ГЛАВА 11. ЗЫБУЧИЕ ПЕСКИ МАНЬЧЖУРИИ 

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 11.

ЗЫБУЧИЕ ПЕСКИ МАНЬЧЖУРИИ 

За Великой стеной, на северо-восточном краю Китая, лежит Маньчжурия. Она велика и занимает территорию, примерно равную Франции и Великобритании, вместе взятым. Европейцы в XIX в. знали, что она является родовой землей маньчжуров. Эти дальние этнические родственники монголов в XVII в. устремились на юг, чтобы свергнуть императора из династии Мин и провозгласить собственного императора, основав цинскую династию.

Китайцы называли Маньчжурию «за Восточным перевалом» или «северо-восточными провинциями», имея в виду Мукден, Гирин и Хэйлунцзян. В отличие от европейцев, они считали ее не отдельной географической территорией, а приграничным районом, периферией, населенной крайне варварскими племенами, которые более или менее подчинялись Сыну Неба. Такая точка зрения более точно отражала разнообразие населения, которое на рубеже столетия состояло из китайцев-хань на юге на Ляодунском полуострове; монголов, маньчжуров и корейцев на пространстве, ограниченном Внутренней Монголией и Кореей; и в северных лесах и горах — из различных народностей, включая дауров, солонов, гиляков.

Даже в период расцвета цинской династии северо-восточные провинции представляли собой классический пример пограничной области империи. Чем дальше на север, тем меньше ощущалась власть государства, и с населением, которое в 1900 г. оценивалось в 6—10 миллионов человек, это был куда менее густонаселенный район, чем центральные районы Китая[151]. Однако эти земли обладали большими богатствами. В горах было много золота и пушных животных. В лесах в изобилии произрастал женьшень, а в водах добывали жемчуг. Центральные равнины покрывал плодородный чернозем, обильно орошаемый дождями{901}.

Маньчжурия пользовалась особым расположением Цинов, для которых она была колыбелью династии, «местом, где поднялся дракон»{902}. В 1895 г., когда японские войска после победы над китайцами частично оккупировали этот регион, патриотически настроенный губернатор Шаньдуна напоминал трону:

Три восточные провинции — это место, откуда вышла наша династия. Пограничный перевал и столица крепко связаны друг с другом. Более того, здесь находятся могилы императоров, от которых зависит спокойствие душ их преемников. Вдруг их отдают собачьему и овечьему племени. Императорский дух несомненно устыдится и потеряет покой{903}.

В XIX в. императоры почти забросили свои северо-восточные провинции. Как и все завоеватели Срединного царства, теперь маньчжуры в первую очередь интересовались самим Китаем{904}. Захват Британией крошечного Гонконга в 1841 г. представлял для них гораздо более серьезную травму, чем аннексия Петербургом обширного региона рек Амура и Уссури на северной пограничной территории Маньчжурии двадцатью годами позже. Пекин рассматривал эти три провинции в основном как оборонительные рубежи. Американский китаевед Оуэн Латтимор объяснял, что Маньчжурия являлась «буферным районом, захват которого другой державой вызвал бы опасения, но занимать его и управлять им — такой ответственности следовало всячески избегать без крайней на то необходимости»{905}.

Амбивалентное отношение императоров Цин к своей династической родине проявлялось в их демографической политике. Вскоре после захвата Пекина в 1644 г. новая династия начала строить «ивовые частоколы», чтобы воспрепятствовать миграции китайцев-хань в Маньчжурию. Представлявшая собой глубокие рвы с ивовыми деревьями по краям, кое-где охраняемые гарнизонами, эта граница должна была оставить этнически чистой родину маньчжуров, ставя заслон перед китайским населением Ляодунского полуострова.

Маньчжурия в 1903 г. 

Но, подобно усилиям американцев в конце XX в. оградить свои южные границы от нелегальной иммиграции из Мексики, эта попытка провалилась. В течение следующих двух столетий китайцы в поисках лучшей жизни в северных пограничных землях переходили эту границу практически безнаказанно. Однако в 1860 г. цинское правительство обеспокоилось тем, что русские могут не остановиться на реках Амур и Уссури, и было решено отказаться от исключающей политики и открыть Маньчжурию поселенцам хань. К 1890-м гг. этот регион стал официально доступен колонистам со всего Китая{906}.

Опасения по поводу Петербурга не были напрасны. Около 1900 г. русские уже прочно обосновались в Маньчжурии. В течение четырех лет после того, как министр финансов добился концессии на строительство железной дороги на севере, «королевство Витте» процветало. Работа на КВЖД шла с бешеной скоростью: к лету 1900 г. 1300 км рельсов из запланированных 2500 км были уже проложены{907}. Штаб КВЖД, изначально организованный в 1898 г. на старом винокуренном заводе на пересечении реки Сунгари и будущего пути, вскоре превратился в центр быстрорастущего города. Несмотря на маньчжурское название Харбин, новый город был скорее русским и по внешнему виду, и по своему характеру{908}.

В то же время приморская линия железной дороги и базирующийся в Одессе Добровольный флот, также контролируемый Министерством финансов, доминировали в перевозке грузов в Маньчжурии. Дочерние компании КВЖД начали разрабатывать добычу древесины и угля в регионе{909}. А на южной оконечности Ляодунского полуострова, рядом с новой морской российской базой Порт-Артур, Витте лелеял столь же честолюбивые планы по превращению порта Далянь, теперь официально переименованного в Дальний, в крупный торговый перевалочный пункт{910}.[152] Для охраны всего этого министр финансов располагал постоянно увеличивающимися силами безопасности. Они были укомплектованы в основном солдатами бывших сибирских войск, и накануне Боксерского восстания их численность возросла до 5 тыс. человек. Шутники называли эту армию «гвардией Матильды», по имени жены Витте, Матильды Ивановны{911}.[153]

Размах маньчжурских проектов министра финансов, а также затрачиваемые колоссальные средства — в первые три года ее существования на КВЖД было потрачено более 100 млн. руб. — свидетельствовали о том, что его соотечественники собирались здесь остаться.{912} Американский сенатор Алберт Беверидж, совершивший поездку в регион в 1901 г. и впоследствии написавший об этом отчет, отмечал:

Все это, конечно, «временное»… Но славянские корни быстро прорастают в новую почву, а как мы знаем из истории, укоренившись, они обычно там остаются. <…> Великая железная дорога через сердце Маньчжурии… кирпичные и каменные здания, дома чиновников, крестьянские дома, светловолосые жены… и, прежде всего, русские церкви, возносящие к небу свои полувосточные шпили в центре каждого русского города, свидетельствуют о постоянстве русского присутствия{913}.[154]

Кроме того, было очевидно, что предприятие Витте представляло собой нечто большее, чем чисто коммерческий проект. Генерал Алексей Куропаткин напоминал царю, что, несмотря на название «Китайско-Восточная», несмотря на внешний вид коммерческого предприятия, несмотря на участие нескольких китайцев в совете директоров и, наконец, несмотря на маскарадную форму охранников, украшенную драконами, все в Маньчжурии и Китае ясно понимают, что это российская правительственная железная дорога{914}.

Хотя более утонченные жители Петербурга и Москвы считали Маньчжурию захолустьем, другие русские видели в ней восточно-азиатский Клондайк. Инженеры-железнодорожники, государственные чиновники, армейские ветераны, рабочие, крестьяне, золотоискатели, авантюристы и ресторанные певицы — все устремились на восток в поисках больших денег и увлекательной жизни на границе{915}. Многие из оставшихся дома гордились этой «колонией», как постепенно стали называть Маньчжурию{916}.

Щедрое финансирование Сергеем Витте своей дальневосточной авантюры приносило пользу и местному населению. Жалованье, которое получали на КВЖД работники-аборигены, хотя и уступало значительно доходам европейских рабочих, было очень высоким по местным стандартам[155]. С точки зрения работодателей, эти работники доставляли гораздо меньше хлопот, чем шумные российские пролетарии с их досадными знаниями о забастовках и правах рабочих{917}. Китайцы из таких отдаленных мест, как Чифу и Шаньдун, переселялись на север, чтобы заработать на железной дороге, где в 1900 г. работало почти 100 тыс. местных жителей{918}. Витте завоевывал расположение местного населения. Он приказал, чтобы с китайскими работниками хорошо обращались, а к местным храмам и могилам относились с уважением{919}. Иностранных путешественников часто удивляли товарищеские отношения между русскими и китайцами, работающими на КВЖД{920}.

Взаимоотношения с китайскими должностными лицами складывались сложнее. Вести дела с местной администрацией удавалось относительно легко, особенно когда ее не забывали «материально заинтересовать», но Пекин относился к предприятию с гораздо меньшим энтузиазмом{921}. Переговоры в столице между русским посланником и Цзунлиямынь по поводу различных деталей, касающихся железной дороги и других российских предприятий в Маньчжурии, неизбежно вязли в уловках, задержках и помехах. Также периодически возникали страхи, что Цин наводнит провинции китайцами-хань, чтобы воспрепятствовать какой-либо аннексии со стороны России{922}. Когда в ноябре 1899 г. российский посланник Михаил Гире сообщил в Цзунлиямынь о своих намерениях отправить в Хэйлунцзян и Гирин консульского представителя, один из чиновников язвительно поинтересовался, не будет ли этот человек называться «губернатором»{923}.

* * *

Во время Боксерского восстания 1900 г. недовольство Цинов присутствием России в Маньчжурии достигло своего апогея. Когда весной в Пекине начались беспорядки, сначала казалось, что они не затронут северо-восточные провинции. За исключением нескольких стычек с печально известными бандитами по прозвищу «Красные бороды», которые издавна терроризировали сельскую Маньчжурию, солдаты КВЖД по-прежнему в основном занимались обыденной для любой приграничной зоны полицейской работой.

Местное население оставалось в целом благожелательно настроено по отношению к русским и было довольно возможностью заработать у пришельцев себе на жизнь{924}. Преподобный Дугалд Кристи, пресвитерианский миссионер, с 1882 г. находившийся в маньчжурской столице Мукдене (ныне Шэньян), вспоминал, что в то время «в Маньчжурии все было спокойно, и недовольство иностранцами было слабым. Российская железная дорога и присутствие русских были угрюмо восприняты как факты, которые невозможно было ни отрицать, ни изменить»{925}. Даже 1 июня, когда боксеры уже осаждали посольский квартал в Пекине, шотландский посланник мирно наслаждался вместе с другими прихожанами церкви пикником на берегу реки неподалеку от Мукдена{926}.

Генерал-губернаторы трех провинций также сначала противостояли боксерам. Даже после того как 8 июня союзный флот совершил нападение на Дагу и вдовствующая императрица Цыси издала указ браться за оружие против иностранцев, они пытались от этого уклониться{927}. Тем временем Витте всячески старался предотвратить распространение конфликта в Маньчжурии. В середине июня он распорядился выдать щедрую денежную сумму главному инженеру КВЖД, чтобы он по своему усмотрению распределил ее между местной администрацией{928}. Хотя министр финансов и усиливал охрану, на данный момент он предпочитал дипломатию. Большую часть месяца он с помощью служебных записок, направляемых царю, воевал с генералом Куропаткиным, который был гораздо больше обеспокоен угрозой жизни и имуществу русских людей в регионе[156]. Витте неоднократно повторял Николаю, что интервенция только испортит хорошие отношения, которые до сих пор существовали между его подданными и китайцами в Маньчжурии{929}.

К концу июня ситуация начала ухудшаться. В южной Мукденской провинции, где на КВЖД работало много выходцев из Шань-дуна, эмиссары боксеров начали находить отзывчивых слушателей. Но, в отличие от территории вокруг Пекина, здесь решающим фактором являлось само центральное цинское правительство, которое теперь настаивало, чтобы местные губернаторы изгнали русских силой. Цзенци, нерешительный генерал-губернатор Мукдена, в конце концов дал повстанцам свое неуверенное одобрение, но его радикально настроенный помощник Цинчан проявил гораздо большее усердие. 22 июня Цинчан арестовал своего начальника и принял командование объединенными силами регулярной армии и боксеров. В последующие несколько дней в штаб в Харбине посыпались сообщения о нападениях на протяжении всей южной ветки КВЖД. Через неделю главный инженер Александр Югович приказал своим работникам покинуть железную дорогу, а к 27 июня сам Харбин был осажден, а телеграф перестал работать{930}.

Теперь Витте понимал, что у него нет выбора. 26 июня он неохотно дал свое согласие на то, чтобы генерал Куропаткин послал войска в Маньчжурию против боксеров. В тот день войско под командованием генерал-майора В.В. Сахарова, состоявшее из казаков, пехоты и артиллерии, на пароходах и лодках отправилось из Хабаровска вверх по реке Сунгари, чтобы освободить Харбин. Понадобится еще три недели, чтобы собрать более крупные силы для вторжения в Маньчжурию по суше.

Для русских в Сибири июль прошел в неуверенности, замешательстве и панике. Если китайцы в Маньчжурии пережили неспокойные времена почти невредимыми, сотни их соотечественников в России погибли в результате погромов[157]. Худший из эксцессов произошел в Благовещенске. 4 июля местный военный начальник, испугавшись артиллерийского обстрела с маньчжурского берега, приказал китайским жителям переправляться через Амур, ширина которого в этом месте составляла около двухсот метров, а глубина — более двух. Более 3 тыс. мужчин, женщин и детей вошли в быстрые воды реки. Цинские солдаты на противоположном берегу, которые приняли их за царских солдат, и сами русские открыли огонь по пытающейся выбраться толпе. Достоверные статистические данные о том, скольким удалось добраться до другого берега, отсутствуют{931}.

В середине июля войско численностью более 100 тыс. из Сибирского и Амурского военных округов перешло границу Маньчжурии пятью отдельными колоннами. Русские прошли через три провинции, как нож сквозь масло. Флотилия генерала Сахарова сняла осаду Харбина 22 июля. Через три недели, 15 августа, казаки под командованием генерал-майора П.К. Ренненкампфа штурмом взяли Цицикар — укрепленную столицу Хэйлунцзяна, а 18 сентября генерал-лейтенант Д.И. Субботич беспрепятственно вступил в ворота Мукдена. Операция заняла меньше трех месяцев и унесла жизни около 200 русских солдат.

Не имея надлежащего руководства, оружия и поддержки местного населения и губернаторов провинций, китайцы были легко разбиты. Временами казалось, что командиры пяти русских подразделений больше сил тратят на препирательства между собой, чем на борьбу с боксерами{932}. Когда все закончилось, благодарные генералы щедро раздали участникам Георгиевские кресты, священники отслужили благодарственные молебны, а Николай выразил облегчение тем, что война осталась позади{933}. На самом деле Маньчжурия только начала доставлять царю головную боль.

* * *

Россия легко вошла в Маньчжурию, но покинуть ее оказалось сложнее. Ситуация поразительно напоминала вторжение России в долину реки Или в 1871 г. Как и сейчас, царь отправил тогда свои войска в китайскую землю для подавления беспорядков, которые грозили перекинуться через границу Оказавшись на месте, генералы забеспокоились, что после их ухода может разразиться хаос. Русские дипломаты того времени стремились сохранить благосклонность Цинов, но у других был внутренний протест против того, чтобы отдавать территорию, завоеванную в сражении{934}.

С самого начала дипломаты Николая II заверяли мировую общественность, что войска их страны твердо намерены покинуть три провинции в ближайшем будущем. Уже 12 августа НЮО г. граф Ламздорф поручил послам разослать в иностранные правительства циркуляр, разъясняющий, что оккупация является временной мерой и будет длиться только до тех пор, пока жизнь не вернется в нормальное русло. «У России нет никаких планов территориального захвата Китая», — уверял он{935}. Через два дня министр финансов дал указания Юговичу сделать подобное заявление для населения Маньчжурии{936}.

Но при этом российские чиновники стремились получить что-либо взамен за возвращение региона Китаю. Хотя потери царской армии были на удивление незначительны, это была дорогостоящая операция, а железная дорога понесла от боксеров существенный ущерб. И кроме того, чиновники хотели быть уверенными в том, что народные волнения больше никогда не будут угрожать жизни и имуществу русских людей.

В Петербурге существовало три мнения по маньчжурскому вопросу. Ламздорф и Витте стыдились вторжения и надеялись как можно скорее восстановить статус-кво. Им противостояли офицеры армии и флота, занявшие крайне агрессивную позицию. Военный министр Куропаткин придерживался более умеренных взглядов, чем некоторые из его подчиненных.

Отношение министра финансов было очевидно. Витте будет повторять в своих письмах и на совещаниях в министерстве в течение последующих трех лет, что Россия должна вернуть себе доверие Пекина. «В наших интересах прежде всего восстановить [китайское] правительство, которое одно в состоянии успокоить разыгравшееся народное волнение, — убеждал он царя в служебной записке от 11 августа 1900 г., — и не только не предъявлять чрезмерных требований, но, наоборот, оказать и нравственную, и материальную поддержку»{937}.

Возрождая аргумент, выдвинутый им три года назад, когда он пытался убедить своего государя не захватывать Порт-Артур, Витте предупреждал, что аннексия Маньчжурии только подтолкнет другие страны к борьбе за свой кусок пирога:

Наложи мы руку на Маньчжурию или побережье Чжилийского залива… этим будет дан сигнал для занятия обширных областей Германией в Шаньдуне, Великобританией — в долине Янцзыцзяна и других местах, Францией — на юге, и кое-где прочими державами. Особенно опасно для нашего дела на Востоке будет водворение Японии на Азиатском континенте, вероятно, в Корее. Настанет раздел Китая{938}.

По мнению Витте, это был рецепт провала. Так же как и необдуманный захват Ляодунского полуострова Россией вызвал гнев правительства и народа Срединного царства и стал одним из факторов, спровоцировавших Боксерское восстание, так и новые вторжения обеспечат враждебное отношение на ближайшие годы: «Вместо старого соседа… мы будем граничить в Азии с сильными и воинственными державами. Тогда придется стать лицом к лицу с большими затруднениями»{939}. Кроме того, напоминал министр финансов своему государю, дома имелись более насущные проблемы. С учетом экономических проблем, существовавших тогда в самой России, было бы лучше сохранить мир на дальневосточной границе.

Витте ни в коем случае не считал, что Россия должна отказаться от своих китайских проектов. Наоборот, он подчеркивал, что Петербург должен сохранять свою власть в трех провинциях, но косвенными путями{940}. История показала, учил Витте царя, что, терпеливо ожидая естественного развития событий, Россия непременно продолжала продвигаться в Азии. Преждевременные захваты территорий всегда приводили к обратным результатам.

Граф Ламздорф, который никогда не был особенно влиятельной фигурой, полностью полагался на Витте в дальневосточных вопросах[158]. Однако если Витте подчеркивал финансовое бремя и ущерб отношениям с Китаем в случае продолжения оккупации Маньчжурии, министр иностранных дел больше беспокоился о том, чтобы не сердить Токио, который все более воинственно выступал против российских намерений. В письме Куропаткину в марте 1902 г. граф писал: «…нам следует возможно скорее приступить к эвакуации Маньчжурии, дабы не быть втянутыми… в невыгодную борьбу с Японией в период этого наибольшего подъема ее национального духа, самоуверенности и самоотверженности»{941}.

В то же время в среде военных формировался жесткий курс. Особенно недовольны были старшие офицеры на Дальнем Востоке. Многие начинали свою карьеру в царствование Александра II в Туркестане, где среди местных военачальников существовало что-то вроде традиции захватывать территории для царя по своей собственной инициативе. За несколько дней до вторжения в Маньчжурию, перейдя реку Амур в Благовещенске, генерал-лейтенант К.Н. Грибский объявил китайскую сторону реки российской территорией. Его командир с энтузиазмом одобрил это действие и в телеграмме военному министру напомнил о том, что пятьдесят лет назад капитан Невельской поднял российский флаг в устье реки Амур на ее правом берегу. Куропаткин не дал своего согласия{942}.

Самым видным сторонником жесткого курса был адмирал Евгений Алексеев. Находясь в Порт-Артуре, он командовал не только Тихоокеанским флотом, но и гарнизоном на Ляодунском полуострове. Он также руководил русскими силами на Дальнем Востоке во время Боксерского восстания. Невысокого роста, коренастый, с густой черной бородой, Алексеев, обладающий властным характером, представлял собой противоречивую фигуру{943}. Своим неутомимым темпераментом, честолюбием и слухами о том, что он является незаконнорожденным сыном Александра II, адмирал заработал нелюбовь многих современников, особенно Сергея Витте, который считал его опасным соперником на российском Дальнем Востоке. «…Сделал свою морскую карьеру более своею дипломатичностью, нежели морскою службой», — отзывался о нем министр финансов{944}. Ламздорф тоже ему не доверял и жаловался другу на «нашего нового командующего на Тихом океане, который, к несчастью, имеет склонность к авантюрам»{945}. Граф был особенно недоволен тем, что Алексеев имел обыкновение вмешиваться в дипломатию на Дальнем Востоке в обход российского посланника в Пекине{946}.

В течение последующих трех лет Алексеев будет самым влиятельным сторонником удержания Маньчжурии. Он часто заявлял, что, если Россия покинет регион, она только станет более уязвимой для нового восстания, а также для все возрастающей агрессии Японии{947}. При этом если адмирал беспокоился о защите своего положения на Тихоокеанском побережье, то международная реакция на затянувшуюся оккупацию нисколько его не волновала. Он писал военному министру: «…протест держав против нашего намерения удержать Маньчжурию можно считать фактом, давно ими предусмотренным»{948}.

Генерал Куропаткин занял срединную позицию по маньчжурскому вопросу. Когда волнения только начались, он решительно поддержал интервенцию и теперь выступал против преждевременной эвакуации Маньчжурии. Временами Куропаткин склонялся к тому, чтобы сохранить расположение войск в Северной Маньчжурии, где китайского населения было гораздо меньше, чем в южной Мукденской провинции. Но даже тогда он колебался между полной аннексией севера и превращением этой территории в вассальное государство, подобное Бухарскому ханству в Центральной Азии{949},

Отношение военного министра было совершенно иным, чем дерзкая уверенность адмирала Алексеева и ему подобных. Куропаткин обладал гораздо более пессимистичным мировоззрением и, в отличие от многих своих офицеров, не считал Китай закоснелой и отсталой восточной империей, которая только и ждет, чтобы Россия ее завоевала. Он видел в нем потенциально опасного врага, чьи миллионы могут потопить российский Дальний Восток «нахлестнувшими волнами желтой расы»{950}.

Когда началось русское вторжение, Куропаткин в записке царю соглашался с Витте в том, что захват Порт-Артура Петербургом стал одной из причин Боксерского восстания. Он писал, что Россия нарушила вековые традиции и в глазах китайцев превратилась в соседа, который поступает с Китаем по своему усмотрению и вместо справедливости использует силу{951}. Как и Витте, он настаивал на необходимости занять прочное положение вдоль КВЖД: «[Мы должны] … добиться, чтобы разоруженная Маньчжурия, прорезанная русскими железными дорогами, охраняемая русскими войсками, надежно прикрыла Приамурский край и тем дала возможность к спокойному и мирному развитию этой важной окраины нашей…» При этом он допускал, что Маньчжурия может оставаться частью Китайской империи{952}.

Имелся еще один практический довод против аннексии Маньчжурии. Летом 1900 г. в разговоре с французским послом маркизом де Монтебелло Куропаткин утверждал, что Россия никогда не оставит себе эти провинции, потому что в таком случае Сибирь откроется для потока китайских переселенцев: «Если бы эта спасительная приграничная зона не существовала и если бы Маньчжурия стала русской территорией, как бы мы могли предотвратить нашествие наших новых подданных в районы, в которых мы хотим сохранить чистоту нашей расы? Какие проблемы создадут нам эти миллионы, с которыми мы не имеем ни малейшего расового сходства?»{953} Будучи твердым сторонником русификации Финляндии и других европейских окраин, генерал вряд ли хотел заниматься ассимиляцией народов, которые были еще более чужды его соотечественникам{954}.

* * *

Еще до того как завершилась интервенция в Маньчжурию, Петербург начал переговоры с китайским правительством о возвращении региона. Однако более насущной заботой являлось управление Маньчжурией во время оккупации. 31 октября 1900 г. Витте, Ламздорф и Куропаткин встретились для обсуждения этого вопроса в Ялте, где они присоединились ко двору, который традиционно выезжал туда осенью. Вместе они подготовили документ под названием «Основания русского правительственного надзора в Маньчжурии». Основным его автором был Куропаткин, и в нем подтверждалось, что провинции являются частью Китайской империи. Пока русские войска находились в регионе, гражданская власть передавалась местной администрации, но ее полномочия были строго ограничены{955}.

А тем временем адмирал Алексеев по приказу Куропаткина в октябре тоже начал переговоры с мукденским губернатором Цзенци о modus vivendi на период русской оккупации его провинции. Соглашение, подписанное 13 ноября, содержало условия, подобные «Основаниям», подготовленным в Ялте, и имело явно временный характер{956}. Однако нетерпеливость и агрессивность Алексеева во время переговоров вызвали враждебное отношение Цинов. Несмотря на то что Цзенци нехотя поставил свою печать под договором, двор немедленно дезавуировал действие губернатора и пригрозил его уволить{957}.

Достаточно точная копия текста, не предназначенного для разглашения, вскоре попала в руки доктора Джорджа Моррисона из «Тайме», а он передал ее по телеграфу в Лондон. В конце декабря газета радостно представила мировой общественности «Маньчжурское соглашение», не потрудившись указать, что оно было временным. Пункт, предоставлявший русскому представителю в Мукдене неопределенные «общие контрольные полномочия», дал газете повод заключить, что Маньчжурия должна превратиться в царский протекторат{958}.

Британцы уже негодовали из-за ряда столкновений с русскими по юрисдикционным вопросам в провинции Чжили. Таинственные переговоры между Ли Хунчжаном и князем Ухтомским, а также тот факт, что китайский посланник в Петербурге был единственным иностранным дипломатом, приглашенным в Ялту той осенью, только усиливали подозрения Лондона. И наконец, англичане, так же как и другие иностранцы, были возмущены сделанным Россией в середине августа заявлением, что она вскоре выведет свои войска из Пекина. Лорд Селборн, военно-морской министр Великобритании, жаловался: «Русские военные предались сатурналии лжи… и бесчестных выходок». Он добавлял: «Никто не сможет помешать ей [России] поглотить Маньчжурию»{959}.[159]

Больше всего русские амбиции в Азии беспокоили Японию. Наряду с Россией она занимала сильные позиции на северо-востоке континента. К 1900 г. экономическое и политическое влияние Токио в Корее не имело себе равных{960}. Витте отказался от Кореи в 1898 г., чтобы сосредоточиться на Маньчжурии, но многие другие по-прежнему жаждали заполучить полуостров. Морские офицеры, включая адмирала Алексеева, по-прежнему мечтали о базе и почти преуспели в получении права аренды южного порта Масампо весной 1900 г. Японское общественное мнение возмутилось таким вмешательством в зоны японского влияния. В конце концов, как рассуждали многие, Россия должна довольствоваться Маньчжурией.

Русские дипломаты в Токио прекрасно понимали чувства японской элиты и надеялись заключить соглашение, признающее господство своего правительства над Маньчжурией в обмен на предоставление Японии свободы действий в Корее[160]. Таково было требование Японии со времен переговоров в Симоносеки. К концу 1890-х гг. одним из основных императивов в международной политике островной империи стал «Ман-Кан кокан» (Маньчжурия в обмен на Корею){961}. Говоря о французских провинциях, переданных Германии в 1871 г., японский дипломат сказал журналисту: «Корея, вы понимаете, для Японии как Эльзас-Лотарингия»{962}.

В 1896 г., когда маршал Ямагата ездил в Россию на коронацию Николая II, он пытался заключить с Россией соответствующую договоренность. Ему удалось подписать соглашение с министром иностранных дел Лобановым, но условия соглашения разочаровали его правительство{963}. Через два года, 13 апреля 1898 г., русский посланник барон Розен и министр иностранных дел Японии Ниси Токудзиро подписали подобный протокол в Токио. Япония получала немного более выгодные условия, включая признание своего экономического господства в Корее, но обе стороны обязаны были поддерживать политический суверенитет королевства. Сам Розен считал его «малоубедительным и бессмысленным договором», и японцы тоже были не в восторге{964}.

В течение последующих четырех лет, когда Россия почти полностью отстранилась от корейских дел, Япония несколько раз предпринимала попытки добиться официального признания своего там превосходства. Однако русские дипломаты не могли получить санкцию своего правительства на такую сделку. Александр Извольский, в то время посланник в Токио, объяснял стоящую перед ним дилемму: «Мы можем предоставить [Японии] карт-бланш в коммерческих, экономических и финансовых делах Кореи, но мы никогда не сможем смириться с ее оккупацией японскими войсками или с попыткой нарушить политическую независимость полуострова»{965}. Проблема состояла в том, что и царь, и его адмиралы «были чересчур лично заинтересованы в Корее». Извольский и его начальник граф Ламздорф не испытывали таких чувств. Первый отмечал, что «если мы позволим Японии оккупировать Корею, то это только ослабит ее военную мощь и сделает более уязвимой для России»{966}. В то же время Ламздорф опасался враждебности Японии. Если Россия не успокоит опасного нового соперника, предупреждал он в письмах Витте, Куропаткину и военному министру Тыртову, «необходимо принимать в расчет… явную опасность вооруженного столкновения с Японией»{967}.

Пока во главе японского правительства стоял маркиз Ито Хиробуми, в Токио преобладали более холодные головы. Хотя премьер-министра нельзя было назвать сторонником России, он с большим уважением относился к сопернику своей страны. Со времен переговоров в Симоносеки в 1895 г. он предпочитал соблюдать осторожность в отношении России. Будучи одним из самых выдающихся государственных деятелей эпохи Мэйдзи, он пользовался авторитетом у других политиков и императора{968}. Но в мае 1901 г. его администрация утратила доверие парламента, и его пост занял граф Кацура Таро. Министры кабинета Кацуры были в среднем на десять лет моложе своих предшественников и настроены гораздо более агрессивно в отношении России{969}.

Многие японцы теперь начали настаивать на проведении еще более воинственной политики в Китае. В сентябре 1900 г. князь Коное Ацумара, член могущественного клана Фудзивара и президент Палаты пэров, помог основать Антирусскую национальную лигу. В то время появлялись и другие влиятельные антирусские организации, такие как «Кокурюкай» («Общество реки Амур»), которое жестко выступало за изгнание России из Северной Маньчжурии. Оно открыто излагало свои цели: «Ввиду положения в Восточной Азии и миссии императорской Японии… и чтобы способствовать… процветанию Восточной Азии, настоятельная обязанность Японии — сразиться с Россией и изгнать ее с Востока, а затем заложить основание великого континентального предприятия, связующего Маньчжурию, Монголию и Сибирь в один регион»{970}.

Маркиз Ито, теперь уже не член правительства, попытался спасти мир между своей страной и Россией, отправившись с частной миссией в Петербург в ноябре 1901 г. Хотя он и получил санкцию нового правительства на эту поездку, это была исключительно его собственная инициатива. Заслуженный политик был тепло встречен в Петербурге, и Николай наградил его орденом Александра Невского. На встречах с Витте и Ламздорфом Ито уговаривал их согласиться на корейско-маньчжурскую сделку. Хотя министру финансов и нравилось это предложение, министр иностранных дел его отверг{971}. Ламздорф несомненно выражал пожелания своего государя. Ранее в этом месяце Николай сказал своему кузену, прусскому принцу Генриху: «Мне не нужна Корея для себя, но я не могу смириться с тем, что там обоснуются японцы. Если они попытаются это сделать, для России это станет поводом к войне. Присутствие японцев в Корее станет для нас подобно новому Босфору в Восточной Азии. Россия никогда на это не пойдет»{972}.[161]

Если маркиз Ито стремился восстановить дружеские отношения с Россией, администрация графа Кацуры придерживалась совершенно другого курса. Пока Ито совещался с царем и его министрами, японский посланник в Лондоне вел тайные переговоры по заключению оборонительного пакта с правительством Великобритании{973}. Когда в январе 1902 г. об англо-японском союзе стало известно общественности, это застало русских дипломатов врасплох{974}. Ламздорф не придал этому значения, о чем открыто заявлял, и порекомендовал своим дипломатам «сохранять хладнокровие»{975}.[162] И все же новая комбинация представляла опасность для России. Теперь ее два наиболее серьезных противника на Дальнем Востоке объединились, что изменило стратегический ландшафт Тихоокеанского побережья.

Неспособность России прийти к компромиссу с Японией была не единственной неудачей России на Дальнем Востоке. Переговоры с Китаем об эвакуации Маньчжурии тоже шли туго. Усложняла дело и затянувшаяся ссылка двора в Сиань, а также продолжающиеся переговоры между Цинами и оккупационными державами в провинции Чжили. Когда осенью 1900 г. стало понятно, что переговоры князя Ухтомского с Ли Хунчжаном ни к чему не приведут, Витте решил переместить их в Петербург. Министр финансов хотел, чтобы его дипломатия велась совершенно отдельно от других стран, а китайский посланник Янь Ю казался ему сговорчивым партнером по переговорам{976}.

«Человек слова»

Мало кто ожидал, что Россия добровольно покинет Маньчжурию, оккупировав ее в 1900 г., как показывает эта карикатура из «Панча».

(Punch. 1902) 

Однако в оценке этого человека Витте ошибся. 4 января 1901 г. он представил Янь Ю предварительный список 13-условий эвакуации. Условия выглядели драконовскими и, по сути, сводились к сохранению российского контроля над армией, полицией и экономикой трех провинций{977}. Хотя они предназначались в качестве стартовой точки для дальнейших обсуждений, крутые требования Витте шокировали китайского дипломата: «Очевидно, что Россия ухватится за эту возможность, чтобы реализовать свои планы в Китае… Ситуация станет невыносимой, если мы будем лишены всех прав в Маньчжурии… Если одна страна сделает это, другие последуют за ней. Как можно будет сохранить Китай?»{978}

Янь Ю рекомендовал своему правительству отложить переговоры, что в том месяце и было сделано. Когда Ламздорф предложил более умеренный вариант в начале февраля, он тоже был отвергнут. В конце месяца граф представил Янь Ю окончательный вариант. У посланника было 15 дней, чтобы принять решение. В то же время представитель Витте, Покотилов, усилил давление на Ли Хунчжана, угрожая разорвать отношения, в результате чего Россия осталась бы хозяйкой в Маньчжурии. Несмотря на эти угрозы, китайское правительство отказалось пойти навстречу{979}.

Жесткая позиция Китая усиливалась активным вмешательством других стран{980}. Подобно тому как в 1895 г. Россия убеждала Цинов не уступать свои маньчжурские порты Японии, теперь настала очередь Японии и Великобритании поддерживать территориальную целостность Китая перед лицом посягательств со стороны России. В феврале 1901 г. министр иностранных дел Японии обратился к посланнику Великобритании, сэру Эрнесту Сэтоу, и предложил «эффективную оппозицию [требованиям России] путем объединения с другими странами»{981}. В то же время влиятельные наместники Янцзы Чжан Чжидун и Лю Куни тоже усиленно сопротивлялись любым попыткам уменьшить власть Китая над Маньчжурией. Первый из них рассуждал: «Если Россия рассердится, мы потеряем только три восточные провинции, но если все остальные державы рассердятся, мы лишимся сразу восемнадцати провинций»{982}. Когда 25 октября 1901 г. умер Ли Хунчжан, Петербург потерял своего единственного влиятельного друга в китайском правительстве{983}.

Англо-японский союз взбудоражил Петербург. Витте, Ламздорф и Куропаткин все больше беспокоились о дипломатической изоляции своего правительства на Дальнем Востоке, и новый посланник в Пекине Павел Лессар получил указания ускорить переговоры{984}. В конце концов 26 марта 1902 г. в китайской столице было подписано соглашение. Россия обязалась эвакуировать Маньчжурию в три этапа. Через шесть месяцев, 9 сентября 1902 г., армия должна была покинуть юго-западную часть Мукденской провинции. 26 марта 1903 г. войска оставляли остальную территорию Мукденской и Гиринской провинций. Третья-провинция, Хэйлунцзян, должна была быть очищена 29 сентября 1903 г. Остальные условия были значительно мягче, чем те, которые Витте изначально предложил Янь Ю в Пекине четырнадцатью месяцами ранее: особое положение России в Маньчжурии было подтверждено, но царь не мог существенно вмешиваться во внутренние дела провинции, после того как китайское правление будет восстановлено{985}. Лессар сожалел: «На первый взгляд это немного». Но у России не было альтернативы, рассуждал он далее. Оставшись в Маньчжурии, она бы надолго настроила против себя Китай, и это привело бы к «непрерывной борьбе», которой «пользовались бы все наши недоброжелатели для своих целей». «Все иностранные представители, кроме французских, давали враждебные нам советы, китайцы их слушали и все более и более приходили к убеждению, что мы их единственные недруги, и наконец, под влиянием англо-японского соглашения, стали мечтать даже об удалении нас из Маньчжурии при помощи иностранцев без всяких условий».

Однако не все было потеряно. Лессар отмечал, что в соглашении имелась оговорка, предусматривающая возможность неисполнения его условий: Россия могла приостановить эвакуацию в случае каких-либо беспорядков{986}.