Глава двенадцатая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двенадцатая

Видимое дружелюбие гетмана к царю и его вельможам. — Понос на гетмана, поданный казаком Мироном. — Доверие к гетману. — Движение шведов в Литву. — Взятие Гродно, шведами. — Карл в Сморгонах и Радосовицах. — Булавин и запорожцы. — Бунт Булавинский. — Участие казаков в его укрощении. — Письмо к Мазепе пана Тарла. — Мотря Кочубеевна. — Донос Кочубея и Искры, на гетмана. — Розыск по этому доносу. — Боязнь Мазепы во время производства розыска. — Колебание Орлика. — Старшины пристают к замыслу Мазепы. — Выдача Кочубея и Искры Мазепе и казнь их.

Роковой в истории Малороссии 1708 год начался при обоюдных выражениях добрых отношений между гетманом и русским правительством. Царь прислал гетману врача, заботясь о здоровье Мазепы, беспрестанно жаловавшегося на «подагричные и хирагричные» недуги; гетман в своих письмах разливался благодарностью за внимание к нему[137].

Мазепа отправил Головкину «зверины» (дичины) своей охоты для царского стола, назначая часть из посланного для самого канцлера, и изъявлял ему желание кушать на здоровье[138]. С своей стороны и верховной власти представился случай показать образчик прежнего неизменного доверия и расположения к гетману. Явился снова доносчик, обличавший Мазепу в намерении изменить царю: это был новокрещенец рейтар Мирон, освободившийся из турецкой неволи. Он, прибывши в Киев, сообщил, что в Яссах виделся он с проживающим там Василием Дрозденком, сыном брацлавского полковника Дрозда, который, некогда будучи соперником Дорошенка, был последним взят в плен и расстрелян. Этот Василий Дрозденко говорил Мирону: «Прошлого года находился я в Польше при короле Станиславе, именно тогда, когда прислан был туда бусурманский посланец. В это время явился к королю Станиславу какой-то чернец с письмом от гетмана Мазепы. Письмо это было читано при бусурманском посланце; говорили, что оно заключало такое обещание, что козацкие войска, вместе с польскими и крымскими, будут воевать против царских войск». Доносчика отправили из Киева в Посольский приказ. Там говорил Мирон, что Дрозденко велел ему довести это до сведения царя ради единой православной веры и памятуя, что отец его был под державою московского государя брацлавским полковником. В Москве не поверили доносу, и государь послал гетману утешительную грамоту[139]. Так к этому доносу отнеслось правительство, наученное по опыту недоказанностью прежних многочисленных доносов на Мазепу; между тем для нас теперь видно, что сообщение Дрозда заключало в себе истину, относясь именно к посылке от Мазепы к Станиславу болгарского или сербского экс-архиерея.

Доверяя во всем гетману, царь поручил ему разослать по полкам своего регимента приказ ловить и пытать тех, которые бы явились с «прелестными» письмами от шведского короля и Станислава, так как открывалось, что шведский король приказал в Гданске печатать русскими литерами воззвания и распространять в Украине через русских перебежчиков[140].

После того как посланники турецкий и гетманский предлагали шведской стороне надежду на содействие. Карл с большею отвагой замыслил перенести войну к рубежу Московского государства. Царь Петр находился в Гродне, в средине Великого княжества Литовского. Шведский король сам лично с небольшим отрядом ударил на двухтысячный отряд русских драгун, поставленный у моста на реке Немане, и прогнал его. Русские ушли в противоположные городские ворота из города. Шведы вошли в Гродно. Царь в следующую ночь попытался было их выгнать, но это ему не удалось. Шведское войско овладело целым городом, а царь ограничился только тем, что приказал опустошить огнем и мечом весь окрестный край, чтобы не допустить вошедших в Гродно шведов получать из окрестностей средства к своему существованию в чужой стране.

Король шведский с войском двинулся далее. 11 февраля заложил он свою главную квартиру в Сморгонах, а 18 марта — в Радосовицах. Царь с войском стал в Вильне; его генералы с военными силами расположились в Полоцке, в Минске, в Могилеве[141].

Гетману указано было собрать полки и выступить за Киев, в Правобережную Украину, с целью содействовать по мере надобности полякам партии Сенявского, враждебной шведам, впустить в Белую Церковь польский гарнизон[142] и держать при Сенявском малороссийского резидента. Февраля 6 Мазепа с половиною своего войска был уже в Хвастове. Сенявский писал ему, что идти самому далее незачем, а требовал присылки шести тысяч Козаков в Польшу, о чем Мазепа доносил, представляя неудобство такой посылки.[143]

Очевидно, Мазепа, замысливши изменить царю Петру и при возможности объявиться на стороне противной, чувствовал себя крайне в фальшивом положении, когда его принуждали посылать подчиненное ему войско против тех, которым он тайно обещал свое содействие, и оттого-то он изо всех сил старался под разными благовидными предлогами удерживаться от посылки Козаков на помощь полякам, враждебным королю Станиславу. Царский указ предписывал отправить стародубских полчан к Быхову на соединение с бывшими там польскими военными силами; Мазепа пытался уверить правительство, что это будет небезопасно, потому что на искренность поляков нельзя положиться.[144] Он извещал, что по поводу сношений шведов с турками надобно остерегаться от внезапного вторжения бусурманских союзников шведского короля, и потому нельзя лишать Украину постоянного войска. Сенявский напрасно требовал и присылки Козаков, и возвращения Украины, ссылаясь на объявленную волю царя. Мазепа все отговаривался неполучением окончательного царского указа, и Сенявский писал к царю, представлял доводы, что одна Белая Церковь без территории недостаточна, и, жалуясь на малороссийского гетмана, просил приказать ему исполнить царскую волю об отдаче Украины.[145] Мазепа, напротив, писал, что опасно посылать козацкое войско под команду ляхам, потому что они коварны.[146] Спустя немного времени Сенявский потребовал уже не шесть, а десять тысяч Козаков ему «в сикурс» и сверх того желал, чтоб и сам гетман Мазепа с остальными козацкими силами шел к нему в Дубно, потому что против Сенявского шли военные силы Станислава. Царь приказал Мазепе исполнить требование Сенявского, потому что должен был содействовать польскому войску, которому давал субсидию.[147] Мазепа должен был снарядить на помощь к Сенявскому отряд Козаков под начальством киевского полковника Мокиевского[148], но вместе с тем Мазепа не переставал увертываться и выдумывать всякие способы, чтоб, исполняя царскую волю, не действовать наперекор своим тайным замыслам.

Мазепа писал Головкину, что получил «пересторогу» от некоторых поляков, преданных царю, что неприятели намерены вторгнуться в Украину, а Сенявский колеблется и подумывает пристать к шведской стороне. «Быть может, — писал Мазепа, — Сенявский нарочно замыслил отвлечь от меня 10000 Козаков, чтобы разделить мои силы и открыть неприятелю нашему путь в Украину». Мазепа повторял опасения и со стороны сераскира, и со стороны Запорожья; там, под покровительством запорожцев, которых в своем донесении он честил «псами», стекается разный сброд из Гетманщины, Слободской Украины, Польши и Волощины, люди, готовые на всякое воровство и своеволие[149]. Все это, по-видимо здравым соображениям гетмана, не допускало удалять его с войском из Украины. Сенявский ни за что не хотел брать Белой Церкви и вводить туда польского гарнизона, домогаясь непременно отдачи ее территории. Но Мазепа всеми силами старался убедить царя, что если отдать Белую Церковь с уездом и дозволить там стоянку польских военных сил, то между поляками, с одной стороны, и с другой — белоцерковскими козаками, а за ними и всеми обывателями Правобережной Украины начнется междоусобная драка. Это казалось чрезвычайно основательным, судя по недавним еще событиям, и притом все это сходилось с тогдашними намерениями, возникшими у Петра. У царя велись тогда тайные переговоры с королем Августом; царь пытался побудить Августа появиться в Польше и своим прибытием поддержать противников Станислава; поэтому Петр воспользовался предостережениями Мазепы, отложил до возвращения Августа отдачу Польше Правобережной Украины, задержал движение Мазепы с малороссийскими военными силами на Волынь к Сенявскому и, наконец, выдачу обещанной денежной субсидии на польское войско.[150] Подозрение на Сенявского, которое набрасывал царю Мазепа, подтверждалось известиями и из другого пути. Царский резидент, состоявший тогда при Сенявском, доносил царю, что этот пан в минуты откровенности высказывался так: «Если придут такие обстоятельства, что мне невозможно будет держаться царской стороны, то я отступлю к противной стороне, только шельмой никогда не буду, а заранее объявляю об этом прямо».[151] По известию шведского историка[152], Сенявский в это время сильно колебался и уже склонился было на сторону Станислава под влиянием убеждений французского посланника маркиза де Бонака, но потом опять отвернулся в противную сторону. Причиною такого колебания было то, что союз с Петром щекотал честолюбивые надежды Сенявского — сделаться самому королем[153], а его жена, через посредство других лиц, искала милости у Станислава «про запас», чтоб иметь возможность пристать к нему тогда только, когда уже станет ясно, что царские дела пойдут худо[154]. Польские паны в то время так легко переходили с одной стороны на другую, что никаких соображений нельзя было составлять заранее ни о ком: малейшее что-нибудь, манившее выгодою или устрашавшее опасностью, располагало польского пана пристать к той стороне, которой он только что перед тем был противником, и изменить той, которой недавно клялся в верности. Так в эту пору братья Любомирские — обозный и подкоморий, — открыто ставшие за Станислава, теперь обращались к царским министрам, изъявляли «униженность» и охоту служить общим интересам, прося возвратить свою маетность Лабунь, захваченную Меншиковым.[155] С Сенявским могло быть что-нибудь подобное в обратном смысле.

Мазепа бросал подозрение на Сенявского, выставляя свою верность царю; но и Сенявский не оставался в долгу и бросал перед царем подозрения на Мазепу. В апреле, жалуясь, что, вопреки царскому обещанию, Мазепа не отдает Украины и сам не идет с войском к Дубно, он сказал русским резидентам Украинцеву и Дашкову: «Ох, смотрите, как бы гетман ваш не имел со шведским королем и с Лещинским тайного согласия!» Разомстольник Кантакузин сообщил Мазепе, что посланец турецкий, ездивший в Польшу к Станиславу и к шведскому королю, слышал, как Станислав хвалился, что у него есть друзья в Москве, гетман с Украиною с ним заодно и станет помогать ему против Москвы, когда Порта пошлет в помощь Станиславу орду. Сам Мазепа сообщил о таких слухах насчет себя Головкину и приписывал такую клевету против него сераскиру, который хочет затянуть Порту в войну против русского царя. В мае ездил к Сенявскому от Мазепы войсковой канцелярист Максимович, и с ним Сенявский прислал Мазепе какое-то письмо, «писанное неведомо от кого и до кого»: в этом письме желали склонить Сенявского к переходу на сторону-Станислава и указывали, как на пример, что гетман войска запорожского уже к нему склонился.[156] И об этом Мазепа тотчас сам известил Головкина, признавал такое письмо произведением «адгерентов» шведских, которые друг с другом ссорятся и его. невиновного, в свои дрязги мешают. Мазепа горько жаловался, что клеветники не дают ему покойно окончить в старости дней своих, и уверял, что гетманское звание доставляет ему только муку.[157] Головкин, успокаивая «доброго» старика, писал к нему: «Много таких рассеянных безделиц бывает не на одного вас, но и на иных многих верных слуг царского величества; нечего тому верить, ибо неприятели всегда для своей пользы ложь на верных сплетают, дабы тем своих единомысленников увеселить».

Сенявский, долго домогавшийся всей Правобережной Украины, в мае отнесся к русскому правительству с готовностью взять одну Белую Церковь с ее уездом. Головкин по этому поводу писал к гетману Мазепе, что это дело оставляется на его собственное усмотрение: если гетман надеется, что отдача Белой Церкви не произведет волнения во всем малороссийском народе, то может исполнить требование Сенявского, а в противном случае может подождать.[158]

Таким образом, Мазепа успел-таки поставить дело с поляками так, как ему было нужно до поры до времени. Он держал царя в подозрении относительно поляков, не шел сам в Польшу на помощь противникам Станислава, не посылал уже туда более Козаков, не отдавал и Белой Церкви Сенявскому, а стоял обозом у Белой Церкви, куда перенесся из Хвастова еще 27 марта по причине скудости в конских кормах. Стоя под Белою Церковью, как будто дожидаясь дальнейшего царского указа, Мазепа отправлял по царской воле козацкие отряды на другую сторону.

На Запорожье появился предводитель донцов и украинных удальцов Московского государства Кондратий Булавин. Сначала он заложил свой стан в урочище Кленкове, на реке Калмиусе; к нему набралось там до 9000 всякого рода «гультаев»; донцов было с ним до тысячи человек.[159] Оттуда Булавин прибыл в Сечу, принес письмо от донского козацкого войска к низовому запорожскому и стал возбуждать запорожцев идти вместе с донцами на Русь — бить бояр, прибыльщиков, дворян и подьячих. Три раза собиралась в Запорожье рада. «Молодята» (т. е. недолго еще жившие в Сече) вошли в задор и подняли обычный крик: идти бить арендарей и панов за то, что Украиною завладели. Старики удерживали их и представляли, что в то время никак нельзя было начинать такого похода: первое, оттого, что зима была теплая и реки не совсем замерзли; второе, в Москву посланы были их товарищи и могли там пропасть, если Запорожье пристанет к мятежу. Дозволили Булавину жить в Кодаке, но не дозволяли приглашать татарскую орду.[160] Это происходило в средине зимы. Мазепа отправил в Сечь батуринского сотника с приказанием выдать Булавина. Сначала рада решила исполнить требование гетмана, но на другой день пьяницы и «гультаи» взяли верх над стариками и закричали, что Булавина выдать невозможно, потому что издавна в Сечу волен всякому приход и Сечь никогда никого не выдавала. Булавину, однако, послали в Кодак приказание жить смирно, распустить всякое «гультайство» и не затевать ничего противного государю.[161] Но вслед за тем в Сече произошел переворот: сменили кошевого, избрали Костю Гордеенка, «древнего вора и бунтовщика», как его называл в своих донесениях Мазепа. Напрасно от гетмана приходили одно за другим требования выдать или, по крайней мере, прогнать Булавина. Он продолжал сидеть в Кодаке и оттуда разослал 260 агентов в украинные страны Московского государства и на Дон с возмутительными грамотами.[162] Он возбуждал донцов тем, что «деды и отцы положили старое поле и то старое поле держалось крепко, а ныне злые бояре и немцы Козаков ругают и оскорбляют, жгут и казнят жестоко и старое поле переводится ни во что».

Он, Булавин, восстает за это старое поле и с ним заодно все запорожские козаки и белогородская орда. Он дает такой приказ Войску Донскому и всем городам украинным: со всех станиц половина жителей пусть идет к нему, а половина остается дома. Всех начальных и простых черных людей посадских и волостных, в селах и деревнях украинных городов возбуждал он истреблять дворян, прибылыциков, немцев, но уговаривал между собой отнюдь не заводить вражды, никого безвинно не оскорблять под страхом смертной казни, всех заключенных в тюрьмах освободить и всем везде устроиться по козацкому обычаю в десятки, выбрав атаманов и асаулов. При новом кошевом уже не только не запрещали Булавину приглашать татар, но решали, что, когда Булавину пристанут белогородские татары, горские черкесы и калмыки, тогда и запорожцы не задумаются идти на великорусские города.[163] Булавин переправился через Днепр, стал на урочище Вороное и оттуда кликнул клич: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с походным военным атаманом Кондратием Булавиным погулять, по чисту полю красно походить, сладко поесть да попить, на добрых конях поездить — приезжайте к нему в вершины самарские!»[164]

Мазепа с своей стоянки под Белою Церковью отправил против Булавина полтавского полковника Левенца и охотного полковника Кожуховского; но в то же время писал Головкину, что не слишком-то доверяет искренности и верности посланных козаков.[165] Без сомнения, посылая войско против Булавина, Мазепа и здесь принужден был поступать наперекор своим истинным тайным намерениям. Естественно, ставши сторонником Карла и Станислава и врагом Петра, он должен был для целей своих тайных союзников находить подходящими всякие смуты и беспорядки в царской державе.

Однако посылка козацких полковников сделала свое дело. Булавин ушел[166] и перебрался в украинные страны Московского государства. Он установился с своею вольницею в Пристанном городке на Хопре, взволновал городки по рекам: Хопру, Битюгу, Медведице, Гайдаре и Северному Донцу. Весь этот край, не с давнего времени населенный беглою вольницею, стал тянуть к Донскому Войску. Булавин из Пристанного грянул на Черкасск, убил атамана Лукьяна Максимова и был провозглашен атаманом всего козачества. Немалую надежду полагал он на Запорожье, а главное — на множество «гультаев», скоплявшихся там из Гетманщины и Слободской Украины, только того и алкавших, чтобы ворваться «в городы» и расправляться там с зажиточными людьми, владельцами дворов и земельных угодий. В конце мая Булавин, овладевши Черкасском, с несколькими тысячами удальцов прибыл в Бахмут и оттуда послал в Сечь свой новый «прелестный» универсал. Он извещал, что князь Василий Долгорукий с московскими ратными людьми пришел истреблять все козачество, побить старых и малых и сжечь все козачьи городки. Он извещал, что в ожидании такой беды для всего козачества Войско Донское призывает всех обитателей берегов Дона, Медведицы, Хопра, Гайдара, Северного Донца, Днепра и всех его «запольных» (впадающих в Днепр) речек, где только обретается козачий присуд, подниматься и идти противу грозящего всем врага, «чтобы все козачьи реки оставались по-прежнему, как было там козачество, и чтобы между всеми козаками было побратимство».[167] Сборное место назначено под Ямполем.[168] Воззвания Булавина наделали более крика и шума, чем оказали ему помощи на деле. В Сече, в Кодаке и разных степных притонах кричали, что надобно идти разорять и убивать всех значных и богатых людей. В самой Запорожской Сече 13 мая была шумная рада. Удалые и горячие головы сперва взяли верх. Но приехавшие из Киева монахи вынесли из сечевой церкви крест и евангелие и успели уговорить часть Козаков.[169] После того хотя запорожцы и приставали к Булавину, но отдельными ватагами, человек в несколько сот в каждой. Так, например, 30 мая пошло к нему 300 удальцов с красными кумачными знаменами[170], а 9 июня отправилась к нему другая партия — 500 пеших человек.[171] Но сам Булавин повредил себе тем, что разделил свои силы. Он отправил один отряд своих коза-ков в 5000 человек к Азову, а другие два, под начальством единомышленных своих атаманов. Драного и Голого, на запад, для привлечения к себе жителей и умножения сил своих. Голый, в отряде которого было тысячи полторы запорожцев, удачно расправился с слободским Сумским полком. Булавинцы напали на него врасплох на берегу реки Уразовой[172], убили всех старшин и самого полковника Андрея Герасименка, взяли весь обоз.[173] Другие предводители — Семен Драный и Беспалый — двинулись к Ямполю, где назначено было сборное место, но их не допустили бригадир Шидловский и полковник Кропотов: с этими последними действовали посланные гетманом полковники полтавский и компанейский, которых после ухода Булавина с урочища Вороноегетман прикомандировал к майору гвардии князю Долгорукому.[174] Полтавский полковник приказал заранее вывести из городков Тора[175] и Маяков[176] все козацкие семьи в Изюм, чтобы не допустить торских и маяцких Козаков пристать к мятежу.[177] У Кривой Луки[178], недалеко от Тора, встретил он идущего Драного, с которым было до пяти тысяч донцов и 1500 запорожцев. Бой был жестокий, продолжался пять часов — три часа дня и два часа ночи — и кончился совершенным поражением мятежников. Драный пал в битве. Многие потонули в Северском Донце. Запорожцы ушли в Бахмут. Шидловский там их осадил. Запорожцы сдавались, прося пощады, но их не слушали и истребили; Бахмут был сожжен.[179] Между тем прошел слух, что Булавин сам стоит при урочище Деркуле.[180] Против него пошли полковники полтавский и компанейский и вступили в бой с «чатою» (высланным передовым отрядом) в 800 человек. Мятежники были разбиты.[181] Булавин поспешно ушел к тому отряду Козаков, который он еще прежде из Черкасска отправил к Азову, но там пришел ему конец. Он покусился ворваться в Матросскую и Плотничью слободы, прилегавшие к городу Азову; три часа была жестокая битва против четырех рот солдат; из крепостей Азовской и Петровской гремели пушечные выстрелы. Козаки держались упорно; наконец были прогнаны; 423 из них пало в битве, 400 утонуло во время бегства, 60 попалось в плен. Солдаты овладели одним знаменем, побрали лошадей, достали много панцирей с убитых.[182] Булавин со срамом привел в Черкасск остатки разбитых. Там поднял против него бурю атаман Зерщиков, его единомышленник и вместе соперник. По наущению этого человека козаки стали кричать, что Булавина следует убить за то, что он погубил войско. Булавин, с небольшим кружком верных его советников, убежал в свой курень. Козаки принялись доставать его из куреня. Булавин, защищаясь, успел застрелить двоих из своих врагов, но увидел, что ему никак нельзя отбиться… Его воображению предстали страшные муки казни, которая его ожидала, если бы козаки его взяли и выдали, и он пустил себе в левый висок пулю из пистолета. Козаки переловили его советников, в числе которых был брат Булавина и сын Драного. Их всех посадили на цепь, потом выдали азовскому губернатору Толстому. Тело Булавина отправлено было в Азов: голову отсекли и отдали врачам сохранить ее напоказ, а туловище, уже смердящее, было повешено за ноги на том месте, где происходило нападение на Азов.[183]

Восстание в украинных городах продолжалось еще до конца 1708 года и было угашено князем Долгоруким посредством самых жестоких, бесчеловечных мер. Левенец, Кожуховский и сотники их полков, числом 21, получили в награждение по паре соболей и по объяринному кафтану за победу при Деркуле, подготовившую полное поражение мятежника.[184] Но Мазепа не совсем одобрительно отозвался о полтавском полковнике.[185]

В конце мая гетман получил от Ленчинского, польского коронного подскарбия, уведомление, что ему незачем будет идти внутрь Польши. Мазепа сообщал, что, по его соображениям, следует воротиться в Украину и беречься, с одной стороны, внутренних смятений в крае[186], а с другой — помощи врагам из Турции. Посол гетманский Згура ездил в Бендеры к сераскиру «с комплиментом» и там подлинно узнал, что сторонник Станислава Лещинского, пан Тарло, домогался в Бендерах через сераскира получить от Порты в помощь хотя немного орды.[187] Этот Згура, родом грек, близкий советник Мазепы, впоследствии явился одним из участников измены гетмана, а потому, вероятно, доставляя пугливые реляции, на самом деле ездил к сераскиру вовсе не с такими полезными для царя видами, как о нем показывал гетман в своих донесениях Головкину. Пан Тарло от 9 июня писал гетману письмо, убеждал пристать на сторону шведского короля и Станислава и уверял именем обоих королей, что войско запорожское и весь украинский народ будут оставаться при своих старинных правах и вольностях с приумножением новых, лишь бы только гетман, освободившись от тиранской власти, возвратился к своему наследственному государю и к общей матери — Речи Посполитой.

Мазепа это письмо препроводил к Головкину и испрашивал приказания государя, как ему поступить. Царь приказал гетману дать ответ Тарлу по своему усмотрению. Тогда Мазепа от 23 июля отвечал Тарлу в таком смысле, что невозможно отклонить его, гетмана, от верности своему государю, и притом украинский народ никогда не захочет соединяться с поляками, испытавши от них много несчастий.[188] Мазепа припоминал пану Тарлу, как еще в недавние времена киевский воевода Потоцкий расправлялся с восставшим народом: жолнеры отнимали от матерней груди невинных малюток и втыкали на копья, бросали их в ямы и душили огнем, загоняли в избы женщин и сожигали.[189] Мазепа вспомнил, как принуждали народ к унии, как отдавали жидам-арендаторам право распоряжаться христианскими таинствами.[190] Мазепа говорил, что «золотая вольность», которою так хвастались поляки, превращается у них в «железное самовольство». Мазепа обличал суетность обещаний вольностей малороссийскому народу, когда Станислав, которого поляки называют своим королем, сам не более, как невольник шведского короля. Мазепа объявлял польскому пану, что Украине под царским скипетром вовсе не худо[191], и потому никакие обещания благ, никакие ласкательства не в силах ни теперь, ни впредь отвести малороссийский народ от русского царя и его наследников.[192] В заключение на просьбу Тарла об отпуске Вольского, присланного к Мазепе от Станислава еще в 1705 г., Мазепа отвечал, что этого человека он не отпустит, потому что он достоин виселицы.

Поступок с письмом Тарла и ответ последнему, присланный в копии Головкину, конечно, должны были показаться московскому правительству новым доказательством непоколебимой верности гетмана и лживости всяких на него доносов. Заметим только, что для нас нет доказательства, что именно такой ответ был в самом деле послан Мазепою, но, во всяком случае, правительство другого не знало. Между тем тогда уже возник и разбирался донос, самый крупный в ряду всех доносов, которые в продолжение гетманства Мазепы сыпались на него так обильно. То было дело Кочубея, окончившееся в то самое время, когда Мазепа вел приведенную нами переписку с Тарлом.

Мазепа и Кочубей, как уже видели мы прежде, были издавна близкими приятелями. Некогда они служили вместе у Дорошенка, потом у Самойловича и вместе выкапывали яму, в которую удалось им свалить Самойловича. После того как Мазепа стал гетманом, несколько лет господствовало между ними согласие; по крайней мере, можно это заключить из того, что гетман сочетал своего племянника Обидовского с дочерью Кочубея Анною и самому Кочубею исходатайствовал у царя жалованные грамоты на маетности. Кочубей был долго в чине генерального писаря, потом сделан был генеральным судьею, что составляло повышение в козацком уряде. Есть отрывочные известия, что между ними бывали временные неудовольствия; сам гетман, после того как уже рассорился с Кочубеем, вспоминал в письме к нему, что в течение 16 лет прощал ему какие-то проступки.[193] Но событие, положившее между ними роковую вражду, наступило в 1704 году.

Мазепа от молодости до глубокой старости был большой женолюбец. Его супруга скончалась в 1702 году. У Кочубея была красивая дочь по имени «Мотря» (Матрена), крестница гетманская. Существуют свидетельства, что Мазепа делал ее родителям предложение, но получил отказ, так как брак между ним и Мотрею был невозможен по уставам церкви. Тот же Мазепа «подговаривал» Мотрю через своего служителя Демьяна,но нам неизвестно — прежде ли таких «подговоров» было сватовство его или же после, и сватать ее он начал только после того, как не успел соблазнить без брака. Как отец Мотри смотрел на сватовство гетмана, показывает то негодование, с каким он относился об этом в своем донесении государю.[194]

Как бы то ни было, но, по известию Кочубея, 2 декабря 1704 года Мазепа, находясь в Бахмаче, послал своего служителя Демьяна в Батурин к Кочубею со свежею рыбой на гостинец и дал Демьяну тайное поручение предложить Мотре сначала три, потом десять тысяч червонцев с тем, чтоб она пришла к гетману. Мотря не соглашалась. Тогда Демьян от имени своего пана просил у нее прядь ее волос. Через два дня, в день св. Николая, тот же Демьян явился снова и стал подговаривать Мотрю на свидание с гетманом. В огороде ее отцовского двора была дыра в частоколе: туда звали Мотрю для разговора с гетманом… Несколько раз были к ней подобные подсылки. Старый греховодник просил ее прислать ему то рубашку с тела, то монисто с шеи, посылал ей на гостинец какую-то книжечку и бриллиантовый перстень.[195]

Между тем положение Мотри в родительском доме стало несносным: ее мать, как из многого видно, была женщина крутого и сурового нрава. Уклоняясь от родительских преследований, Мотря убежала к Мазепе. Родители стали бить тревогу.[196] Мазепа не стерпел укоров Кочубея и отослал Мотрю к родителям с полковником великороссийского полка Анненковым, находившимся при гетманской особе. Впоследствии, в письме к Мотри, просил не гневаться на него за то, что так поступил с ней, иначе ее родители бесславили бы его; сверх того, и он и она не могли бы воздержаться и стали бы жить по-супружески, а за это постигло бы их неблагословение от церкви, и потом она сама бы на него роптала.[197] Мазепа сносился с Мотрею через какую-то девку Мелашку[198], писал к Мотре разные нежности, уверял, что никого так не любил, как ее, скорбел о злобе ее родителей и просил не изменяться к нему в любви, сообразно данному ею слову в то время, когда от него выходила, а он вручил ей такой дорогой перстень, которому подобного другого у него не было.[199] Старого гетмана беспокоило, что Мотря, как он узнал, терпела от своей матери, которую он по этому поводу называл мучительницею.[200] В другом письме он, сожалея, что не может подробно поговорить с нею, дает ей совет идти в монастырь.[201] Он порывался даже мстить своим врагам, которые его с нею разлучали, и только связывает ему руки не кто иной, как она сама; впрочем, он не станет больше терпеть и учинит своим врагам такое мщение, какое она сама увидит.[202] Но видно, что старик замечал уже в Мотре охлаждение к себе, как показывают его письма, в которых он делает ей укоры и припоминает обещания вечной любви.[203]

Мотря, находясь под строгим надзором родителей, тайком переписывалась с гетманом и в это время доходила до безумия — металась, плевала на отца и мать, а родители приписывали такие выходки влиянию чар.[204] Кочубей писал к гетману, не обличал его прямо, а только жаловался на судьбу свою. «Делалось ли подобное с кем-нибудь из тех, которые живали при своих региментарях чиновно и не чиновно! — выражался он. — Горе мне мизерному и всеми заплеванному! Обратилась в грусть надежда моя найти себе в дочери будущую утеху! Омрачился свет очей моих; обошел меня кругом мерзостный студ[205]; не могу прямо смотреть людям в лицо; срам и поношение скрывают меня перед ближними и домашними! Всегда с бедною супругою своею плачу от сокрушения».[206] Мазепа отвечал ему, что причиною его неприятностей — велеречивая жена его, на которую надобно бы наложить мундштук, как на лошадь.[207] Он припоминает Варвару великомученицу, убегавшую от злого отца[208], советует Кочубею воздержаться от мятежнического духа, угрожает, что чрез его и жены его высокомерие он доживет до какой-нибудь беды.[209] Кочубей в своем письме к гетману намекнул о блуде; гетман прикинулся, как будто не понимает этого, и отвечал, что блудит, вероятно, сам он, слушая жены своей, сообразно пословице «Где хвост всем заправляет, там головаблудит».[210]

Неизвестно, эта переписка между гетманом и Кочубеем, сохранившаяся в деле о Кичубее, происходила ли тогда, когда Мотря убежала к гетману и находилась в его доме, или уже после того, как гетман возвратил ее в родительский дом. История с Мотрею происходила в 1704—1705 годах. Дошедшие до нас черты достаточно показывают, с одной стороны, старого развратника, прибегавшего к самым пошлым мерам соблазна, с другой стороны — очень ограниченное женское существо. Впрочем, все семейство Кочубея не переставало пребывать как бы в дружелюбных отношениях к Мазепе и несколько времени после приключения с Мотрею. Кочубей, как генеральный судья, постоянно находился в приближении у гетмана, участвовал с ним в пирушках, происходивших в гетманских дворцах то в Бахмаче, то в Гончаровке. Сам гетман посещал по-приятельски Кочубея, пировал у него и вел с ним и с его женою интимные разговоры, которые потом послужили в числе материалов для доноса.[211] Когда гетман выступал в поход, то оставлял Кочубея, как генерального судью, в Батурине вместо себя наказным гетманом, следовательно, временным хозяином и правителем всей Украины. Так было в 1706 и 1707 годах.

В одно из таких наказных гетманств Кочубея, в августе 1707 года, проходили через Батурин монахи Севского Спасского монастыря, возвращавшиеся из Киево-Печерской лавры, куда ходили на богомолье. Они сели отдыхать на скамье близ шинка, построенного на базаре, который располагался тогда за земляным валом батуринского замка. Какой-то козак сказал им, что наказной гетман Кочубей очень милостив к странникам и щедр на подаяние. Монахи пошли в церковь к вечерне и встретили там жену Кочубея; они подошли, поклонились ей и получили любезное приглашение ночевать во дворе у Кочубея. Это было накануне воскресного дня. В этот день гостеприимный хозяин оставил их у себя обедать; после обеда, по стариковскому обычаю, Кочубей лег спать, а монахи часа два погуляли в роще, находившейся близ двора, потом пришли в дом. Кочубей и жена его обдарили их холстом, полотенцами, деньгами и дали пирог на дорогу. Но когда монахи, собираясь уже в путь, стали прощаться с хозяевами, Кочубей упросил их остаться еще одну ночь ночевать. Наутро, в понедельник, они вместе с Кочубеем и его семьею отстояли заутреню и обедню, потом один из монахов, по имени Никанор, был приглашен в сад, где застал Кочубея с женою, но без детей. В саду был разбит шатер. Туда ввел хозяин монаха. Там находился в черных рамах образ Пресвятой Богородицы, писанный на полотне. «Можно ли тебе верить? — сказал Кочубей. — Хотим с тобой говорить тайное, — не разнесешь ли?» Монах, глядя на образ, перекрестился и уверял, что никому не объявит поверенной ему тайны. Тогда Кочубей и жена его стали бранить Мазепу, говорили, что он беззаконник, хотел жениться на их дочери — своей крестнице, но когда она на то не согласилась, то зазвал ее к себе и насильно осквернил блудом.

В это самое время позвали Кочубея слушать челобитчиков, приходивших к нему, как к исправляющему обязанность гетмана. Жена его, прогуливаясь с монахом по саду, рассказала ему еще кое-что про гетмана. Кочубей, кончив свои дела с челобитчиками, позвал в дом монаха, отдал ему дары и поручил просить приехать к нему самого севского архимандрита, обещая дать вклад на монастырь. Монахи уехали, а 26 августа того же года снова приехали в Батурин и привезли Кочубею и семье его просфоры от архимандрита, который извещал, что сам он не может приехать за делами по управлению монастырем. Монахам во дворе Кочубея отвели особые светлицы. Женщина из Кочубеевой прислуги позвала монаха Никанора к хозяину дома и предупредила его, что как будет он проходить через панские светлицы, то должен за собою затворять все двери. Следуя по указанному пути, монах прошел три покоя, запирая за собою двери закладками и крючьями, и остановился перед спальнею Кочубея, завешенною ковром. Вышел оттуда Кочубей, осмотрел все двери и, удостоверившись, что в комнатах нет никого, спрашивал монаха, можно ли ему верить. Монах, разумеется, дал утвердительный ответ. Тогда явилась Кочубеиха с изображением распятия на деревянной доске, подала его Никанору и сказала: как Бог за нас пострадал на кресте, так и нам надобно умереть за великого государя. Все трое поцеловали крест и обещали хранить в тайне то, что будет сказано. Тогда Кочубей произнес: «Гетман Иван Степанович Мазепа хочет изменить великому государю и отложиться к ляхам, чтоб Московскому государству учинить пакость и отдать в неволю Украину. С этим словом ты должен от меня немедленно ехать в Москву». Кочубей дал ему на наем подвод 7 червонцев и 12 ефимков.

Никанор поехал в Москву, явился сначала в Монастырский приказ, а оттуда был отправлен в страшный Преображенский приказ. Эта посылка так и застряла. Петр, занятый иными делами и ничего не доверяя никаким доносам на Мазепу, оставил это дело, хотя Никанор и был задержан в Преображенском приказе.[212]

Не дождавшись никаких последствий, Кочубей в начале 1708 года нашел себе другого посыльного. Это был некто Петр Яценко, перекрест из иудеев; он жил в Полтаве и занимался в Ахтырском полку арендовыми промыслами.[213] Кочубей знал его давно и уговорил ехать в Москву, чтобы там сообщить царскому духовнику словесно, что гетман Мазепа сносится с Станиславом Лещинским чрез посредство ксендза Заленского с целью отдать Украину Польше, что он даже злоумышлял на особу самого государя: когда распространился слух, что царь сам хочет приехать в Батурин, гетман расставил 300 сердюков и приказывал им стрелять в приезжих по данному знаку из гетманского дворца; но потом гетман отменил свое распоряжение, узнавши, что царь не приедет.[214]

Отправивши Яценка, Кочубей вместе со своим приятелем и свояком, бывшим полтавским полковником Искрою, зазвали в маетность Кочубея, Диканьку, священника полтавской Спасской церкви Ивана Святайла и поручили последнему сообщить по секрету ахтырскому полковнику Федору Осипову об изменнических замыслах Мазепы: ныне, собрав полки, он идет на правую сторону Днепра с тою целью, чтобы в соумышлении с Лещинским и с Вишневецким начать войну против царской державы. Чтобы вооружить Козаков против царя, он обложил Козаков поборами по талеру с каждого коня и по «копе» (полтине) с каждого вола, распространяя слух, будто это делается по воле царя, который намерен всех Козаков обратить в солдаты. Кочубей и Искра, чрез посредство попа Святайла, поручили Федору Осипову сообщить об этом киевскому губернатору на тот конец, чтоб он в пору мог взять в руки Мазепу, иначе можно опасаться, что на правой стороне Днепра явятся к нему на помощь ляхи, а на левой — по его наущению поднимутся гультаи, «хибкий (непостоянный) народ», настроенный гетманом против царя. Ахтырский полковник должен был сообщить это князю Голицыну так, чтобы о том не знали другие ближние советники царя, особенно Меншиков, потому что как только доведаются, то сообщат о том гетману.[215]

Ахтырский полковник исполнил поручение, и киевский губернатор отправил его донесение в Бешенковичи — тогдашнюю главную квартиру царя, где и получено было оно 27 февраля, но вслед за тем пришло туда и письмо Мазепы от 24 февраля. Гетман проведал о посылке Кочубеем доносов и поспешил написать к царю об этом сам. Уверяя в своей догробной верности государю, Мазепа находил, что сочиненная на него клевета достойна более смеха, чем внимания, но умолял произвести над клеветниками розыск.[216]

И на этот раз Мазепа так был счастлив, что царь, веривший преданности своего гетмана, прислал ему одно за другим два утешительных письма: 1 и 11 марта. Царь уверял гетмана, что «клеветникам, на него ложно наветующим, никакая вера не дастся, но и паче оные крупно с наусителями воспримут по делом своим достойную казнь». Царь поручал Мазепе самому каким-нибудь удобным способом поймать их; но вместе с тем царь изъявлял подозрение в участии с Кочубеем миргородского полковника Апостола и приказывал гетману зазвать его к себе, как будто для команды над козацким отрядом, а взявши его таким образом в руки, отправить вместе с Кочубеем и Искрою в оковах к государю.[217] Миргородский полковник был отец невестки Кочубеевой — жены его сына. Царь знал, что этот полковник прежде не ладил с гетманом, поэтому царь и подозревал его в участии с Кочубеем в доносе. Но царь Петр не знал того, что Апостол уже поладил с Мазепою и сделался его тайным соумышленником во вред Петру.

Вот таким-то образом отнесся Петр к этому делу. И неудивительно: в течение двадцати с лишком лет подавались на гетмана донос за доносом и ни один не оправдался, а гетман между тем продолжал служить государю верно, всегда исполнял царскую волю исправно, и притом был такой милый и любезный человек, что и царю, и всем близким вельможам чрезвычайно нравился своим обращением. Приманивать гетману Апостола ни в каком случае не было нужно: Апостол был тогда при гетмане в Хвастове, но гетману не приходилось также посылать в оковах одного из своих сообщников. Знал ли в марте Апостол о затеваемой измене или Мазепа тогда еще не открывал ему замысла, но уже видел в нем человека, готового пристать к делу, только гетман с этих пор постоянно выгораживал Апостола в своих письмах к Головкину и не помешал ему послать к Кочубею посланца — предупредить его о грозящей опасности.

Кочубей жил в своей маетности Диканьке и уже несколько месяцев не был в Батурине, устраняясь нездоровьем. Мазепа, исполняя царскую волю столько же, сколько и выручая себя самого, отправил гадяцкого полковника Трощинского с 500 Козаков и с сотнею волохов да охотного полковника Кожуховского с его конными полчанами поймать и доставить ему в обоз Кочубея и Искру. Но разом с ними ехал туда же и посланец миргородского полковника с запискою к Кочубею. В ночь с четверга на пятницу (18 марта) Трощинский и Кожуховский с своими отрядами ночевали в Великих Будищах, а посланец Апостола перегнал их, явился в Диканьке ранее и вручил Кочубею записку. Кочубей немедленно послал во всю ночь верхом своего слугу Завадовского в Полтаву сказать Искре, чтоб он тотчас поспешил в Диканьку. В ту же ночь перед рассветом приехал в Диканьку Искра, а с наступлением дня оба приятеля переехали через Ворсклу по мосту, устроенному против Диканьки, прибыли в село Гавронцы на другой стороне Ворсклы, потом отправились в Красный Кут[218]» город Ахтырского полка. Там нашли они полковника Федора Осипова и отдались под его покровительство.

Едва успели Кочубей с Искрою переправиться через Ворсклу, как нагрянули Трощинский и Кожуховский с козаками в диканьский двор Кочубея, с тем чтобы везти его в Хвастов в гетманский обоз. «Где хозяин?» — спрашивал Трощинский. Отвечали, что уехал, но куда — неизвестно. Трощинский не поверил и сделал в доме обыск. Не нашли Кочубея. Трощинский и Кожуховский отправились снова в Великие Будищи; в.Диканьке не видели их после того три дня: пятницу, субботу и воскресенье.[219] Кто-то известил полковников, что Кочубей с Искрою ушли в Коломак, где у Искры была пасека, но потом известили их, что Кочубей с Искрою, одумавшись, ушли к Самаре. Полковники послали было Козаков зайти им дорогу, но тут пришло к ним новое известие, что беглецы в Красном Куте.[220]

Тогда Трощинский и Кожуховский опять поехали в Диканьку и утром в понедельник остановились в Ковалювке[221], другой маетности Кочубея, в новом дворе владельца, и оттуда послали волохов звать к себе Кочубеиху. Была память священномученика Василия пресвитера 22 марта. Кочубеиха, вместе с невесткою, была в церкви (чуть ли это не был день именин ее мужа или сына, которого звали также Василием). Волохи стали около церкви, а их ротмистр Константин Великий с тремя подчиненными вошел в церковь и объявил Кочубеихе, что ее зовет Трощинский. Кочубеиха отвечала: «Не пийду з церкви, нехай постражду меж олтарем як Захария!» С трудом убедили ее выйти из церкви[222]; тотчас волохи подхватили обеих — ее и невестку — и посадили в коляску. Их повезли в Ковалювку. Там заставили хозяйку перед собственным двором стоять добрый час и ждать, пока доложат Троилинскому. Наскучивши долгим ожиданием, Кочубеиха встала из коляски и пошла к воротам двора узким путем, протесняясь между козацкими лошадьми, которых там столпилось немало.

Трощинский вышел на крыльцо дома одетый в белом кафтане, без пояса, в желтых туфлях. По тогдашним обычаям, это был признак невежливости. Трощинский был пьян. Кочубеиха с видом достоинства выступила вперед к нему и произнесла: «За тое-то Мазепа прислал вас з таким войском по мого пана, що зичливе и верне Войску Запорожскому писарством и судейством служив?» Трощинский с перепоя забылся, пришел в ярость и крикнул на волохов: «Стрелять!» Волохи уже было и курки пистолетов взвели,но Кожуховский, который был в памяти, крикнул на них: «Стоять смирно!» Что дальше там говорилось — не знаем. Но Кочубеиху отправили назад в Диканьку в сопровождении Козаков. Там, кругом ее двора и около самого дома во дворе, поставлены были караулы. Невестку Кочубея Трощинский, сообразно гетманскому приказанию, отпустил в дом ее родителя, миргородского полковника, куда уже прежде уехал и муж ее Василий Вас. Кочубей. Ей дозволили забрать с собою свое приданое.

24 марта Трощинский прибыл в Диканьку с Кожуховским и с прибывшим вновь от Мазепы посланцем Валмусом, который привез приказание гетмана об имуществе Кочубея. Трощинский собрал всякое движимое имущество в доме, все «скрини» со всяким добром, упаковал все в «палубах» (большие воловьи повозки для тяжестей), а самую Кочубеиху с детьми и с одною служанкою посадил в карету и под караулом повез в Батурин. Все привезенное с нею имущество отвезено было на Гончаровку, в гетманский дворец. Кочубеиху поместили в собственном дворе, находившемся на подворке (посад) батуринском, где прежде Кочубеи обыкновенно проживали, когда пребывали в Батурине. Через неделю ее перевели в другой кочубеевский двор, старый, находившийся в средине города или замка: там назначили ей помещение — одну только тесную хату. Во дворе поставлено было два караула: один жолдатский[223], другой московский (великорусский) ; запрещалось кому бы то ни было посещать узницу; не дозволялось не только приходить во двор, но и приближаться к огороже двора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.