ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

XIV партконференцию, состоявшуюся в апреле 1925 года, многие историки и по сей день считают апогеем нэпа. Главной ее темой стали новая крестьянская политика и дальнейшее развитие кооперации. Во многом это объяснялось все той же невразумительной политикой руководства страны в отношении к деревне и в первую очередь нереалистическими представлениями о кулаке. Судя по докладу Рыкова, она сводилась к следующему. Для развития производительных сил деревни было необходимо использовать имевшуюся в наличии свободную землю и свободную рабочую силу. Вопросы найма рабочей силы и аренды земли должны были решаться без административного давления. С частным капиталом можно было конкурировать только экономическими методами.

Кулак получал право на участие в кооперативах, так как только путем использования его хозяйственных возможностей можно было поднять национальный доход. Применение наемного труда и аренда должны были уменьшить безработицу, вызванную «аграрным перенаселением». Что уже начинало сказываться на городах с их отсутствием рабочих мест и жилья.. И эти самые рабочие места надо было создавать в сельском хозяйстве.

По-новому была сформулирована и роль кооперации, которую было решено вывести на высокий экономический уровень российских товариществ довоенного периода, когда кооперация объединяла около 12 миллионов крестьянских хозяйств.

Не обошлось, конечно, и без идеологии. В ее основе лежала ленинская статья «О кооперации», в которой Бухарин видел «на долгие годы программу нашей партии». Что же касается правительства, то Рыков считал кооперативы «нашим главным, почти единственным рычагом», способным привести «докапиталистические и частично капиталистические формы хозяйствования к социализму».

Но в то же время было совершенно непонятно, каким образом кооперирование с его ориентированностью на сферу обращения должно быть связано с созданием коллективного социалистического хозяйства, которое предстояло направить на развитие сферы производства.

Идея о переходе крестьянских хозяйств «от организации торговли к организации коллективного производства» принадлежала Бухарину. А вот как это должно было выглядеть на практике, не знал никто, включая и самого Николая Ивановича.

Против предложенного эволюционного плана развития выступил известный политический диссидент Ю. Ларин. Для него поворот лицом к деревне означал лишь усиление классовой борьбы. И он был не один, кто видел главную задачу в уничтожении мелкого крестьянства. Тем не менее все партийное руководство во главе со Сталиным отвергло идею ускоренной коллективизации и решительно осудило теорию классовой борьбы.

Более того, повернувшиеся «лицом к деревне» лидеры партии пошли на известные уступки. Были снижены налоги, цены на сельхозмашины, увеличены кредиты, разрешены аренда, наемный труд на селе, ослаблен контроль за мелкой торговлей.

* * *

XIV партконференция вошла в историю не только решениями по сельскому хозяйству (которые так и останутся на бумаге), но в первую очередь еще и тем, что именно на ней был принят сталинский план построения социализма в одной стране. Окончательно разуверившись в мировой революции, если он вообще в нее верил, Сталин призывал к решению внутренних проблем.

«На одной лишь трескотне о «мировой политике», — говорил он, — о Чемберлене и Макдональде теперь далеко не уедешь». И руководить страной, по его мнению, могли лишь те, кто умел «прийти мужику на помощь в деле хозяйственного строительства». (Интересно бы узнать, кто же это был.)

Подводя итоги партконференции, Сталин обратил внимание делегатов на то, что «изменение международной обстановки и замедленный темп революции диктовали выбор наименее болезненных, хотя бы и длительных, путей для приобщения крестьянства к социалистическому строительству, для строительства социализма вместе с крестьянством». И главную задачу партии он теперь видел в том, чтобы «сплотить середняков вокруг пролетариата, завоевать их вновь».

Партконференция поддержала идею Сталина о возможности построения социализма в одной стране. Однако троцкисты выступили против, и их теоретик Преображенский сформировал «закон первоначального социалистического накопления», который подразумевал ускоренный рост промышленности за счет крестьянства. Поведав об этом делегатам съезда, Преображенский набросился на выдвинутый Бухариным лозунг «Обогащайтесь!», который, по сути, игнорировал классовое расслоение в деревне.

Однако Зиновьев не дал ему говорить на эту в общем-то щекотливую для многих тему, и на какое-то время бухаринский лозунг был снят.

* * *

И все же будет, наверное, неправильным сводить идею построения социализма в одной стране только к Сталину. Одного желания в таком деле мало. Для «построения социализма в одной стране», или к переходу на позиции «национал-большевизма», требовались еще и определенные условия. Таковые условия в стране были, и в связи с этим надо напомнить вот о чем. Еще в 1918 году один из самых светлых российских умов П.Б. Струве говорил, что период войн и катастроф в России неизбежно приведет к идее ее национального возрождения, то есть к тому самому социал-большевизму, против которого был так настроен Троцкий.

Эту идею развил молодой профессор-правовед Н.В. Устрялов. Волею революционных судеб он оказался в 1919 году в столице колчаковского правительства — Омске. И уже тогда высказал весьма неординарную для русского интеллигента мысль о том, что если большевики победят, значит, именно они нужны России и именно через них пойдет дальнейшая история страны. Устрялов предсказал и переход от демократии к диктатуре, поскольку он, по его мнению, был не только исторически неизбежен, но и необходим. Несмотря на все то зло, которое принесли с собой большевики, уверял Устрялов, именно они «диалектически становятся орудиями добра».

Следовательно... «советская власть есть единственно национально-русская власть, несмотря на ее видимый интернационализм». И в данных исторических условиях восстановить русское национальное государство и его мощь могли только большевики. Что же касается их интернационализма, то он, по словам Устрялова, был в большей степени декларативным, и Ленин со своим союзом, и Сталин со своей «автономизацией», по сути дела, стремились к одному и тому же: могучему и неделимому государству.

Ну а все вместе сказанное означало только одно: каждый любящий Россию должен не бороться с большевиками, а помогать им. Этот призыв нашел весьма широкий отклик как в самой России, так и среди эмигрантских кругов. Оставшейся в России интеллигенции он как бы давал вторую жизнь, и получалось так, что они не продались большевикам за хороший паек, а работали на будущее страны.

Большевики быстро поняли ту огромную пользу, какую можно было извлечь из подобных идей и не препятствовали их распространению через знаменитый журнал Устрялова «Смена вех». А тот шел все дальше и, увидев в нэпе мощный инструмент укрепления государства, говорил о политической трансформации режима «к окончательной и всецелой национализации революции». Иными словами, «к неизбежному в этих исторических условиях «возвращению потерянной России».

В явлениях окружавшей его жизни Устрялов видел не только начало возрождения России, но и перерождение большевистского режима, тот самый пресловутый термидор, о котором писала вся эмигрантская пресса и которого так боялся Троцкий. Более того, по Устрялову выходило так, что большевистский переворот не только не прервал естественный ход истории, но и сохранил страну от окончательного распада.

В известной степени так и было на самом деле, потому именно национал-большевизм Сталина и виделся Устрялову единственным выходом из возникшего и уже начинавшего мешать противоречия между интернационалистскими утопиями и реальным историческим заказом сохранения Российской империи, которая теперь стала называться Советским Союзом.

И далеко не случайно такой духовный наставник младороссов (так называли себя национально мыслящие молодые русские эмигранты), как А. Кази-Бек, считал, что старый режим был источен «наркотиками и сифилисом», прогнил до основания и большевики обошлись с ним именно так, как он того заслуживал. Он даже не сомневался в том, что поддерживаемая народом диктатура есть идеальная форма для правления Россией.

Да что там младороссы, если летом 1924 года будущий идеолог фашизма доктор Геббельс объявил себя национал-большевиком и заявил: «У государственного социализма есть будущее. Я верую в Россию. Кто знает, для чего нужно, чтобы эта святая страна прошла через большевизм... Мы должны преодолеть усталость государства... С Востока идет идея новой государственности, индивидуальной связи и ответственной дисциплины перед государством... Национальная общность — единственная возможность социального равенства». И ничего странного в таком заявлении Геббельса не было. Не только Россия, вся послевоенная Европа стояла на перепутье исторических путей.

Старая система изжила себя, и не случайно самой популярной книгой того времени стало сочинение О. Шпенглера «Закат Европы», на волне идей которой возникли и идеи «нового порядка». И больше всего подверженными этим идеям оказались молодые люди, которые желали видеть свои страны не только великими, но и обновленными.

Очень много от социал-большевизма взял и нарождавшийся фашизм. При этом Россия и не думала копировать опыт итальянских и немецких социал-националистов. «Зачем нам фашизм, — вопрошал тот же Устрялов, — если у нас есть большевизм? Видно, суженого конем не объедешь. Тут не случай, тут судьба... Конечно, русский большевизм и итальянский фашизм — явления родственные, знамения некоей эпохи. Они ненавидят друг друга «ненавистью братьев». И тот и другой — вестники «цезаризма», звучавшего где-то далеко, туманною музыкой будущего. В этой музыке — мотивы и фашизма, и большевизма. Она объемлет их в себе, «примиряет» их... в категориях диалектики.

Оно и понятно, тогда еще никто не мог предвидеть, чем закончится создание «обновленных» государств, и всем казалось, что разброд и разруху Первой мировой войны могут преодолеть только национал-большевистские и национал-социалистические идеи обновления общества. Впрочем, так оно и было на самом деле, и примеры России и той же Германии — лучшее тому доказательство.

Сколько ни бились немцы со своей страной, расцвела она (и всего за каких-то шесть лет) лишь при Гитлере. И, конечно, переход Сталина к национал-большевизму был вполне закономерен и подготовлен самой жизнью. Да и не был, по большому счету, национал-социализм доктриной одного Сталина, иначе он никогда не пришел бы к власти. О нем мечтало и все население огромной страны, которое куда больше волновали собственные проблемы, нежели какая-то там совершенно непонятная (да и вряд ли кому нужная) мировая революция.

Страна устала от великих потрясений, мучивших Россию со времен первой русской революции, и никто не имел желания ходить в походы на Варшаву или Берлин. А вот строить Днепрогэс и Магнитку люди уже хотели.

Вспомним знаменитый спор Сталина с Лениным относительно формы будущего советского государства. Уже тогда Сталин ратовал за создание единого национал-большевистского государства. Просто ленинский план предусматривал путь к нему более медленный и осторожный. И когда Сталин выступил с идеей строительства социализма в одной стране, это означало ускорение процесса формирования СССР как единой и неделимой советской державы. Уже тогда, в самый разгар нэпа, Сталин закладывал основы будущей имперской, национально-державной концепции правящего режима и того самого возврата и к казачьей форме, и к генеральским званиям, и к воссозданию патриархата, который так больно ударит по чувствам никогда не имевшего отечества Троцкого.

В свою очередь, выдвижение идеи строительства «социализма в одной стране» означало переход к заключительным фазам национально-государственной эволюции большевистского режима.

Конечно, идеи Сталина появились не на пустом месте. Сам Ленин в последних работах уже не привязывал построение социализма в СССР с мировой революцией. А Бухарин в 1922 году на IV Конгрессе Коминтерна говорил об «отсталых формах российского социализма».

Да что там Бухарин, если такой фанатик мировой революции, как Троцкий, указывал на возможность строительства социализма в России без ссылки на мировую революцию. Потому и говорил весной 1923 года слушателям университета им. Свердлова, что «у нас на одном полюсе очень концентрированная и квалифицированная индустрия и что, если весь мир, кроме России, «провалился бы», то Россия при ее средствах не погибла бы!»

Однако все это было пока только в теории. На практике же едва ли не все партийное руководство продолжало ожидать мировую революцию, которая, по его убеждению, и должна была стать сигналом к началу развернутого социалистического строительства.

* * *

Сталин, по всей видимости, уже тогда не верил ни в какие победоносные европейские революции, а потому был готов отказаться от прежних идейных, по сути, уже догматических установок марксизма и перенести акценты на национально-государственный уровень. Однако столь резкий поворот мог поставить точку на его политической карьере, поскольку все еще ослепленная идеей мировой революции партия просто побоялась бы идти за ним.

И как знать, не об этом ли говорил в «Социалистическом вестнике» в феврале 1925 года пожелавший остаться неизвестным автор. «Не буду утверждать, — писал он, — что... наша беда в том, что у нас нет лица, которое могло бы решиться на этот шаг. Все боятся — пойдет ли за ними партия... За последнее время пошли слухи, что Сталин всех перехитрил: он сам взялся за трудный маневр поворота. Его последние выступления на заседаниях Политбюро говорят, что Сталин думает, что он, как единственно безупречный в прошлом и притом держащий в своих руках весь партийный аппарат, может решиться на опасный шаг».

О каком повороте идет речь? И на какой «опасный шаг» мог решиться Сталин? Не на отказ ли от мировой революции? И не потому ли остальные партийцы боялись этот самый шаг сделать, что он явился бы вызовом марксизму? Если это было так, то как бы повторялась ситуация с «Апрельскими тезисами» Ленина, когда никто и слышать не хотел ни о какой социалистической революции, поскольку на том этапе она являлась отходом от традиционных воззрений Маркса. И точно так же теперь никто не мог даже помыслить об окончательном уходе от идей мировой революции и о торжестве национал-большевизма.

Да, тогда Ленину удалось переломить ситуацию и заставить, если и не поверить ему, то, во всяком случае, пойти за ним. Но то был Ленин, признанный лидер партии и ее теоретик. Сталин ленинской харизмой не обладал, и ни Каменев, ни Зиновьев, ни тем более Троцкий не могли даже и помыслить о том, что правы не они, а тот «азиат», как однажды назвал Ленин Сталина, никогда не блиставшего в теории.

Точно так же смотрел на попытки недоучившегося семинариста заниматься высшими материями и признанный самим Лениным главный теоретик партии Бухарин.

И до поры до времени Сталин был обязан представляться рьяным сторонником мировой революции, что он с успехом и делал. Умело превратив отклонения от нее в подготовку к будущему наступлению, он заговорил о «двух стабилизациях»: капитализма (крестьянство) и советского строя, который закреплял завоеванные позиции и шел вперед по пути к победе. «Мы, — говорил он, — можем построить социализм, и мы будем в строительстве вместе с крестьянством, под руководством рабочего класса». И это самое «руководство» означало многое.

Сталин как бы соглашался на многое, но вместе с тем давал ясно понять: ни о каком завоевании крестьянством власти, о котором предупреждал Устрялов, не может быть и речи. И в то же время, как бы отвечая Бухарину, подчеркивал, что полная победа социалистического уклада над «элементами капитализма» является вопросом ближайших лет. Да, он соглашался с Бухариным, но только на словах.

В отличие от него, Сталина не устраивал столь длительный период, и он мечтал о максимально быстром достижении окончательной победы. Именно тогда он, по сути дела, впервые вышел из привычной для него тени на ярко освещенную политическую сцену и повел себя не как закулисный боец, а как стратег, который многое знал и видел то, чего не видели другие. Поэтому и проповедовал строительство социализма в одной стране в довольно резкой манере. Более того, сама идея получала у него как бы второе рождение, и он вкладывал в нее вполне определенный политический и идеологический смысл.

И если так оно и было на самом деле, то надо отметить в высшей степени то изумительное политическое чутье, которое позволяло Сталину лавировать между «освящением» новой политики партии на селе и своими собственными намерениями решительного штурма нэпа, что, в сущности, и явилось окончательным оформлением его теории построения социализма в одной стране с переходом на позиции радикального национал-социализма.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.