поводу. "Не иначе, как он стал миллионером! — говорили моряки. Взгляните только на эти роскошные запасы: сушеные фрукты и всевозможные консервы!" Все это мы погрузили на борт и на следующее утро вышли в море.

В первый же день плавания Кракау, как канарейка, заболел морской болезнью. Правда, сначала никто по этому поводу ничего не говорил, но Улав был очень огорчен. Ему казалось, что раз он взял напарника, который страдает морской болезнью, то это задевает его честь, но его недовольство только ухудшило положение. Весь экипаж судна стал посмеиваться над Улавом и справляться о здоровье его нового "закаленного" партнера. Кракау лежал на койке, и его нельзя было оторвать от нее до тех пор, пока мы не попали в спокойную воду, — тогда он пришел в себя.

Как только он появился на палубе и мы с ним поговорили, выяснилось, что Кракау интересный человек. Оказалось, что он знает почти обо всем на свете. Кракау никогда не говорил о себе, но можно было понять, что он получил настоящее образование и происходил из хорошей семьи. Он захватил с собой массу книг, которые собирался прочесть зимой, — ничего подобного ни один охотник никогда не делал. Часть команды снова стала потешаться над Улавом, называя эти книги "Гренландской библиотекой". Улав, естественно, не мог гордиться таким багажом. Сам он, надо полагать, после окончания школы не прочел ни одной страницы, но все же держал сторону своего партнера и говорил, что пока еще нет закона, запрещающего читать книги, если это кому-нибудь нравится. Да и очень может быть, что нам всем не мешало бы время от времени прочесть книжечку-другую! говорил он. Мы заметили, что уже и тогда Улав находился под некоторым влиянием Кракау. И тем не менее все в кубрике сошлись на том, что Улав взял себе хорошего напарника, хотя он, правда, и не похож на тех, к кому мы привыкли. Но надо еще посмотреть, как пойдут у них дела, когда они останутся вдвоем на всю долгую темную зиму.

Через некоторое время мы подошли к фиорду, где Улав имел охотничий домик, в котором он зимовал уже много раз. Оба сошли на берег со всеми своими ящиками и пожитками. Они помахали нам на прощание, когда мы выходили из фиорда, взяв курс на север.

* * *

Когда на следующее лето "Голубой кит" вернулся, Улав был один. Как только мы вошли в горло фиорда, мы сразу поняли — здесь что-то случилось. В ту пору, когда Томас Вольд был партнером Улава, они оба подплывали на лодке к "Голубому киту", чтобы приветствовать нас; все охотники делают так, если они не лишаются почему-либо своей лодки.

На этот раз никто не вышел навстречу. Только собака бегала по берегу; кроме нее, не видно было ни одной живой души. Наконец, из избы вышел Улав один. Он плохо выглядел, и стало ясно, что он не в себе.

Он просто стоял на берегу, не произнося ни слова, не приветствуя нас. Как только я сошел на берег, я тотчас обратил внимание на то место за домом, где земля была перекопана и торчал деревянный крест. На нем было вырезано имя — ГУСТАВ КРАКАУ — и даты рождения и смерти.

Из Улава нельзя было вытянуть почти ни одного слова. Он походил на безумца, глаза его блуждали. Когда мы заговаривали с ним, он смотрел в сторону. Наконец, капитан решил раскопать могилу. В его обязанности входило подавать рапорты об умерших, и так как Улав или не хотел или же не мог ничего объяснить, то у капитана возникли подозрения. Он сам должен убедиться, что же здесь произошло.

Улав отказался присутствовать при вскрытии могилы. Он не хотел идти туда, к маленькому кресту. Мы взяли лопаты и кирки и очень скоро отрыли Густава Кракау; он хорошо сохранился в промерзшей земле. В голове Кракау было отверстие от пули — ясно, что его застрелили. Часть затылка отлетела. Но мы не могли с уверенностью сказать, в чем тут дело. Возможно ведь, что это — несчастный случай. Улав отказался дать какие-либо разъяснения.

По возвращении нам надо было сообщить о смерти, а Улава следовало передать в руки полиции для следствия. Поэтому капитан приказал сколотить гроб для трупа, и как только Улава и его мертвого напарника доставили на борт, мы отплыли.

Обратный путь был тяжел и для Улава и для нас. Он бродил по судну, как во сне, и ни разу не заговорил с нами, старыми его товарищами; казалось, что бедняга боится нас. Улав жил в изоляторе для больных и бoльшую часть времени проводил там в одиночестве и никогда не садился с нами за стол.

Как только мы вернулись домой в Норвегию, немногие наши пассажиры сошли на берег, команду рассчитали, и никто не препятствовал Улаву покинуть судно. Но капитан отправился прямо в полицию и заявил о случившемся. На следующий день Улава арестовали.

Я совершенно уверен, что только когда его посадили в одиночную камеру городской тюрьмы, Улав действительно сошел с ума. Я могу поклясться, что по пути домой из Гренландии он был совершенно нормальным, а тут понял, что его обвинили и привлекли к суду и глаза всех устремлены на него, — а это длилось много дней.

Я присутствовал в суде в тот день, когда слушалось дело Улава, и он рассказывал о зимовке в Гренландии. Вначале он почти ничего не говорил, но ему продолжали задавать вопросы, и язык у него постепенно развязался, а под конец никто уже не мог его остановить. Жутко было смотреть на него, когда он стоял и потирал свои грубые натруженные руки, как это делают нервные люди; Улав был совершенно беспомощен, и, казалось, смотрел невидящими глазами куда-то сквозь стены, и говорил, говорил… Перед нами был несчастный человек, и все это хорошо понимали. Улав рассказал все с самого начала.

* * *

"Теперь я хорошо знаю, что мне ни за что не следовало брать его с собой, но ведь всего-то не предугадаешь, а когда поймешь, то уже слишком поздно. Сейчас, когда я нахожусь здесь, мне это ясно, но я расскажу вам все, как бы со мной ни поступили; я хочу, чтобы хоть кто-нибудь понял меня и знал, что произошло на самом деле. Очень возможно, что вам этого не понять, господин судья, но это и не так важно — лишь бы хоть кто-нибудь понял меня!"

Перед нами стоял не прежний Улав, а его тень; он ничего не пытался скрыть, только останавливался время от времени, чтобы найти нужное слово; ведь он не привык произносить длинные речи, а ему пришлось рассказать всю историю первой и последней поездки Густава Кракау в Гренландию.

Улав начал издалека — со своего знакомства с Густавом Кракау. Раньше ему никогда не приходилось встречать такого человека, и сперва он вовсе не хотел иметь с ним дела. Но Томас Вольд покинул его, и Улав нуждался в новом напарнике, да и к тому же у него было слишком мало денег для покупки провианта и снаряжения. Улав не знал, как ему быть, когда однажды вечером к нему пришел Густав Кракау. Держался тот очень вежливо и почтительно и сразу объяснил причину своего прихода: от друзей он слышал, что Улав, кажется, заинтересован в том, чтобы найти себе нового напарника. Извиняющимся тоном Кракау сказал, что сам не может похвастаться ни опытом, ни умением, но во всяком случае может помочь Улаву наличными деньгами. Ему всегда очень хотелось попасть в Гренландию, и он с готовностью оплатит свою долю, да и вообще скупиться не станет.

Поначалу Улав отказал наотрез, так как не хотел иметь дела с горе-охотниками, и Густав Кракау вовсе не годился ему в напарники. Конечно, он благородный и образованный человек, но Улаву показалось подозрительным, зачем такой человек хочет ехать в Гренландию? Кракау рассказал, что он болел и теперь ему необходимо отдохнуть и пожить на свежем воздухе. Улав не пожалеет, что возьмет его с собой. Пусть берет Густава, хотя бы как ученика. Он даже не станет требовать полной доли, а бoльшую часть расходов возьмет на себя, и его вполне удовлетворит третья часть добычи.

В конце концов он заставил Улава обещать, что тот подумает об этом деле. Кроме того, Кракау всучил ему 500 крон в виде задатка на тот случай, если Улав все же согласится взять Густава с собой.

Через два дня Кракау снова пришел, полный нетерпения и надежды. Теперь Улаву пришлось подчиниться его желанию, так как задаток, полученный от Кракау, был уже истрачен на покупку товаров. Ему стало неловко, что так произошло, но Кракау был совершенно счастлив и рассыпался в благодарностях, горя желанием как можно скорей тронуться в путь.

На лице Улава мелькнуло подобие улыбки, когда он рассказывал о своем роковом решении.

— Как было бы хорошо, если б я тогда не согласился взять его с собой, — сказал он усталым голосом… Но ничего не оставалось делать, Густав умел настоять на своем… Да что говорить, ведь вы все видели его во время путешествия на "Голубом ките", — продолжал он, обращаясь к нам, команде тюленьего судна. — Вы ведь сами видели, что Густав был сухопутным крабом. Не стоит рассказывать вам об этой поездке!

И Улав продолжил свой рассказ с того момента, как "Голубой кит" оставил их в маленьком гренландском фиорде.

Кракау был очень рад, и ему не терпелось взяться за дело, но когда судно скрылось за горизонтом и они остались совсем одни, Густав вдруг стал серьезным. Он схватил Улава за руку и пообещал, что постарается быть достойным доверия и дружбы Улава. Улав не любил таких речей и прямо сказал Кракау, что все это чепуха и здесь не место для излияний; потом повернулся спиной и буркнул, что следует перетаскивать вещи в охотничью избушку, да побыстрее.

Уже через несколько дней Улав понял, что никогда еще не имел лучшего напарника. Густав был расторопен и быстро осваивал новое для себя дело. Он никогда раньше не видел живого моржа, но как только узнал, что надо целиться пониже уха, для него не составляло труда точно попасть в цель. Само собой разумеется, что он не имел никакого понятия, как разделывать тушу животного, и стоял рядом с Улавом, наблюдая за ним как ученик, который горит желанием поскорее выучиться. Потом он попросил разрешить ему для практики разделать следующего моржа самостоятельно. Кракау трудился всю ночь и, пока не кончил, не отступил.

А что касается готовки, то он был просто чародеем. За всю свою жизнь Улав не ел такой вкусной пищи. Густав прихватил с собой массу продуктов, помимо обычного продовольствия, — острые приправы, английский соус и многое другое, о чем Улав раньше и не слыхивал. Кушанья, которые готовил Густав, были настолько хороши, что Улав не раз подолгу просиживал за столом после еды, чтобы сохранить приятный вкус во рту[30].

Дома, в Дании, Густав с детства много охотился в лесах и всегда мечтал стать охотником на пушного зверя, но мать противилась этому. Она твердо решила, что он должен учиться, и именно поэтому ему пришлось корпеть над книгами. Чтение для него стало привычкой; Густав и здесь продолжал читать книги, хотя сейчас никто его не принуждал.

Он прекрасно умел промышлять дичь, и поэтому до самой осени у них было много мяса. А когда осенью начались морозы, они увидели первого медведя! Густав дрожал от возбуждения и попросил Улава дать ему выстрелить первым. "Стреляй себе, пожалуйста", — ответил Улав. Густав радовался, как ребенок, когда уложил своего первого медведя, и надо сказать, то был удачный выстрел. Потом они ежедневно видели медведей, иногда по нескольку крупных экземпляров в один и тот же день. Густав свежевал их, изучал внутреннее строение, вскрывал их желудки, чтобы посмотреть, чем они питаются. То же он проделывал со всеми другими животными и потом делал записи в маленькой книжечке.

С каждым днем становилось все темнее и темнее; солнце скрылось, чтобы не показываться целых четыре месяца. Наступила пора ставить капканы на песцов, а это для Густава тоже было внове. Сначала он тренировался недалеко от дома и приобрел необходимые навыки до того, как приступить к настоящей охоте. Новичок быстро освоил все хитрости установки капканов, покрывая их тонким слоем снега, чтобы скрыть от песца. В течение нескольких дней Густав так набил руку, что не уступал Улаву, поэтому они отправились вместе. Сначала Улав пошел с ним, чтобы показать, где ставить капканы и как их потом отыскивать на обратном пути. После этого напарники поделили район охоты.

Все, что лежало к северу от избушки, — принадлежало Густаву, все к югу — Улаву. Они работали по твердому плану. В понедельник утром выходили из дому; у каждого было по две собаки, которые тянули небольшие сани со спальным мешком и запасом еды. Охотники могли, таким образом, продвигаться быстро. Эти четыре собаки жили у Улава много лет, и просто удивительно, как быстро они привыкли к Густаву. Прежний товарищ Улава Томас Вольд с трудом мог поладить с собаками; Густав, казалось, хорошо понимал их, а те его; он сдружился с ними с первого дня.

Итак, Густав отправлялся на север, а Улав — на юг; они шли, удаляясь друг от друга весь понедельник и вторник. Ночевали в хижинах, которые Улав построил для этой цели много лет назад. Первую половину среды продолжали свой путь, но после полудня поворачивали и начинали осматривать капканы. В среду охотники ночевали в той же хижине, что и во вторник, в четверг — в той, что в понедельник. Вечером в пятницу возвращались на свою главную квартиру. Если их заставала пурга, они могли переночевать дважды в одной и той же хижине, и тогда встречались только в субботу. Случалось, что ловцы приходили только в воскресенье вечером, а один раз не виделись даже до следующей недели. Но Улав позаботился о продовольственных запасах в хижинах на случай таких задержек. Оба были очень осторожны, и Улав знал, что он может не беспокоиться за Густава Кракау.

* * *

Прошло немного времени, и Улав почувствовал, что он с нетерпением ждет пятницы, дня, когда они должны встретиться. Ему недоставало Густава, когда он оставался один с собаками; Улав все с бoльшим интересом слушал рассказы своего необычного напарника. Зимовка с Густавом проходила совсем не так, как с Томасом Вольдом. Томас и Улав редко обменивались словами. Да и о чем им было разговаривать? Каждый из них знал, что кому делать, каждый выполнял свою работу превосходно. Вот и все. Но с Густавом обстояло иначе. Когда напарники встречались, Кракау рассказывал массу интересных вещей. За неделю он умудрялся увидеть такое, о чем стоило поговорить. Густав видел то, в чем и Улав и Томас сами знали толк, но что они вовсе не считали достойным внимания или обсуждения.

О чем только Густав не рассказывал! Бродя один, Улав не переставал обдумывать то, что услышал от Густава при встрече. Наконец, Улав так привык к беседам, что и сам начал кое-что рассказывать. Густав умел вызвать собеседника на разговор, и у них иногда возникали даже дискуссии.

Прошло еще немного времени, и Улав почувствовал такую нужду в Густаве, как в домашнем тепле, — хотя прожить без него и можно, но все время ощущаешь холод. К концу недели Улав все больше и больше скучал без Густава. Теперь для Улава зима проходила совсем по-другому.

Настало рождество, у них оказалось много разных яств, припасенных к празднику. Они даже помылись, побрились и зажгли несколько стеариновых свечей. Улав надел чистую белую рубаху. Не стоит забывать, подумал он, что рождество бывает только раз в году. А Густав как будто не придавал большого значения праздникам. Он ушел осматривать капканы, как в самый обычный день. Улаву это вовсе не понравилось, но что поделаешь? Ведь они были напарниками, и, кроме того, Густав стал таким же хорошим ловцом, как и он сам.

Вскоре после нового года Густав однажды пожаловался, что чувствует себя неважно. Он сказал, что руки и ноги у него словно налиты свинцом; при ходьбе он быстро устает. Улав заметил, что Густав двигался очень медленно и рано лег спать. И все же, взяв книгу, стал читать ее в постели и рассказывать Улаву о том, что прочел. Улав никогда не понимал всего, но слушал и потом обдумывал услышанное.

В следующий понедельник они собрались как обычно. Только Густав шел медленнее, но в общем-то выглядел здоровым, когда настало время разойтись в разные стороны. Они попрощались, и один направился на север, другой — на юг. Неделя прошла незаметно. Улав обошел свои капканы (добыча оказалась богатой) и вернулся в пятницу с тяжелым грузом. Собаки Густава уже лежали перед домом; Улав увидел в окнах свет. В первый раз Густав вернулся домой раньше Улава. Когда Улав вошел, то увидел, что его товарищ лежит на кровати; судя по его виду, он был очень болен. Густав сказал, что у него поднялась температура и ему пришлось вернуться домой на следующий день после того, как они расстались. Густав объяснил, что ему было совсем скверно, но сейчас все уже в порядке и бояться нечего. Он остался дома, чтобы подождать Улава, а теперь пойдет осмотреть капканы и наверстает упущенное время. Надо забрать попавшихся песцов, пока волки не опередили его. Все эти соображения были совершенно справедливы. Прежде всего оба должны думать о добыче; ведь для этого они сюда и приехали. Улав ничего не возразил. Но для него было большим разочарованием, что в свободные дни он будет один без Густава и почувствовал себя покинутым, когда его товарищ ушел. Раньше он над этим не задумывался, а теперь ему стало ясно, что Густав избаловал его разговорами; без него становилось невыносимо тоскливо.

В понедельник утром Улав ушел, и у него была самая удачная неделя за всю зимовку. Он вернулся в пятницу с очень тяжелой ношей и заранее радовался, думая о том, что покажет Густаву свою добычу. В окнах света не было. Густаву пора бы уж вернуться домой — ведь он ушел первым. Ему надо было бы протопить дом и приготовить еду. Наверное, что-то случилось.

Подходя к дому, Улав услышал, что внутри воют собаки. Его собаки тоже начали лаять и выть. Но свет в доме не зажегся. И вдруг Улаву стало страшно. Он долго возился, распрягая собак и выгружая груз, чтобы дать возможность Густаву проснуться и выйти навстречу; но тут Улав заметил, что дым не идет из трубы и дверь замело снегом.

Наконец, Улав вошел. В доме было совсем темно, и он вынул спички. Внутри было так же холодно, как и снаружи. Собаки стали прыгать на него и скулить. Улав снял сначала тяжелую доху, затем зажег свет и, наконец, поискал глазами друга. Густав лежал в кровати лицом к стене.

"Густав!" — позвал он. Тот и не пошевельнулся. Улав сразу понял, что Густав Кракау мертв.

Сначала Улав не хотел этому верить. Он разжег печь и наколол льду, чтобы растопить его. Вода в бочке промерзла до дна и превратилась в ледяную глыбу. У них всегда было так, кто приходил первым, должен был сразу растопить лед. Не задумываясь над тем, что он делает, и даже не взглянув на Густава, Улав начал бранить его за то, что не приготовлена вода. Пока Улав не смотрел на Густава, он мог вообразить, что тот просто спит и скоро проснется. Улав покормил голодных собак и сказал Густаву, что он не иначе как здорово выпил и, видимо, поэтому не накормил собак. Улав прекрасно знал, что все это неправда, но чувствовал, что должен сказать именно так. Он хотел убедить себя, будто Густав спит. Ведь Улав знал, каким станет несчастным, если признается себе, что его товарищ умер. Вдруг он почувствовал страшную усталость, бросился на кровать и тотчас уснул.

Я отчетливо помню, что в этом месте Улав прервал свой рассказ и долго молчал. Он смотрел на нас отсутствующим взглядом, устремив глаза куда-то далеко-далеко. Затем повернулся к судье и сказал с упреком:

— Вы этого не можете понять, господин судья! Вы не знаете, что такое долгое время тьмы. Вы не поймете, что человек может заставить себя поверить в то, чего нет на самом деле, поверить в неправду, хотя и он сам и все другие знают, что это ложь.

Тяжело вздохнув, Улав продолжил свой рассказ.

На следующее утро он встал и сварил кашу — на двоих.

— Ты будешь есть? — спросил он Густава.

Ответа, как можно было ожидать, не последовало. Ведь перед ним лежал мертвец. Улав прекрасно все понимал, но не хотел, чтобы Густав догадался об этом. Была суббота, и Улав решил не трогать Густава с места до воскресенья. По крайней мере до конца недели не придется оставаться одному, а похоронить Густава можно утром в понедельник — перед тем, как отправиться в очередной обход. Лучше сделать так и не сидеть дома одному, переживая свое несчастье. Он осмотрит также и капканы Густава. В них, наверно, много песцов, соберет их и принесет Густаву.

— Вздор и чепуха, — сказал себе Улав. — Густав-то мертв, на что ему песцы?

Потом ему пришло в голову посмотреть на лицо мертвеца. Густав лежал скрючившись в постели, поджав под себя ноги и оказался в таком положении, будто сидел на стуле. Он, естественно, совершенно окоченел; на его лице застыла улыбка, словно он посмеивался над одному ему известной шуткой, сказанной напоследок. Улав поднял его с постели и усадил на стул у стола, сам уселся напротив и принялся завтракать. Пока Улав ел, он все время разговаривал с мертвецом. Ему казалось, что нужно ответить Густаву на все то, о чем они говорили на прошлой неделе, — тогда речь шла о религии, о бессмертии и о душе. Густав еще сказал, что не верит, будто попадет на небо, ведь он не знает никого, кто бы там побывал, да и вообще неизвестно, что делается там, наверху. Конечно, против таких доводов трудно что-либо возразить, но Улав пытался это делать. Он продолжал рассказывать своему мертвому другу все, что приходило в голову.

А Густав сидел и ухмылялся — вот как все это было! Улав говорил и говорил; если бы он замолчал, то почувствовал бы себя таким одиноким, что не выдержал бы. Он сам отвечал себе, подбирая такие слова, какие, по его мнению, мог бы сказать Густав. Таким образом выходило, что они беседуют, и Улав мог на какое-то время забыть, что его товарища больше нет с ним. Очень трудно было поддерживать разговор, ведь говорить-то почти не о чем. Не мог же Улав без конца повторять одно и то же, а новых тем для разговора он никак не мог придумать, как это умел делать Густав.

Вечером он вытащил Густава из дома, положил его на сани и потащил на скалу, недалеко от избы. Он закопал покойника в сугроб у скалы и придавил его камнями — целой кучей больших камней, красиво уложив их вокруг. Ему не хотелось, чтобы волки и медведи съели его лучшего друга.

Странная потом началась неделя. Улав обошел сначала свои капканы, потом капканы Густава. Он взял с собой всех собак. Зачем держать их дома ведь если их оставить, они начнут выть, когда он через неделю вернется домой.

Вернувшись в следующее воскресенье, Улав почувствовал страшную усталость и решил, что целую неделю будет отдыхать. Да еще надо разморозить песцов, чтобы содрать с них шкурки. Ведь теперь, когда он один, все приходится делать за двоих.

Улав сидел совсем один в хижине, и ему пришло в голову, что ведь было гораздо приятней, когда Густав сидел напротив него, хотя бы и мертвый. Сейчас он лежит на морозе и совсем окоченел. Это, конечно, ерунда, но все-таки… Ведь так чертовски одиноко, да и Густав еще не похоронен по-настоящему. Он только лежит, прикрытый камнями. А Улав должен сидеть тут один и есть. Никто не поможет ему накормить собак. И охотился один, и вернулся домой один. Скоро одна из собак ощенится. А ведь Густава это очень занимало.

К тому же все, что здесь происходит, никого ведь не касается, рассуждал Улав. Здесь распоряжается он, и может поступать, как ему вздумается. Кто ему может запретить? Улав твердо решил выкопать Густава и похоронить его как следует, но сейчас так темно, что может же он хоть ненадолго…

Короче говоря, Улав снова втащил Густава в дом. Потом он очень в этом раскаивался, но что сделано, то сделано. Пристроил своего друга у стола и сразу стало как-то уютнее. Улав опять говорил с ним и отвечал за него. Он знал Густава настолько хорошо, что получалось, будто играет с ним, как с куклой. Он был твердо уверен, что если бы Густав мог узнать об этом, то ничего не имел бы против. Улаву казалось, что так почти весело. Приготовив еду на двоих и поставив перед Густавом тарелку, он положил в нее пищу и сделал вид, будто сердится, что Густав не ест.

— Да, я прекрасно знаю, что в готовке мне за тобой не угнаться, сказал он и чертыхнулся; потом отдал еду собакам. Он прикинулся рассерженным, но это тоже входило в игру.

Вечером, улегшись спать, он оставил Густава сидеть за столом. Вот этого никак нельзя было делать. Среди ночи он проснулся оттого, что Густав пошевелился! Улав может поклясться, что мертвец шевельнулся. Сон с него как рукой сняло, и, самое удивительное, ему больше всего на свете хотелось испугаться, почувствовать ужас, увидя, как мертвец шевелится. Он ведь прекрасно знал, что просто-напросто оттаивает тело, но признаться в этом не хотел. Если это сделать — конец игре; поэтому он и вообразил, что Густав все еще жив.

Когда Густав умер, рука у него была полусогнута; Улав мог усадить его за стол, использовав согнутую руку как опору. В таком положении Густав сидел, как живой. И вот теперь все объяснялось тем, что рука начала оттаивать. Улаву нужно было тепло, чтобы разморозить песцов. Но он не может допустить, чтобы Густав тоже оттаивал, особенно теперь, когда Улав так хорошо усадил его, и рука служила опорой.

Всю ночь Улав провел в страхе. Он даже читал "Отче наш", хотя внутренне был твердо убежден, что все равно это не поможет. Густав всего лишь окоченевшее мертвое тело, а теперь оно стало мягким от тепла. К утру Улав постепенно успокоился. Пойдем со мной, добрый друг, сказал он Густаву, когда встал. Пора тебя опять закопать с головой в снег. Довольно тебе пугать честных людей!

Он снова похоронил Густава под камнями, а потом отправился на охоту. Улав придумал новый маршрут. Сначала обходить половину своих капканов на юге и половину капканов Густава на севере. Таким образом, он проходил мимо избы два раза в неделю. Ему ни разу не пришло в голову, что Густава можно обмануть, не отдав ему его долю добычи.

Всякий раз, возвращаясь в опустевший дом, он чувствовал, что неведомая сила тянет его на могилу. Улав ощущал это все сильнее и сильнее и, наконец, через несколько недель сдался — опять втащил Густава в дом и посадил его за стол. Он ставил перед Густавом тарелку, готовил пищу, а затем щенята доедали остатки. "Если бы кто-нибудь меня увидел, то, наверное, подумал бы, что я сошел с ума", — говорил себе Улав. Но ему было все равно. Он продолжал вести беседы — за себя и за Густава. Если только замолчать, то холодное безмолвие встанет между ними, и тогда придется признаться самому себе, что его друг мертв.

* * *

Когда над Гренландией снова появилось солнце и с каждым днем становилось все светлее и светлее, Улав понадеялся, что теперь все станет на свое место. Как только он сможет получше разглядеть лицо Густава, то сразу поймет, что просто безумие таскать мертвеца взад и вперед. Он достаточно перевидел на своем веку смертей — умирали товарищи на судне, умирали охотники, и смерть ничего для Улава не значила, а вот с Густавом совсем по-другому…

И каждый раз, возвращаясь домой, он твердо решал не брать больше Густава в дом, но всегда находились предлоги… Густав и мертвый имел над ним такую власть, освободиться от которой Улав никак не мог. Это все больше и больше раздражало его. Он очень досадовал на своего мертвого товарища. Ведь не проходило субботы, чтобы он не волок его в дом. Постепенно труп стал изнашиваться от постоянного таскания. Солнце пригревало с каждым днем все сильней, и иногда оно светило прямо в лицо мертвецу. Впервые Улав заметил, что Густав пожелтел. Это совершенно взбесило Улава, и он крикнул Густаву, что тот мертв и его место, черт возьми, в могиле! Он не желает его больше никогда видеть, прорычал Улав, обращаясь к покойнику: К черту! Ты здесь — последний раз! Улав окончательно вышел из себя.

А Густав сидел и ухмылялся, сидел слишком близко к огню, поэтому нижняя челюсть у него отвисла и улыбка стала еще более зловещей. Улав понял, что если так будет продолжаться, то, когда станет совсем тепло, он окончательно сойдет с ума. Ведь тогда Густав совсем оттает и будет невыносимая вонь. Нет, такого Улав не потерпит в своем доме! Но как воспрепятствовать этому? — спрашивал он себя.

В один прекрасный день появился первый снежный воробей, и Улав понял, что пора что-то предпринимать. Ведь эта птица предвестница весны в Гренландии. Сезон охоты на песцов кончался, скоро вскроется лед и вернется "Голубой кит". Улава охватил смертельный страх, когда, в последний раз осмотрев капканы, он вернулся домой. Улав боялся себя, боялся Густава боялся этого привидения: ведь теперь-то Густав действительно превратился в привидение. Единственная разница между ним и привидением заключалась в том, что Густав не появлялся сам по себе, а Улаву приходилось его притаскивать. Но ведь когда Густав был жив, то случались тоже странные вещи; он мог заставить Улава делать такое, о чем тот и не помышлял, да никогда и не подозревал, что может так поступать. Да, необходимо до прихода "Голубого кита" избавиться от всего этого! Однако, как это сделать, Улав никак не мог придумать.

Вдруг его осенило — в голове молниеносно возник план: он понял, что надо делать, и знал, что другого выхода нет. Улав опять внес Густава в дом, усадил его, обошел вокруг стола и стал беседовать с ним, будто и не замышлял ничего дурного. Не удержавшись, он тайком усмехнулся, когда делился с Густавом своими планами на завтрашний день, но говорил об этом только для того, чтобы отвлечь товарища. Когда, по его мнению, прошло достаточно много времени, Улав сказал Густаву, что сейчас выйдет и принесет угля для печи. Ружье было, конечно, заранее выставлено наружу. Дверь осталась чуть приоткрытой. Это не играло роли — ведь Густав не почувствует сквозняка. А Улаву именно такая щель и нужна. Он уверен, что на этот раз сможет перехитрить своего напарника.

Улав очень осторожно прокрался обратно к дому, держа заряженное ружье наготове. Ему показалось, что прошло много времени, почти вечность, пока удалось просунуть в дверную щель дуло ружья и установить его так, чтобы Густав ничего не заметил. Он по-прежнему сидел в той же позе и рука его опиралась на стол. Он сидел почти спиной к Улаву, но все-таки Улав мог видеть его отвратительную улыбку, делавшую его непохожим на настоящего Густава Кракау.

Сейчас он действительно живой! И Улав был твердо в этом уверен, но теперь хватит, теперь действительно надо с ним покончить и — взвел курок. Целиться было трудно, он был слишком возбужден, и руки у него дрожали. Даже несмотря на то, что Густав мертв, это все же его друг и товарищ по охоте, а сейчас Улав должен застрелить его. И вот, когда он уже приготовился выстрелить, Густав шевельнулся. Опять оттаяла рука. Не так-то просто стрелять в человека, когда он двигается, но Улаву во что бы то ни стало надо избавиться от Густава. Вдруг Улава охватило страшное бешенство — ведь Густав сейчас, в последние секунды, пытается испугать его. И Улав выстрелил в своего друга.

В хижине раздался оглушительный грохот. Казалось, что весь затылок Густава снесло. Но теперь-то он был по-настоящему мертв и больше не возвратится к Улаву. Улав прекрасно знал, что ему никогда уже не придет в голову тащить в дом человека с простреленным черепом.

На этот раз он похоронил своего друга окончательно. Улав смастерил из деревянных ящиков крест, поставил его на могиле и почувствовал облегчение; он остался один, и ему не о ком теперь заботиться. Улав не тосковал по Густаву. Наоборот, чувствовал себя превосходно, ведь он не видел больше отвратительной усмешки, и больше не было безумной возни с покойником. Теперь его напарник мертв, это сущая правда; Улав очень горевал, но уж ничего не поделаешь. Спокойно и добросовестно он готовился к отплытию на "Голубом ките", ведь судно могло прийти в любую минуту.

На обратном пути Улаву не раз приходило в голову броситься за борт. Одно его удерживало — мысль, что тогда о нем подумают самое плохое.

Я прекрасно знал, о чем вы шептались, заключил Улав. И я был прав. Сначала я получил разрешение сойти на берег и вернуться домой, а через день пришли четыре полицейских и арестовали меня. Я не убийца, господин судья. Ведь я застрелил Густава, когда он уже умер. Я застрелил его, чтобы он оставил меня в покое. Я стрелял в мертвеца, чтобы защитить себя, поверьте, господин судья! Ведь это не запрещается законом? Так или не так? Ответьте мне!

Улава отвели обратно в камеру, и, возможно, в тюрьме кто-то назвал его убийцей, который застрелил своего лучшего друга. Этого он не мог перенести. Улав был всегда сильным и абсолютно честным человеком, но тут он не выдержал. Всю зиму он находился на грани помешательства, а ночь в тюрьме после суда доконала его — Улав сошел с ума.

Сделали вскрытие, оно подтвердило показания Улава. Врачи дали заключение, что Густав умер давно и успел замерзнуть задолго до того, как Улав выстрелил ему в голову. Невиновность Улава была полностью доказана; об убийстве не могло быть и речи, и судья заявил, что Улаву нельзя предъявить никаких обвинений.

Но было слишком поздно. Никакой надежды на выздоровление Улава не осталось. Он уже не понимал, что ему говорит судья. Улав стоял и рассуждал сам с собой. Его поместили в дом для умалишенных, и, по моим сведениям, он все еще там.