Глава 5…И нет пощады никому
Глава 5…И нет пощады никому
1
Журин кончил завалку шихты в огнедышащую пасть печи и мокрый, обессиленный, ослепленный отошел в сторону. К нему приблизился Скоробогатов.
— Стареем, друг, — сочувственно произнес он. — Губы посерели, щеки пожелтели, под глазами — темный ералаш.
— Дело не в старении, а в замученности, — ответил Журин, — в этой жаре, в грохоте, вое, лязге, все время дышишь отравляющими газами, смотришь в ослепляющие всполохи, размокаешь от пота и прохватывают морозные сквозняки. В ворота ведь паровоз заходит, а за воротами — минус пятьдесят. Однако — держусь. Здесь зачеты.
— Переходил бы, Журин, к нам на формовку, — предложил Скоробогатов. — Около меня приспособишься.
— Не молод, чтобы быстро схватить новую профессию, — отозвался Журин. — А без высокого класса ни зачетов, ни заработка. Знаешь, ведь, как хочется зачетов. Вырваться скорей, спрятать голову, чтоб позабыли о тебе хвататели. Буду тянуть.
— Специально сроки дают умопомрачительные, — вздохнул Скоробогатов, — чтобы человек надрывался ради зачетов и еще за них чувствовал благодарность к палачам, забыв, что и отбытый срок — незаслуженная кара.
— Убивает и трехсменная работа, и страх, и злость, — продолжал Журин, — и напряжение всех сил в борьбе за жизнь, чтоб не растоптали, не перехитрили. Змеиная свадьба. Шипят, пакостят.
— Кто?
— Очевидно Гребешков и мой помощник Ногин. Спелись. Ногин хочет на мое место. Вольный он. Бывший солдат, комсомолец.
— Да, жись загнись, а горе вторнись, — опять вздохнул Скоробогатов. — Я точно знаю, что Гребешков часть моей выработки записывает Данилову и шихтовщику Степке, но молчу — иначе съедят: металлом обольют или сверху что-нибудь на голову сбросят. Сактируют: несчастный, мол, случай на работе, и баста. А уходить с завода не хочется. Здесь все-таки не льет на голову, не дует пурга, комары и мошка не кусают, мороз не гробит.
— Что растрёкались, грамотеи! — рявкнул подошедший Гребешков. — Совесть надо иметь! Чуть отлучишься — и уже балабоните, парламент открываете! Работать надо. Не умеешь? — Научим. Не хочешь? — Заставим.
Журин и Скоробогатов молча разошлись. Бешеный ритм заводской страды вновь захватил, закрутил их.
2
Сталевар Сикорский, сменявший Журина, пришел за час до смены. Стоял, курил, перебрасывался замечаниями с Журиным и его помощниками, обсуждал амнистию ворам, объявленную 27 марта 1953 года.
Когда скрылись под шлаком последние куски шихты и начался спокойный период плавки, Сикорский пригласил Журина присесть в сторонке.
— Ты, Журин, узнавал, как тут прежде работали?
— Особо не интересовался, — отозвался Журин.
— А ты поинтересуйся. Стоит. Тут еще полтора года назад я был единственный вольный. Все прочие — зыки — заключенные или КТР — каторжане. Тогда житуха была правильная — фарт мощный.
— Вы отбывали прежде срок? — спросил Журин.
— Нет, я солдатом служил, на срочной службе. Демобилизовавшись, остался втыкать. За длинным рублем погнался.
— Какой тут длинный рубль, — посочувствовал Журин. — Северную надбавку дают, а за то, бывает, червонец за одну луковицу платите.
— Бывает. А все-таки выгода. Было время, что я по пять тысяч в месяц отрывал.
— Каким это образом? Я, брат, не верю чудесам.
— Чудес, конечно, не бывает, — отозвался Сикорский. — Был бизнес, калым мощный. Зачетов не было. Зыки мантулили за пайку, за номер котла. Бывало, у зыка выработка как у меня и разряд повыше, но я получаю на руки тыщу, а он — тридцать рублей в месяц. Остальное лагерь гребет.
Тогда начали мы такую чернуху раскидывать: зык работает во всю, а в наряд ему записывают столько, сколько надо, чтоб в карцер не засунули — процентов семьдесят-восемьдесят. Всю прочую выработку зыков мастер писал на меня. До Гребешкова тут тоже темнил мастерюга правильный. Бывало, получишь пять тыщ в месяц: тысячу — ребятам, тыщу старшему мастеру и самому три остается. Можно было жить. На шахтах более крупные обороты у других кирюх были.
Раз в месяц сюда контролер из лагпункта наведывался, но сам знаешь, нам нечего бояться, бизнес имеет свойство расширяться. Контролер этот — туземец. Водку жрал до одури. Бывало, о хмельном напомнишь — у него в руках мандраже. Тут на подстанции ребята сивуху варганили. Насосется этот контролер как клоп и — спать. А мы темним по-прежнему. Привет нашим — дальше пашем.
Года полтора я вообще на работу не выходил. Два раза в месяц являлся на завод за получкой. Раздам долю хлопцам и — на боковую. Правда, толку-то не было. Пил, гулял шалеючи. Девки, гармонь, тот же Гребешков, офицеры — старое мое начальство. Покуралесили. Содрал с себя жирок и молодость. Набил оскому на бабах. Зато женился не спеша, спокойно, без горячки. Землячку курскую привез. Кровь с молоком. Пава. Повыше меня на голову. Умеет мужика пожалеть, побаловать. Баба на ять! Так вот, — продолжал Сикорский, — присмотрелся я к тебе. Человек ты честный. Давай по-умному жить. Проценты — мне, сотняжка — тебе.
— Это, конечно, правильно, — ответил Журин, — все кругом темнят и блат выше ЦЕКА, но мне 151 процент выработки для зачетов нужен.
— Да, у тебя ж червонец, — поморщился Сикорский. — В зачеты веришь. У кого четвертак — тот плюет на зачеты. Знает по опыту, что через год-два-три отнимут зачеты, пропадут труды. Я здесь, считай, с 1940 года, насмотрелся. Но — коли надеешься на зачеты — тогда дело твое. Тогда, что выработаешь более 151 процента — на меня будешь писать. Так? По рукам.
3
Главный инженер Драгилев пришел в литейный цех в час обычного утреннего обхода.
— Как дела, Журин? Что-то у вас плавки задерживаются. На десять минут в среднем у вас плавка длится дольше, чем в других сменах. В чем тут дело? Вы ведь гораздо грамотнее других. Я думал, что вы покажете им, как надо работать.
— Не разобрался пока, в чем дело, — угрюмо пробормотал Журин. — Работаю на оптимальном и максимальном режимах. Лучше нельзя. При Бредисе мощность была меньше.
— А с коллективом, Журин, сработались?
— Кто его знает. Многоглавая гидра.
— Осваивайтесь. Изучайте все кругом, — сказал на прощанье Драгилев. — Благоволение начальства — это только полдела. Быть может, даже четверть дела. Сам не плошай и кругом оглядывайся. С народом ладь. Нельзя иначе. Народ — сила.
4
В это же время, в помещении, где готовили шихту для печей, Гребешков спрашивал у шихтовщика:
— Стёпа, даешь зыку Журину прикурить?
— Так точно, Фан Фаныч!
— Ты, Степа, не забыл, что надо мастырить? Подкладывай ему для дуговой печи металлолома на двести-триста килограммов больше, чем написано в наряде, чтобы плавки дольше шли. Выбирай ему самые подлые куски: рваные, ржавые, мокрые с землей и льдом, с краской, цепи с цементного завода, чтобы вспенивался шлак, выкипал металл. Все негабаритное сплавляй ему. Пусть помучается и от начальства разнос получает.
— Есть на… челке шерсть! — козырнул Степа.
— Для индукционной печи давай ему не полтонны на плавку, а на пятьдесят-сто килограммов больше, — продолжал Гребешков, — и насчет качества шихты та же музыка. Понял?
— Рвём… подметки на ходу! — гаркнул Стёпа.
— Получишь в этом месяце на сотнягу больше.
— Рады стараться, ваш бродь, — дурачился Степа. — Оченно предовольны вашей светлостью. Прищучить человечка завсегда рады, с толстым нашим удовольствием уконтрапупим. Людишки давно кишки вымотали, плешь перегрызли, особенно — лобастые.
— Молодчага! — поощрял Гребешков.
Радостно потирая ладони, он бормотал себе под нос:
— Порядочек! Всё законно, железно. Пристроим человечка.
5
— Иван, слыхал, — Журин в первооткрыватели лезет, — обратился Гребешков к Далю. — Мало ему марганцовистой стали, которую начинаем делать как только ферромарганец привезут: он еще хочет ванну дуговой печи увеличить.
— Ну, и что же? — заинтересовался Даль.
— Как что же! Мне-то от этого что будет?! — Шиш и ворох беспокойства. Мы и без этого изобретательства план умеренно перевыполняем и премиальные гребём, а возникни шумок насчет этих нововведений — увеличат программу. Начнется ажиотаж, штурмовщина, придется всю работу цеха перестроить, всюду темпы работы ускорить, а на быстром скаку можно шею сломать. Нужно мне это, как лягушке макинтош.
— Дорогуша, не курлыкай! — хлопнул Гребешкова по плечу Даль. Вывернемся.
— А как?
— Поворочай мозгами.
— Что тут ворочать! С этими хитроумными пива не сваришь. На формовке — другое дело. Зарядил туфту такому Стёпе, Данилову — так половину барыша несут. Ты же, Иван, сам соображаешь. Не один пуд соли тут сгрыз. От твоего глаза не ушатнёшься.
— Чудак-рыбак, — посмеивался Даль. — Ты, видать, память на хранение сдал или с муторшами проспал. Помнишь, как мы Демидова с печи выгрызали? — Подсыпь соды в мешок с составом для кислой футеровки печи. Станет футеровка легкоплавкой. Вместо пятидесяти плавок — за двадцать расплавится, а ты и подскажи тогда начальству: вот, мол, до Журина пятьдесят плавок между набивками делали, а теперь — полюбуйтесь.
— Так, Иван! Министерская у тебя башка. Бодай его кочерыжкой!
— Да разве только так можно услужить человеку? — продолжал Даль воодушевленный похвалой. — Скажи своему шихтовщику Стёпе, чтобы подсыпал в шихту щелочной состав, тот, что прибыл для футеровки под марганцовистую сталь. Щелочная эта огнеупорная смесь по виду от песка мало отличается. Журин не заметит и будет у него от этого кислую футеровку печи разъедать, особенно вверху.
— Золотой ты, человек, Даль, — восхищался Гребешков. — Можно еще дружка в камеру высокого напряжения заманить и толкнуть на шины высокого напряжения. Помнишь, как зыки два года тому назад стукача угрохали?
— Это сейчас без надобности, — отозвался Даль, — не безопасно. Климат меняется. Читал в «Кочегарке»: арестовали дружков, что трупами зыков свиней выкармливали. Лет десять это без шума делалось, а теперь, видишь, хватились, будто впервые узнали. Ветерок меняется, Митрофан Митрофанович. Амнистию, видишь, дали. Надо нос по ветру держать. Но есть способ убрать Журина с печи.
— Какой?
— Через недельку будет он набивать футеровку для марганцовистой стали. Надо подкараулить, подсидеть, когда он отлучится до ветру или пожрать и тогда положить в футеровку пару кусков железа, сверху засыпать эти куски набивочным материалом, уплотнить и Журин не догадается ни о чём. Во время плавки эти куски внутри футеровки расплавятся, в футеровке образуются дырки и, если не в первую плавку, так в десятую-пятнадцатую жидкий металл выльется. Произойдет авария. Винить будут Журина. С завода вылетит наверняка. Ясно? То-то. Держи хвост пистолетом.
— Ну, а твоего телка — Пивоварова — пристроим? — спросил Гребешков.
— Не знаю, не постановил еще — нерешительно произнес Даль. — Обоих одновременно — неловко. Драгилев заподозрит, но сделать это проще пареной репы. Поменять, например, бирки на проводах генераторов-регулексов. Он станет менять без меня эти регулексы и сгорит обмотка. Тут ему и каюк. Выбросим. Но вроде не очень опасный этот шкет. Могут дать гада позубастее, а этот — дурью мучается: моча в голову бьёт.
6
Начальник литейного цеха Синицын пришел после обеда с расстроенным лицом. «Придурки» учуяли это и не совались к нему в кабинет. Знали, что, как обычно, дородная, капризная супруга начальника вылила на его лысину ушат презрительной бабьей брани и поэтому человечек с покатым лбом и мятым злым личиком готов загрызть каждого, кто на зуб попадёт.
Зазвенел телефон.
— Есть, виноваты, товарищ директор, — рапортовал Синицын в трубку. — Есть, не доглядели. Не дотянули. Верно — не допёрли. Не додумали, но выполнили на сто восемь процентов. Есть, быть у вас через полчаса.
В дверь кабинета тихо постучали.
— Войдите.
На пороге появился формовщик Данилов, комсорг.
— Товарищ начальник, — зачастил он вполголоса. — За истекшие двое суток заметил, что Гребешков новую ученицу-крановщицу, девчонку-шестнадцатилетку обгулял нахрапом, а она — комсомолка.
— Как это ему удалось? — заинтересовался Синицын.
— Гребешков с умыслом ее на работе задержал, — похотливо облизываясь, докладывал Данилов, — так что она последняя в душе сталеваров мылась. Пока она там под душем потягивалась, Гребешков ножом откинул крючок и зашел.
— Ну, а дальше? Кричала? Подсмотрел? Валяй всю подноготную! Все до тонкости!
— Дальше не видел, товарищ начальник, но не кричала. Они, ведь, малолетки дюже интересуются этим. Только вернее: сирота она — братишку растит. Побоялась — выгонят из цеха. Гребешков наверняка пообещал зарплату увеличить по блату. Вышли оба не скоро. Она — красная, глаза прячет; шмыгнула поскорей, а он хоть бы хны.
— Что же ты все подробно не уследил?
— Я следю, товарищ начальник.
— Раз не кричала, значит, шито-крыто. Опять удалось. Везет стервецу! — Еще что?
— Еще Гребешков туфту заряжает. Крышки цилиндров на машине хлопают, а он записывает как ручную работу. Проценты на шихтовщика Стёпу пишет. С него, конечно, долю, калым имеет.
— Тебе-то он тоже приписки делает, — заметил Синицын недружелюбно. — Не завидуй. На чужой каравай рот не разевай. Тебе тоже подкидывают. Так ведь?
— Так. Подкидывают малость.
— Ну, то-то ж. Это я велел тебе подкинуть. А ты следи.
— Я следю, товарищ начальник!
— Еще что?
— Скоробогатов, зык, над вами усмехался.
— Что ж он там молол?
— Гуторил, что вы по карьере в партии, а всамделе у всех у вас рыло в пушку.
Данилов увидел, как задергалось начальничье веко.
— Все воруют, — говорил Скоробогатов, — туфтят, шукают интерес. Стиль, мол, руководства — донос, разнос, угробление, оклеветание. Ищете, чем прижать, прищучить, заставить, стравить людей.
— О самогоне не унюхал? — забеспокоился Синицын.
— Нет, такого не шипел. Говорил только, что бестолковая у нас технология, не льём в кокиль, пакетами и тому подобное. На каждого, мол, работягу приходится по подгоняле, надсмотрщику, писарю, доносчику и все интригуют, склочничают, подсиживают, клевещут. Тоже начальство не любит, когда в цехе есть умный человек.
— Кому это он говорил?
— Да кому ж? — Журину. Дружки-контрики. А я подобрался поближе, вроде землю вскапываю, а сам слухаю и на ус мотаю. Я следю, товарищ начальник. Бдительность — первейшее дело комсомола.
— Еще что? — прервал Данилова Синицын.
— Еще — всё.
— Ладно. Иди.
— Товарищ начальник, как насчет комнаты? — скребся Данилов.
— Надоел. Не какай. Знаю. Как дом сдадут в эксплуатацию — получишь.
— Уже семь домов сдали, а меня всё по борту.
— Значит, были важнее случаи. Понял? Иди! Не канявкай!
— А насчет рекомендации в кандидаты партии?
— Это дам. Пиши заявление. Поручусь. Ну, иди, иди, а то каждый раз просьбами заедаешь. Долг свой перед родиной выполняешь, а все торгуешься, подороже продать хочешь.
— Слушаю, товарищ начальник. Я уследю всё.
7
Через час начальник литейного цеха Синицын докладывал директору завода:
— Матвей Никанорыч, один мой доносила рядом с Гребешковым живет, так сообщил утром, что жена Гребешкова с электриком Чепурко схлестнулась.
— Точно ли это? — оживился директор. — Порядочной прикидывалась. Зазнавалась. Все, мол, лярвы публичные, а она — чистая.
— Точно — как в аптеке, Матвей Никанорович. Всё за стеной слышно. По скрипу ихней кровати мой доносила спец.
— Порядок. Стравим, — ликовал директор. — Пусть поцапаются. Точно, Синицын?
— Как часы, Матвей Никанорович. Они и без того грозно живут. Шкуру друг с друга спускают. Я как-то зашел по-приятельски в картишки прошвырнуться, а они во всю грызутся. Нормальная парочка: баран да ярочка, из-за триперов нема дитёв.
— Что у тебя еще, Синицын?
— Да, вот, надо бы Сухарева из мастеров в старшие выдвинуть. Давно обещали.
— Он у тебя в доносилах?
— Не скрою, да — почтовый ящик.
— Сколько их у тебя, сердешных?
— Не скрою, человек восемнадцать. Доносилы имеют свою сеть осведомителей.
— Это на двести шестьдесят человек личного состава! Молодец! Вот такого бы мне главного инженера. Весь бы пульс завода знал на зубок: кто, как, чем, когда дышет.
— В цехе кроме моей еще, конечно, другие сетки есть, — ухмыльнулся Синицын, — ваша личная и оперуполномоченного. Некоторые двух, а то и трёх маток сосут. За нами тоже присматривают — особенно партийная сетка, комсомол и оперчекотдел. Нет ли тут у вас в кабинете подслушивающего микрофона? — забеспокоился вдруг Синицын.
— Вроде нет, — побледнев пролепетал директор.
Видно было, что он не догадывался о возможности такой опасности.
— Ты понимаешь, Синицын, — объяснял директор. — Не могу твоего Сухарева повысить. У него сестра где-то за Тайшетом в лагере сидит и поэтому к секретным документам он не допущен.
— Помилуйте, Матвей Никанорович! Какие же в цехе секреты? — взвыл Синицын. — Под грифом «секретно» идут сводки, сколько шестерен отлили или плит к шаровым мельницам. Это ж смех, а не секрет. Тайшет от нас тысяч десять километров. Сухарев пятнадцать лет, как сестру не встречал и не переписывается. Все это ж обычно, родство — это ж — тьфу, пережиток прошлого. Какое в наше время родство?! Я, вот, брата семнадцать лет в глаза не вижу.
— Не чепуши, Синицын! — рявкнул директор. — Не нашего ума дело. Есть такой приказ и баста.
— Ладно, Матвей Никанорыч, а как насчет меня? Когда ж на повышение? Сами знаете, хуже всего ждать и догонять. Под Драгилева материальчик ведь есть.
— Утрясем, Синицын, подберем ключи под главного инженера и шмякнем в удобный момент. Он тоже не онучу жуёт. Материальчик и он подбирает. Надо хитро маневрировать. Шапками не закидаем. Надо, чтоб не получился замах рублёвый, а удар копеечный. У высшего начальства учись, как человечков устраивать. Сам ведь знаешь, — продолжал директор, — любого могу снять, кроме главного инженера, главного бухгалтера и начальников спецотдела и кадров. На этих нужна санкция начальства, значит, нужен веский компрометирующий материал. Подстроишь кляузу — дело твоё быстрее пойдет. Ясно? Хлопочи. Кабы не было у Драгилева партбилета — давно б сгавчил. Поперёк горла стоит. Ни туфты грамотной не зарядишь, ни порядочек стальной не заведешь.
8
На первом этаже заводоуправления, рядом со спецотделом и отделом кадров, в кабинете оперуполномоченного завода старшего лейтенанта Старинченко сидел, нахохлившись, заводской шофер — заключенный Герасимович.
Оперуполномоченный продолжал допрос.
— Вы, Герасимович, везли в цех эти балки для пролётов моста. У вас в руках был заводской сертификат и теперь — вот случайно обнаружилось, что в этом сертификате ловко и незаметно подделан показатель фосфора в металле. А фосфор — сам знаешь. Если фосфору в стали много, то эта сталь на морозе хрупкая, ломкая. Понимаете, что это значит? — продолжал Старинченко. — Зимой, в мороз под поездом мост рухнул бы наверняка. Эти балки предназначены только для шахтных сооружений под землей, где не бывает минусовых температур. Мост уже собран. Теперь надо всё расклёпывать. Потери агромадные.
— Мне все ясно, — отозвался Герасимович, — но причем тут я? Неужели вы думаете, что я возьму на себя чью-то вину? Будете пытать?! Пытать меня не имеете права!
— Где ты купил такое право, мерзавец?! — вспыхнул Старинченко. — Может надеешься на Хоружего? Балбес! За виновного сам пан бог не заступится. Говори: кого подозреваешь в подделке сертификата?
— Не думал об этом.
— Тогда землю разрой, а добудь мне виновного.
— Я не ответственен за ваш объект, гражданин старший лейтенант, — храбрился Герасимович. — У меня свой участок в лагере. За него я ответственен перед майором Хоружим.
Герасимович увидел, что лицо оперуполномоченного налилось черной кровью гнева.
— А сейчас для меня поработаешь! — рявкнул Старинченко, грохнув по столу.
— Без разрешения Хоружего не имею права, — упирался Герасимович. — Не обязан двум богам поклоны бить.
— Будешь не только бить, но и лоб расшибать, — зловеще зашипел Старинченко. — И Хоружему слова не пикнешь!
Старинченко наклоняется к Герасимовичу и сквозь сжатые зубы злобно цедит:
— Напомнить тебе дело Шубина? Думаешь, не знаю, кто столкнул Шубина с насыпи? Думаешь, не знаю, кого тебе дали в помогалы? А знаешь, друг, что теперь за это могут по голове не погладить? А? Отыграются на буром, как пить дать, отыграются на стрелочнике.
Старинченко торжествуя откинулся на спинку кресла.
— Дело стряпали явно липовое. Инженера, автора семи изобретений угробили. А? Побледнел паскуда? Иди! И носом всю землю на заводе изрой, а добудь, кто подделал сертификат. Ясно? С меня начальство требует жёстче, чем я с тебя. Тебя, подлеца, давно пора в расход. В навозе весь.
— Я… я постараюсь, — бормочет Герасимович. — Я изучу, подумаю. Дайте недельку срока.
— Ошалел! Недельку!.. Наглец! Сорок восемь часов! Ясно! И ни звука майору. Пикнешь — пропал. Идите!
9
В кабинете главного инженера завода — старший электрик сталеплавильного отделения — Даль.
— Почему, товарищ Даль, в смене Журина изо дня в день неполадки в электроустройствах?
— А именно?
— Вы не знаете? Я должен напоминать? Почему тельфер в эту смену часто отказывает и загружать шихту приходится вручную? Почему не отрегулируете винт упора корпуса печи, чтобы не горели контакты? Почему вы сняли экран индукционной печи, хоть и знаете, что это вредно для сталеваров? Почему раскрыты шины и падающий металл создает короткие замыкания? Каждый день то пробки вольтметра, то реле мотора подъёма печи выключены, то в печи медь, чтобы вредные газы образовались, то заземление кто-то обрывает, то реле максимального тока разрегулируют.
«Стук не с подстанции, — лихорадочно соображает Даль, — кто-то из сталеваров. Журин? Но он не имеет входа к главному инженеру. Может письменно? Значит и Драгилев свою сетку доносил имеет!
А вдруг Гребешков? — мелькает в уме Даля. — Друг-то он друг, но до первого милиционера. Как встретится мильтон, так друг такой сдаст тебя на хранение».
— Вы ведь отлично знаете, — продолжает Драгилев, — что печи — это передний край, а сталевары — бойцы, идущие в атаку. Мы все должны обеспечить их победу, помочь, а не путаться в ногах, не вставлять палки в колеса.
— Это все — клевета, товарищ Драгилев, — глухо возражает Даль. — Очередная провокация. Кому-то выгодно расшатать мне нервы.
Даль повышает голос; создается впечатление, что он искренне возмущён, взволнован, полон благородного негодования.
— Кто-то решил подорвать мне сердце! — кричит Даль и брызжет слюной, — вызвать на глупой поступок, грубость или что иное, к чему можно придраться.
На секунду инженер заколебался: — может, в самом деле, под человека подводят мину?
— Знаю — это подлюка Журин! — выкрикивает Даль. — Какой он инженер?! Шлак сварить не умеет. У него всегда или холодный или перегретый металл. У него разъедает футеровку. В его стали полно газов и шлака. Структура не однородная, крупнокристаллическая! Металл выкипает, лётку замораживает!
Злобно искривленный рот Даля замер полураскрытый. Ум лихорадочно подыскивает обвинения.
Истерика Даля вызвала у Драгилева трудно сдерживаемое раздражение. Подмывало выложить этому узколицему белесому беспринципному пройдохе всё, что думал и знал о нём.
Однако, жизнь приучила Драгилева хватать за шиворот каждую невзначай взорвавшуюся эмоцию. По опыту хорошо знал он, что всплески чувств делу вредят и безнаказанно для здоровья не проходят.
«При ловко подвешенном языке, сноровке, хитрости, изворотливости, всегда можно доказать любую тезу, обелить черное», — думал Драгилев.
— Вот что, Даль, — решительно произнес главный инженер, отогнав раздумье. — Даю вам слово, что не Журин жалуется на вас. Ясно? Вы знаете, что я слов не бросаю на ветер. Еще вот что: вам-то лично грамотный сталевар не мешает, ни служебному вашему положению, ни авторитету не угрожает.
Даль утвердительно кивает головой.
— Так не ищите, Даль, дыр в небе. Идите и исправьте указанные мною недостатки.
— Неужели не Журин? — раздумывает Даль, выходя из заводоуправления. — Драгилев зря слово не даёт. Не такой. Из романтиков. Не рука ли тут всё-таки Гребешкова? Ему выгодно втихаря создать впечатление, что не он, а я цапаюсь с Журиным. Это на случай обнаружения козней против Журина. Ладно, друг! За зуб — отдашь челюсть. За око — голову. Проверим. Коли слягавил — то не пеняй. Клин вышибают клином. На порядках жизни — зубы съел. Пришью по-большевистски, как стажированного coca — с музыкой.
10
Перед концом рабочего дня старший мастер Гребешков попросил лаборантку Высоцкую дать ему возможность в ее кабинете поговорить с женой без посторонних.
Высоцкая вышла в кабинет спектрального анализа. Рядом, в отделении качественного анализа, похохатывали две подружки — комсомолки Зоя и Клава.
— Хитрющая сеструха Манька растет, — захлебывалась смехом Зоя. — В детсадике главное лакомство — горбушка хлеба. Когда подают там хлеб на стол — все бросаются к подносу, чтобы выхватить горбушку. Часто у счастливчика, завладевшего горбушкой, выхватывают ее из рук. Манька моя — худая, слабая, так что она придумала? Как только схватит горбушку — так сейчас же насморкает на неё своих соплей. На сопливую горбушку никто не зарится.
Приучилась она горбушки эти хитростью добывать в младших группах. Обменивает у малышей горбушку на казенную игрушку, да и другие выкрутасы освоила. Бой девка растет! Пальца в рот не клади. Врёт — глазом не моргнёт. Приладилась только с малышами возиться. Охмурять-то малышей способней. «Горбушницей» мы ее прозвали.
Из кабинета инертных материалов доносился сиплый, приглушенный рык Гребешкова. Высоцкая чувствовала, что там шел крупный разговор, но слов не улавливала.
Неожиданно электростанция отключила напряжение. На подстанции стало необычно тихо: прекратился рёв трансформатора, остановились механизмы, потухли трещавшие электрические дуги печи. Гребешковы в пылу ссоры не обратили на это внимания, поэтому дежуривший на подстанции Пивоваров стал невольным слушателем супружеской перебранки Гребешковых.
— А ты-то сам — кобель триперный. Ты ведь ни одной помойной ямы не пропустил. Жалеешь, что в шахту к кобылам не попал… Без тебя там зыки кобыл оформляют.
Гребешков огрызался по-блатному. Каждое слово обычного лексикона перемежалось с каскадом наиподлейшей ругани и непередаваемых оскорблений.
— Кабы девушкой была спервоначалу, то и я б человеком был, а ты-то с чем в ЗАГС пришла?! Ни дна — ни покрышки. Гуляй, как по сараю воробей.
Гребешкова густо, истерически, заливисто расхохоталась.
— Припомнил ты мне, паскудник, — выговаривала Гребешкова, — тут недавно профессор Коровин рассказывал, как они в Горьковской пересылке тайный опрос в камере организовали: у кого жена неиспорченной в брак пришла. Сидело их сто пятьдесят девять человек в большом этапном полуподвале. Все городские, учёные — сливки.
Стал там один шарамыга хвастаться победами над школьницами. Ну, другой интеллигент вскипел. Поругались, а после решили статистику в камере провести. Лист оберточной бумаги был, кусок грифеля нашелся. Дождались темноты. Лист обошел всех. Сидели друг к другу спиной. Знаешь, какой результат? На сто пятьдесят жен нашлось семнадцать честных. Ясно? Так что не талдычь. Трипера твои не оправдаешь. Сейчас честных не только не венчают, но и не крестят.
Чувствовалось, что Гребешков выдохся. Он выкрикивал повторяющиеся каторжные загибы и угрожал.
Теперь Гребешкова перешла в наступление. Высокомерно, голосом напоённым презрением и превосходством, она чеканила:
— Быдло! После него с тобой всё равно, что скотоложество. Ты ж зверюга пьяная, безжалостная, вонючая, а он — мечта чистая, душистая. Может скажешь, Митрофан, без толку треплю? — грозно вопрошала Гребешкова, — иль не ела я тебя?
Очередной залп ругани опять перемешался с угрозами:
— Брошу, сука! Со свету сживу, в лагерь закатаю! — рычал Гребешков. — Я с контрой воюю, а ты п… мух лавишь! Забыла, как карточки воровала? А я напомню. Забыла, как киевской пропиской с братишкой торговала? А я — припомню. А когда продавщицей работала, кто воровал?
— А кто меня на это наталкивал? — перебила задыхающаяся Гребешкова. — Кто требовал денег и денег, когда поллитра «московской» пятьсот рублей стоила? Кто сивуху сейчас гонит, поддельные наряды пишет, взятки вымогает, людей подсиживает? Кто Ульянова посадил? Я? Кто жену его трипером заразил? Я? Кто на Кузнецова облыжно дело накропал? Да и только ли на него? Кто секретаршу Еву изнасиловал? Думаешь, всегда харя с бородавками — НКПС — выручит тебя? Сколько девочек растлил? Сколько заразил? Сколько горя принёс людям?! Морда, паскуда, прыщ! Но… Но! Я тебя так двину!.. Забыл, гниль, кто из нас сильнее?!
Зажегся свет. Зарычал, завыл, заревел трансформатор. Ожила подстанция. Загрохотала печь. Перебранка погасла, утонула в шуме.