Глава четвертая. Вторжение в Польшу
Глава четвертая. Вторжение в Польшу
Фото 18. Михаил Николаевич Тухачевский, командующий Западным фронтом
Громкие события, связанные с киевской кампанией, отвлекли внимание от появления на польском фронте одного из самых знаменитых командиров Красной Армии - Михаила Николаевича Тухачевского. Он прибыл в штаб Западного фронта в Смоленске на той же неделе, когда пал Киев.
Тухачевский олицетворял собой все те противоречивые тенденции, которые привели к росту Красной Армии. Он был дворянином на службе пролетарской революции, российским патриотом, на практике развивавшим идею революционной войны. Сталин довольно двусмысленно называл его “демоном Гражданской войны”[126].
В 1920-м Тухачевскому было только двадцать семь лет, столько же, сколько было Наполеону, его кумиру, когда тому поручили командование итальянским походом. Он происходил из дворян Пензенской губернии. Родители его были людьми трезвомыслящими, и не придавали особого значения легенде, согласно которой их род происходил от графа-крестоносца из Фландрии, женившегося на плененной турчанке и поступившего на царскую службу. Отец его был атеистом, мать простой крестьянкой. На Первую мировую войну он попал в чине подпоручика элитного лейб-гвардии Семеновского полка. В феврале 1915 года он попал в плен во время немецкой атаки под Ломжей. После трех попыток бегства он был отправлен в Ингольштадт в Баварии, где немцы содержали склонных к побегу пленных офицеров, среди прочих и Шарля де Голля. В марте 1918 года, когда после Брест-Литовского мира пленным офицерам были разрешены увольнительные под честное слово, он снова сбежал[127]. Его товарищи из союзников вспоминали его приметную внешность и склонность к браваде. Он обладал характерным для русского крепким телосложением и силой, дополнявшимися греческими скульптурными чертами лица и смуглой кожей. Рассказывают, что перед побегом он сказал своим товарищам по заключению: “К двадцати пяти годам я стану генералом, либо меня расстреляют”. Он удостоился обоих отличий. Во время Гражданской войны он выдвинулся исключительно благодаря своим способностям. В апреле 1918 года он появился в Москве и вступил в большевистскую партию, в то время, когда на бывших офицеров, не говоря уж о дворянах, смотрели весьма подозрительно. Он служил в военном отделе ВЦИК, а затем был послан на Волгу. Вместе с “Мясником” Муравьевым он организовывал оборону Симбирска и Самары. После измены Муравьева он пережил пленение, после чего возглавил 1-ю Красную армию. В 1919 году он командует 5-й армией, отвоевывая Сибирь у Колчака. В течение 247 дней его армия продвинулась вперед более, чем на 3000 километров. В этот период в его голове родились наброски теории “перманентного наступления” и “распространения революции”. Он пришел к идее, что уникальный характер Красной Армии позволит ей набирать пополнение из населения земель, через которые она движется, и этим будет поддерживаться бесконечное наступление. Он хотел верить, что Красная Армия сможет наступать по всему миру, пока пролетарии всех стран не объединятся. С мыслями об этой теории в конце 1919 года он возглавил командование Кавказским фронтом, чтобы отогнать Деникина, а 28 апреля 1920 он был послан Западный фронт, в надежде на наступление по территории Польши.
Молниеносная карьера Тухачевского неизбежно вызывала подозрения. Уже само его происхождение раздражало многих коммунистов, которые инстинктивно не доверяли дворянину, и с презрением относились к верному слуге Москвы. Ему судьбою суждено было неоднократно переходить дорогу друзьям Сталина. В 1918-м, он и Муравьев сражались на Волге, открыто соперничая с Ворошиловым под Царицыном. Тухачевский отвоевал город после отзыва Ворошилова по приказу Троцкого. Позже, командуя Кавказским фронтом, он вынужден был считаться с превалирующей ролью Первой Конной армии Буденного и надзором со стороны Сталина. Когда в 1920-м он понял, что царицынская группировка смогла получить контроль над Юго-Западным фронтом, он потребовал подчинить его себе. Ворошилов, Будённый и Егоров, вместе со стоящим за их спинами Сталиным, при всякой возможности уклонялись от подчинения. Получив право на независимое управление Галицийской операцией, они могли бы серьезно нарушить координированное ведение польской кампанией. Требования Тухачевского, однако, не были исполнены в полной мере. Главнокомандующий Красной Армии Сергей Каменев постановил, что Западный фронт получит в свое подчинение армии Юго-Западного фронта, когда советское наступление достигнет Буга. Это компромиссное решение отодвинуло, но не предотвратило вероятное столкновение интересов.
Как военачальник, Тухачевский был величиной неизвестной. Однако в 1920 году он произвел огромное впечатление как на врагов, так и на своих подчиненных. Хотя Троцкий и признавал, что Тухачевский “проявляет экстраординарные способности”, он осуждал “элементы авантюризма в его стратегии”. Наркомвоенмор вынужден был критически отнестись к попыткам “создания военной доктрины на основании наспех усвоенных формул марксизма”, и считал, что Тухачевский совершил слишком быстрый скачок из рядов гвардейского офицера в большевистский лагерь”[128]. Пилсудский бы более великодушен:
“На меня он производит впечатление полководца, склонного мыслить абстрактными категориями, но наделенного волей, энергией и редко встречаемым у людей упорством в работе по определенным им же самим методам. Такие военачальники редко бывают способными к широкому анализу, так как всем своим естеством, если можно так выразиться, привязываются только и исключительно к своей задаче, но зато гарантируют, что взятую на себя работу выполнят без каких-либо колебаний… Своими силами п.Тухачевский распорядился очень умело, и в смелом и последовательном распределении сил каждый легко увидит черты великого полководца.”[129]
Пилсудский хвалил человека, применявшего его собственный рискованно-наступательный подход.
Когда Тухачевский прибыл в Смоленск, он застал фронт в полуорганизованном состоянии. Хотя поток пополнений давал советским армиям, формируемым на западе номинальное превосходство, лишь одна из них была в состоянии идти в наступление. Однако ситуация вынуждала поторапливаться. Командование Юго-Западного фронта крайне нуждалось в поддержке. В то же самое время существовала серьезная опасность, что поляки, после остановки их наступления в Киеве, перебросят с Украины часть своих победоносных дивизий и нарушат советские приготовления в Белоруссии. Нужны были упреждающие действия. Исходя из этого, Тухачевский отдал 15-й армии приказ к наступлению. Он пришелся как раз вовремя. Пилсудский уже расстанавливал силы для наступления на линии Жлобин-Могилев, которое должно было начаться 17 мая. Если бы эта атака имела место, при ее успехе польские силы могли бы контролировать железнодорожную сеть, связывающие два театра военных действий и заняли бы удобные позиции для атаки на неподготовленные советские формирования с тыла.
Поэтому “Битва на Березине” является менее интересной, чем возможное развитие событий, которое она предотвратила. По сути это была импровизированная превентивная операция. Тем не менее, сражение было тяжелым. 15 мая 15-я армия, состоящая из шести пехотных дивизий, перешла Двину. Ведомая молодым командиром Чуйковым, она нанесла удар по участку на левом крыле польских позиций, на который прежде не обращали внимания. Вскоре после этого 16-я армия начала осаду Борисова. В течение двух недель пехота красных неустанно теснила поляков. Темп наступления постепенно замедлялся, пока в конце марта оно не остановилось, образовав неровную дугу меж озер и лесов, отделяющих Козяны на северо-западе от озера Плисса на юго-востоке, в более чем ста километрах от места своего начала. Несмотря на поспешные триумфальные известия в “Правде”, Борисов не был взят[130].
Рис.9. Битва на Березине, май-июнь 1920 г.
Как только польское командование отказалось от своих первоначальных намерений, оно справилось с возникшей опасностью без больших трудностей. Генерал Соснковский перегруппировал 1-ю армию в Свенцянах, задействовав армейский резерв из Вильно. Генерал Скерский получил приказ подготовить вторую группировку в Логойске. Атакуя советскую дугу с противоположных концов, они должны были отсечь ее центр. Тухачевский разыгрывал свою партию осторожно. Защитив Жлобин и Могилев и получив двухнедельную передышку, он предпочел отступить. 8 июня он отвел свои войска к рекам Аута и Березина, берега которых представляли собой более удобную и естественную линию оборону. Ему все еще нужно было заканчивать подготовку к главному наступлению. В свою очередь, прорыв Будённого под Самгородком вновь обратил внимание поляков на юг. В течение следующего месяца линия фронта на севере оставалась стабильной.
В начале лета 1920 г. большевики оказались в ситуации, которую они предвидели задолго, но к которой были морально и физически не готовы. Как только польское наступление на Украине остановилось, они стали обдумывать собственную операцию. Выдержав первый удар в этом раунде, они могли обоснованно оправдывать собственное наступление как защитную меру. Но им трудно было принять идеологический характер чувств, сопровождавших эти действия, а также определить характер и цели операции. Началась затяжная дискуссия, закончившаяся лишь в июле, но не из-за достигнутого единодушия, а вследствие неодолимого искушения добиться военного успеха.
Волна патриотических настроений, поднявшаяся после апрельского наступления Пилсудского на Киев, все не спадала. Она превратила польскую войну в общенародное событие и вызвала сочувствие со стороны многих россиян, которые отказывались служить советскому режиму. Наиболее заметным среди них был Алексей Брусилов, бывший главнокомандующий армии при Временном правительстве, и единственный царский генерал, который совершил успешную наступательную операцию во время Первой мировой войны. В 1920 году это был уже седой инвалид, пострадавший два года назад от попадания снаряда в московский дом, в котором он скрывался от красного террора. Теперь же он публично заявил о себе и предложил свои услуги. Его письмо к советскому командованию, а позднее призыв к своим бывшим подчиненным, были опубликованы в “Правде”:
“...забыть все обиды, кто бы и где бы их вам не нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную армию, на фронт или в тыл, куда бы правительство Советской Рабоче-крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения»[131].
Брусилов был назначен председателем Особого совещания военных специалистов.
Патриотизм являлся позицией, которую разделяли лишь немногие большевики, и никто из них не планировал использовать его для своих целей. Это патриотизм заманил пролетариев мира на братоубийственную бойню Мировой войны. Патриотизм был ложным божком буржуазии, которая использовала его, чтобы заставить пролетариат приносить себя в жертву на его алтарях. Патриотизм неустанно осуждался всеми лидерами большевиков, аргументация которых сильно отличала их от большинства остальных европейских социалистов, и он же являлся той характерной чертой, которую широко использовал польский противник. Тем временем в мае 1920 патриотизм привлекал русских в ряды Красной Армии точно таким же образом, как в августе 1914-го он вел их в ряды царской армии. Это был мучительный парадокс. Вставал острый политический вопрос - подпитывать эти тенденции, или подавлять их. Он занимал умы теоретиков в течение нескольких недель, и оставил неизгладимый след на советской идеологии. Первой реакцией была попытка сделать вид, что проблемы не существует. В начале мая “Правда” опубликовала несколько статей с утверждениями, что польская война вовсе не имеет национального характера. Польша Пилсудского проходит через те же этапы, как Россия Керенского, и война против нее есть ничто иное, как часть Гражданской войны. “Война с Польшей, - писал Григорий Сокольников в передовой статье от 9 мая, - является классовой войной, и она также далека от национальной войны, как небо от земли”[132]. Но чем дольше длилась война, тем неприемлемей становился такой подход. Российские газеты и красноармейская пропаганда были наполнены шовинистическими лозунгами, не уступающими в резкости выражениям, употребляемым в польской печати. Ленин был вынужден высказаться об опасности шовинизма. Троцкий задержал выпуск красноармейской газеты “Военное Дело” за публикацию статьи, противопоставлявшей “врожденное иезуитство ляхов” “честной и открытой душе великорусской нации”[133]. Задача согласования прежней теории с нынешними реалиями была поручена Карлу Радеку, который, будучи поляком, хорошо осознавал силу патриотизма и который опубликовал в трех номерах “Правды” обширную статью под названием “О характере войны с белой Польшей”[134].
Фото 19. Карл Радек. Член ЦК РКП(б), секретарь Коминтерна
Радек признавал, что польская война преследует и национальные и социальные цели, но пояснял, что национальный элемент является скорее видимым, чем реальным, поскольку вытекает из совпадения, что последний капиталистический враг оказался также врагом иностранным. Он проводит различие между русским шовинизмом, питающим ненависть ко всему польскому, и “здоровыми патриотическими инстинктами”. Последние, утверждал он, могут проявляться у крестьянина, желающего защитить землю, которую он наконец получил, у рабочего, стремящегося защитить власть, которая теперь у него в руках, и даже “в определенных кругах интеллигенции, которая до сих пор была к нам враждебна”. Он заключает, что “между нашими патриотическими и интернационалистическими целями в этой войне нет серьезной разницы и нет противоречия”. Далее он развивает свою мысль:
"Поскольку Россия является пока единственной страной, где рабочий класс взял власть в свои руки, трудящиеся всего мира должны теперь стать российскими патриотами... Мы достаточно сильны, чтобы не опасаться, что эти патриотические ноты заглушат наш оркестр и наше пение "Интернационала".[135]
Идеологические споры до такой степени занимали умы советского правительства, что заслонили собой обязательный анализ практических целей. Только Троцкий сформулировал связный взгляд на польскую войну и на ее влияние на советскую политику в целом. Парадоксально, но его длительные опасения относительно этой войны, теперь, когда его войска неизбежно в нее вовлекались, привели его к требованию придания ей абсолютного приоритета. Поскольку ранее он последовательно утверждал, что прямая конфронтация с европейскими державами является чрезвычайно рискованной, теперь он вынужден был требовать наибольшего напряжения сил, чтобы не привести к катастрофе. Его позиция, выраженная в 16 тезисах, под заголовком "О польском фронте и наших задачах”, была одобрена Реввоенсоветом.
1. Империалисты Антанты, ведя переговоры о торговых сношениях с Советской Россией, держали в то же время на привязи белогвардейскую Польшу, Финляндию, Латвию. В лагере самих империалистов царят неуверенность и противоречия по всем вопросам, в особенности по вопросу о том, какую политику выбрать для вернейшего удушения рабоче-крестьянской России.
2. Часть капиталистов стран Антанты, особенно те, что производят предметы массового потребления, надеялись сорвать созидаемое нами социалистическое хозяйство путем товарообмена с кулаком через посредство белогвардейского кооператора. Тяжелая промышленность - и прежде всего военная - предпочитала военный разгром Советской России и прямой грабеж ее естественных богатств. Отдельные правительства Антанты и даже отдельные члены правительств колебались и колеблются в ту и в другую сторону, в зависимости от того, с какими капиталистическими кругами они сами связаны, как оценивают устойчивость своих армий и силу сопротивления Советской России.
3. Белогвардейская Польша, как и другие мелкие окраинные государства, не имеет самостоятельной политики и руководится жадностью, которая умеряется лишь трусостью. Когда Антанта, под влиянием острой потребности в сырье, более определенно повернула в сторону торговых переговоров, буржуазия западных окраинных государств отказалась от мысли о дальнейших захватах и грабеже за счет России. Открылась серия мирных переговоров: сперва с Эстонией, с которой мы заключили мир, затем с Латвией, Польшей, Финляндией, Румынией и Литвой.
4. Но в рядах Антанты снова подуло другим ветром. Трудовой подъем в Советской России, с одной стороны, наш твердый курс в отношении кооперации, с другой, по-видимому, заставили заправил Антанты понять, что хотя товарообмен с нами вполне возможен и экономически полезен для обеих сторон, но что посредством товарообмена бирже не удастся подорвать основы слагающегося у нас социалистического хозяйства. С другой стороны - бурное нарастание пролетарской революции в Германии и явное ее приближение во всех других странах, в том числе и в Англии, толкают империалистические правительства всех стран на путь ожесточенной борьбы против рабочих масс, своих и чужих, и, стало быть, на путь новых военных авантюр против Советской России.
5. Почувствовав, что привязь, на которой ее держали ее хозяева, слабеет, и подуськиваемая наиболее крайними империалистами стран Антанты, польская буржуазия открыла наступление на Украину, открыто провозглашая свое намерение оккупировать ее, чтобы затем установить над нею - при посредстве подставных приказчиков, вроде Петлюры - свое военное, национальное, экономическое и политическое господство.
6. Одновременно с этим Финляндия и Латвия выдвинули ни с чем несообразные территориальные требования, при чем латвийская делегация не скрывает того, что ее территориальные требования формулируются по прямому приказанию из Варшавы в интересах польского наступления на Витебск и Смоленск.
7. Таким образом, вопросы наших дальнейших взаимоотношений с западными окраинными государствами, как и вопрос о блокаде и о возможных торговых сношениях с странами Антанты, будут снова разрешаться оружием войны.
8. Открыв против нас выступление после всех наших уступок и после заявленной нами готовности идти на новые уступки в интересах мира, польская буржуазия тем самым поставила на карту свою судьбу. Она провозгласила, что не может и не хочет существовать рядом с Советской Россией. Тем самым она загнала себя в ловушку. Ибо исход предстоящей борьбы не может оставить места сомнениям. Шляхта и буржуазия Польши будут разгромлены. Польский пролетариат превратит свою страну в социалистическую республику.
9. Но именно потому, что борьба идет не на жизнь, а на смерть, она будет иметь крайне напряженный и суровый характер. Польское правительство, в котором биржевые пройдохи действуют рука об руку с пройдохами социал-патриотизма, мобилизует против нас не только ожесточенную ненависть крупной, средней и мелко-кулацкой буржуазии и надутую спесь шляхты, но и национальные предрассудки отсталых трудящихся масс, которых монопольная желтая печать систематически отравляет ядом шовинизма.
Поэтому мы с самого начала провозгласили и в дальнейшем подтвердим делом, что разгром напавшей на нас польской белогвардейщины ни на йоту не изменит нашего отношения к независимости Польши.
10. Из всего сказанного выше вытекает для нас необходимость оценивать войну с Польшей не как частную задачу Западного фронта, а как центральную задачу всей рабоче-крестьянской России.
11. Все партийные, советские и профессиональные организации должны немедленно развернуть самую широкую и напряженную агитацию по всей стране, не ограничиваясь городами, а доходя до самых глубоких деревенских низов, с целью выяснения всему населению России смысла нашей политики в отношении Польши, истории наших попыток добиться мира, задачи польского наступления на нас и исторического смысла нашей войны с белогвардейской Польшей. Рабочий и работница, крестьянин и крестьянка должны понять и почувствовать, что война с Польшей есть их война, есть война за независимость социалистической России, за ее союз с социалистической Польшей и с пролетариатом Европы и всего мира.
12. Сосредоточение внимания и усилий страны на Западном фронте ни в каком случае не должно повести к приостановке хозяйственных мероприятий, на которых Советская Россия сосредоточила свое внимание в течение последних месяцев: восстановление транспорта, заготовка продовольствия, топлива, сырья. Напряженный характер борьбы с буржуазной Польшей требует устойчивого в хозяйственном отношении тыла - и прежде всего - крепкого транспортного аппарата, способного питать фронт при его дальнейшем продвижении на запад.
Хозяйственные органы, центральные и местные, обязаны строжайшим образом пересмотреть свои программы, с тем чтобы сосредоточиться на действительно и безусловно необходимом, достигнув, таким образом, надлежащего равновесия между непосредственной поддержкой фронта и обеспечением дальнейших успехов в области транспорта и в основных отраслях промышленности.
13. Перевод нами воинских частей и целых армий на трудовое положение был, по-видимому, оценен польскими шовинистами, как признак нашей усталости и военного ослабления. Необходимо показать на деле, насколько наш враг ошибся в расчетах. Военные власти, центральные и местные, совместно с соответственными хозяйственными учреждениями должны пересмотреть список воинских частей, находящихся на трудовом фронте, немедленно освободить большинство их от трудовых задач и привести в боеспособное состояние для скорейшей передачи Западному фронту. На трудовом фронте воинские части, за исключением вызванных особыми обстоятельствами случаев, должны быть заменены мобилизованными по трудовой повинности.
14. Местные и партийные организации должны немедленно обсудить в полном его объеме вопрос о своем содействии Западному фронту. Прежде всего должен быть целиком выполнен наряд центрального комитета в отношении мобилизации работников для Западного фронта.
Необходимо под углом зрения этой задачи снова пересмотреть состав всех партийных, советских и в частности хозяйственных учреждений, ускорить процесс перехода от коллегиальности к единоличию и освобождаемых таким путем работников передать в распоряжение политуправления Революционного Военного Совета Республики.
15. Везде и всюду созываются беспартийные рабочие и крестьянские массовые собрания и конференции для обсуждения вопроса о войне с Польшей и для учреждения комитетов содействия Западному фронту.
16. Все Народные Комиссариаты и их отделы должны немедленно созвать совещания для разработки планов агитационного, организационного, хозяйственного и прочего содействия Западному фронту[136].
Стоит заметить, что практические рекомендации, содержащиеся в этих тезисах, исходили из чисто теоретической оценки политики Антанты. Проведенный Троцким анализ, указывающий на чисто экономические мотивы замыслов союзников весьма необычен, но его наблюдения, касающиеся их противоречий, вполне актуальны. Исходя из преувеличения военного характера враждебности Антанты и преуменьшения способности польского правительства к самостоятельным действиям, он неизбежно приходил к выводу: Армагеддон на пороге. Он так сосредоточился на грандиозности грядущей схватки, что был почти не способен заглянуть в ее последствия. Его тезисы не содержали предложений касательно условий грядущего перемирия, и не предлагают конкретной концепции будущего "объединения пролетариата". Троцкий считал, что Польша будет освобождена ее собственным народом, а не российской Красной Армией. Единственной конкретной целью войны было выживание. В директиве от 9 мая, первой, направленной Тухачевскому на его новом посту, Троцкий утверждал, что Западный фронт является наиважнейшим, "намного важнее Восточного и Южного"[137]. Чтобы подчеркнуть значение этих слов, он предпринял инспекцию фронта. Из Смоленска он отправился на линию фронта в Речицу, на верхнем Днепре. 10 мая он был в Гомеле, где произнес устрашающую речь, об угрозе шпионажа и о том, что поляки якобы не берут пленных, а предпочитают вешать или расстреливать всех, кто попадает к ним в руки, включая больных, раненых и беспартийных[138]. 11 мая он был в Нежине, на стыке Западного и Юго-Западного фронтов. 15 мая он вернулся в Могилев, чтобы лично отдать приказ о начале битвы на Березине.
Сталинская точка зрения была более приземленной и определенной. Он предвидел две трудности в польской кампании. Во-первых, его беспокоила организация тылового обеспечения Красной Армии:
“...мы говорили о шансах на победу России, о том, что шансы эти растут и будут расти, но это не значит, конечно, что мы тем самым уже имеем победу в кармане. Указанные выше шансы на победу могут иметь реальное значение лишь при прочих равных условиях, то есть при условии, что мы теперь так же напряжём свои силы, как и раньше, при наступлении Деникина, что наши войска будут снабжаться и пополняться аккуратно и регулярно, что наши агитаторы будут просвещать красноармейцев и окружающее их население с утроенной энергией, что наш тыл будет очищаться от скверны и укрепляться всеми силами, всеми средствами[139].
Второй причиной его озабоченности было будущее устройство Польши. Все вокруг говорили о "Советской Польше", о "водружении Красной Звезды над воротами Варшавской крепости", даже не задумываясь ни на миг, о чем собственно речь. Опыт Сталина на посту наркома национальностей подсказывал ему, что нельзя относиться к историческим нациям Польши, Германии или Венгрии так же, как к башкирам или украинцам. В письме к Ленину 16 июня он предлагал, чтобы Польша была присоединена не к существующей Российской Федерации, а к более широкой конфедерации советских государств[140]. В одном у него не было сомнений. Он был абсолютно уверен, что ни советская Россия, ни Антанта не оставят пограничным государствам права на подлинно независимое существование:
Три года революции и гражданской войны в России показали, что без взаимной поддержки центральной России и её окраин невозможна победа революции, невозможно освобождение России от когтей империализма...Так называемая независимость так называемых независимых Грузии, Армении, Польши, Финляндии и т.д. есть лишь обманчивая видимость, прикрывающая полную зависимость этих, с позволения сказать, государств от той или иной группы империалистов.[141]
Ленин проявлял гораздо меньше сомнений, чем кто-либо из его коллег. Его вовсе не заботили парадоксы, выявившиеся в ходе публичной дискуссии. Он высмеивал осторожность Троцкого и не обращал особого внимания на опасения и практические замечания Сталина. Он настаивал, что Советская Россия будет говорить о мире только "с польскими рабочими и крестьянами"[142]. Радек разозлил его, высказав мнение, что польские рабочие и крестьяне не будут встречать Красную Армию с распростертыми объятиями. Поэтому он обратился к другому поляку, Уншлихту, который сказал ему то, что он хотел услышать. Пока события на польской войне развивались удачно, он поддерживал ее ход. Действительно, с каждым днем уверенность его крепла. Успехи Буденного в Галиции и основательная подготовка к операции в Белоруссии поддерживали его оптимизм. Когда в середине июля дипломатическая ситуация потребовала формального управленческого решения, он, не задумываясь, настоял, чтобы Красная Армия наступала в центральную Польшу максимальными темпами. 17 июля Ленин без особого труда продавил это ключевое решение через Политбюро, отклонив предложение Троцкого, представленное как мнение Главного командования, - отложить наступление и подождать дальнейшего развития событий. Он перетянул на свою сторону пятерых остальных членов Политбюро. К этому времени Тухачевский был уже на полпути к Висле. В июне 1920 года Западный фронт был полностью сформирован, а в июле, после почти четырехмесячной подготовки, Красная Армия начала, наконец, свое наступление на Польшу. Впервые за свое существование советская республика решилась сосредоточить значительную часть своих войск на одном фронте и для зарубежной операции.
Вдохновленные примером Брусилова, Советы решили призвать бывших царских офицеров и унтер-офицеров. Комиссия под началом Глезарова осуществляла надзор за их мобилизацией. К 15 августа на службе находилось уже 314 180 бывших кадровых военных[143], что означало значительный прирост обученного и опытного людского состава. Показательно, что все командармы Тухачевского - Корк, Лазаревич, Соллогуб и Сергеев - были бывшими полковниками царской армии.
Тех, кто не мог быть призван, склоняли к добровольному поступлению на службу.
“Нужны добровольцы! Вы, пролетарская молодежь! Вы, сознательные крестьяне! Вы, честные представители интеллигенции! Российские офицеры, понимающие, что Красная Армия защищает свободу и независимость российского народа! Западный фронт зовет вас! Троцкий”[144]
Одним из тех, кто откликнулся на призыв, был Владимир Маяковский. Этот проблемный ребенок революционного движения, чью поэму “150 000 000”, отражавшую его настроение в этот период, осудил Ленин, определив ее как “хулиганский коммунизм”[145], оставил на время поэзию и присоединился к военной деятельности. Он поступил на работу советское агентство печати РОСТА, где применял свои таланты в создании агитплакатов. 19 мая он выступил с докладом для своих коллег о единстве изобразительного искусства и поэзии в пропаганде.[146]
Фото 20. "Окно РОСТА"
Большое число гражданских было вовлечено в военные работы. Чрезвычайное положение было введено в 24 западных губерниях России. Абсолютный приоритет был отдан военному снаряжению и транспорту. Проводилась массовая мобилизация членов партии. К августу в армейских рядах находилось 65 процентов численного состава партии, или 280 тысяч человек.[147]
Возвращались даже дезертиры. После заверений об отсутствии наказания, около одного миллиона из приблизительно двух с половиной миллионов человек, покинувших зимой Красную Армию, вернулись назад.[148]
Красная Армия серьезно умножила свои ряды. К августу численный состав ее достиг пяти миллионов. Применявшиеся тогда термины “рты” и “едоки” были весьма подходящими, так ими было съедена четверть зерновых запасов страны 1920 года, и их было значительно больше, чем винтовок. Только один из девяти относился к разряду бойцов. Однако в течение 1920 года на польскую войну было отправлено почти 800 тысяч человек, из которых 402 000 отправились на Западный фронт, и 355 000 в армии Юго-Западного фронта в Галиции.
Общий баланс сил трудно определить точно. По приблизительной оценке, Советы располагали на западе 790 000 человек. У Тухачевского было столько людей, что он не знал, что с ними делать, поэтому точный подсчет людских ресурсов не имел для него серьезного значения. Сам он утверждал, что в его распоряжении было 160 тысяч бойцов, в то время как Пилсудский оценивал численность противника в 200-220 тысяч. Какурин подает следующие данные: 90 509 штыков и 6 292 сабли на советской стороне и 86 000 штыков и 7500 сабель на польской, из которых 37 000 уже находились на позициях.[149] В любом случае, имелось значительное советское превосходство в прифронтовой полосе, приблизительно в 50 000 человек. Советские силы Западного фронта были разделены на пять армий - 4-я армия Сергеева, состоящая из четырех пехотных и двух кавалерийских дивизий на Двине, 15-й армия Корка с пятью пехотными дивизиями в Полоцке, новая 3-я армия Лазаревича с четырьмя пехотными дивизиями и кавалерийской бригадой в Лепеле, 16-я армия Довойно-Соллогуба с пятью пехотными дивизиями на Березине, и Мозырская группа войск Хвесина с двумя сводными дивизиями на южном фланге. Им противостояли три польские армии, 1-я генерала Зыгадловича, 4-я генерала Шептицкого, являвшегося одновременно командующим фронтом, и Полесская группа войск генерала Сикорского на Припяти.
Рис. 10. Советское наступление в Белоруссии, июль 1920 г.
Проблема Тухачевского заключалась не в численности, а в организации. Ему было необходимо поднять транспорт и снабжение на уровень, значительно превышающий стандарты Гражданской войны. Одна лишь 14-я армия имела в распоряжении 7 600 подвод, 16-я армия реквизировала 16 000. Были подготовлены полевые кухни и провиантские склады. Были отремонтированы железнодорожные пути, а стратегические мосты, например, мост через Двину в Полоцке, полностью перестроены. Усилилась артиллерия: было получено 595 орудий, что давало трехкратное превосходство. Была организована мощная и подвижная ударная группа - 3-й кавалерийский корпус, или Кавкор, под командованием Гая Дмитриевича Гая.
Фото 21. Гая Дмитриевич Гай, командующий 3-м кавалерийским корпусом
Тухачевский хорошо знал Гая. Он также был молод, красив и уверен в себе. Гаик Бжишкян, старший сын армянского эмигранта-социалиста, родился он в Тебризе в Персии в 1887 году, фамилию сменил при поступлении на службу в царскую армию. Несколько лет он жил в Тифлисе, где, будучи совсем юным журналистом, пользовался своим первым революционным псевдонимом Бандор (“рабочий”), и где он был осужден на пять лет заключения. В возрасте 21 года он был призван в армию. Он командовал батальоном на турецком фронте и дважды был награжден, Георгиевским крестом IV степени и орденом Святой Анны IV степени. Будучи временно освобожденным от службы для лечения ран, полученных при побеге из турецкого плена, он в течение короткого времени в феврале 1917 года руководил в Москве деятельностью Военно-патрульных команд, дореволюционного прообраза Красной Гвардии. Для дальнейшего выздоровления он был послан в Самарканд, где в начале 1918 года организовал вооруженную рабочую дружину. Не в состоянии противостоять силам местной контрреволюции, он увел своих людей в казахстанские степи, откуда, после героического похода через Уральские горы он пробился к Самаре. С этого момента его слава постоянно росла. Почти всю Гражданскую войну он служил под началом Тухачевского. Он командовал знаменитой “Железной дивизией” на Волге, затем 1-й армией - “первой по численности и первой по доблести”. В 1919-м он был направлен Тухачевским на Южный фронт, чтобы сформировать Кавказский кавалерийский корпус 10-й армии. Не было ничего удивительного в том, что когда в 1920-м году Тухачевский отправился на запад, он затребовал Гая к себе.[150]
Гай прибыл в штаб фронта в Полоцке 3 июня. Его Кавкор был придан 4-й армии, и должен был формироваться из двух существующих кавалерийских дивизий, 10-й уральской, под командованием Н.Д. Томина и 15-й кубанской, под командованием В.И. Матузенко. Пехотная поддержка обеспечивалась 164-й пехотной бригадой. Это соединение стало ударной силой Тухачевского. Со временем оно получило у поляков прозвище “Золотой Орды Гай-хана”.
Кавкору была предназначена важнейшая роль в кампании. Действуя на правом фланге советского наступления, он должен был как бы проскользнуть под край польского ковра, подвернуть его, и далее скатывать его под напором наступающих армий. Процесс облегчался тремя факторами: обширностью зоны наступления, что всегда дает преимущество при быстроте и подвижности наступающей стороны, близостью литовской границы, служившей щитом и возможным убежищем, и характером польской обороны. Польское командование придерживалось концепции “линий обороны”. Она предполагала наличие сильных гарнизонов, которые при возникновении угрозы в любой точке могли рассчитывать на помощь из резерва. Это была типичная концепция времен Первой мировой войны, опиравшаяся на мощный огонь из укрепленных позиций и быструю транспортировку подкреплений по железным дорогам. Как оказалась, это совершенно не подходило к условиям войны на Окраинах. У поляков было слишком мало людей, чтобы надлежащим образом заполнить окопы, их артиллерия была разбросана, а на критических отрезках уступала противнику, железнодорожные пути перегружены, немногочисленны и удалены друг от друга, расстояния слишком велики для того, чтобы подкрепления поспевали вовремя. Кавкор всегда наносил удар первым, вынуждая поляков оставлять свои позиции, часто даже не получая шанса попробовать их защитить. Гай с самого начала завладел инициативой и управлял кампанией до тех пор, пока не углубился в Польшу.
Тухачевский был полностью готов к наступлению в июлю. Его знаменитый приказ к наступлению излучал уверенность:
На Запад!
Приказ Войскам Западного фронта № 1423
г. Смоленск 2 июля 1920 г.
Красные солдаты! Пробил час расплаты...
Войска Красного знамени и войска хищного белого орла стоят перед смертельной схваткой...
Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесём счастье и мир трудящемуся человечеству. На запад!...
Стройтесь в боевые колонны! Пробил час наступления. На Вильну, Минск, Варшаву – марш!
Командующий армиями фронта
М.Н. Тухачевский
Члены Реввоенсовета фронта
И.Т. Смилга и И.С. Уншлихт
Начальник штаба Шварц.[151]
Мощная артподготовка на рассвете 4 июля ознаменовала начало большого наступления. Гай выступил от Дисны. Его задачей был прорыв польской линии обороны в районе озера Ельня и навести панику в тылу. Вначале он столкнулся с 10-й пехотной дивизией 1-й польской армии, которая держалась стойко и вынудила его повернуть на север. Здесь он встретился с 8-й пехотной дивизией, командование которой не могло определиться, стоять ли им сражаться, либо отступить к германским окопам. Гай просто обошел их и без боя достиг немецких окопов у Брацлава. Теперь он мог двигаться на юг, и 9 июля он вошел в Свенцяны, потеряв четырнадцать человек убитыми и тринадцать ранеными. Он шел, на два дня опережая график, и от Вильно его отделяло лишь семьдесят километров. Шок, вызванный первоначальным успехом Гая, объясняет слабое сопротивление польской армии на других участках. “Слухи о глубоком наступлении нашей кавалерии быстро распространились среди польских солдат”, писал Сергеев, “и достигли гигантских масштабов… Любое упоминание о движении нашей кавалерии с севера заставляло поляков в панике бросать свои позиции, обращенные фронтом на восток”[152]. Тем временем, в ночь с 6 на 7 июля 16-я армия перешла Березину. 3-я армия перерезала железнодорожную ветку на Молодечно у Парафьянова, а затем совершила круговой маневр, чтобы подключиться к атаке на Минск, который пал 11-го. Первая польская линия была прорвана.
Гай уже нацелился на Вильно, наиболее ценном приобретении на Окраинах, хотя, по правде говоря, цель эта могла и подождать. В Свенцянах он встретил 14-летнего белорусского комсомольца по имени Вася, который вызвался разведать состояние боеготовности Вильно. Шофер Гая перевез Васю через Литовскую границу, откуда тот ночными переходами и крестьянскими подводами, минуя польские патрули, смог пробраться в Вильно незамеченным. Остановившись у сочувствующих коммунистам знакомых, он беседовал с солдатами на улицах и в трактирах, благодаря чему выяснил, что город защищает небольшой гарнизон в две тысячи бойцов, одна литовско-белорусская дивизия, окопавшаяся вокруг моста через Вилию, два резервных батальона, три эскадрона кавалерии и Легион Польских Женщин. Обзаведясь польской военной формой, он совершает еще один бросок, на этот раз на поезде Красного Креста, направляющегося на фронт, пробирается к советским позициям, дает себя схватить и дает отчет командованию красных до начала наступления.[153]
Гаю помогали и литовцы, претендовавшие на Вильно, как на будущую столицу своей республики, и готовые на многое, чтобы им завладеть. 9 июля они начали дипломатические переговоры с советским правительством и предприняли ряд вооруженных рейдов через демаркационную линию против польской армии. Этим они еще более ослабили позиции поляков, давая дополнительный стимул Гаю попытать военного счастья.
По сути, у Гая не было слишком много времени на раздумья. Открытая позиция в Свенцянах находилась под все возрастающей угрозой серьезной контратаки. Его кавалерия должна была или отойти или наступать. Он выбрал наступление.
Доступ к Вильно прикрывала река Вилия. Четыре лобовые атаки советской 15-й дивизии были отбиты с большими для нее потерями. Гай же решил прибегнуть к хитрости. Оставив первую бригаду дивизии в спешенном состоянии для отвлечения огня противника, он направил остальные четыре бригады на поросшую лесом полосу у берега, откуда они совершили неожиданную атаку. К вечеру Вилия была преодолена в трех местах. Затем атакующие разделились: одна часть поскакала в Новотроки, чтобы войти в город с юго-запада, другая зашла с запада, третья двинулась на север, через Немчины, а основные силы ударили с востока. Польская оборона была полностью дезориентирована. Комендант генерал Борущак продолжал выдвигать войска к Вилии, в полном неведении, что он окружен со всех сторон.
Падение Вильно 14 июля имело важные последствия. В дипломатической сфере удалось достичь согласия между советским и литовским правительствами. Вильно было передано Литве. Этот жест Советов помог унять страхи всех балтийских государств. В военной сфере результатом стало принуждение польской армии отступать все дальше. Теперь не было оснований обороняться на бывших германских позициях. Вторая польская линия обороны была прорвана.
Следующая фаза наступления весьма напоминала предыдущую. Поляки собирались закрепиться на линии Немана и Щары. Группа Сикорского заняла оборону вдоль канала Огиньского, резервная польская армия двинулась из Белостока двумя группами, одна на Неман, другая на Щару в район Мостов. Главный опорный пункт этой линии обороны, Гродно, находился на ее западном выступе, подобно Вильно, и этим привлекал внимание Кавкора. На рассвете 19 июля 15-я дивизия Матузенко неожиданно ворвалась в Гродно и столкнулась со слабым гарнизоном генерала Мокржецкого. Вспыхнула яростная битва, которая, как вначале казалось, должна была стать тяжелым уроком для Матузенко за его опрометчивый самостоятельный рейд. 10-я дивизия Томина завязла у Скиделя, пехота 4-й и 15-й армий по-прежнему находилась в восьмидесяти километрах позади. В течение 2 дней исход схватки был не ясен. Комдивы просили у Гая разрешения на отступление. Поляки посылали все свободные силы на гродненский участок. В результате они ослабили противоположный, восточный край своих линий. 22 июля, когда битва за Гродно еще продолжалась, советские 3-я и 16-я армии перешли Щару. В конце недели Матузенко, наконец получивший поддержку пехоты, вырвался из Гродно на запад и завершил окружение города. В Гродно было взято 5000 пленных и, что более важно для Кавкора, конюшни с 500 свежими верховыми лошадьми. По собственным прикидкам Гая, во время самой атаки Матузенко было зарублено около 300 уланов. Еще 500, целый польский полк, утонули на перегруженных конях во время панической переправы вплавь через быстрые воды Немана. Железнодорожная станция сгорела дотла, а прибрежные кварталы были полностью разрушены. Третья линия обороны была прорвана.
В битве за Гродно Красная Армия впервые на Западном фронте встретилась с танками. 19 июля кадеты гродненского военного училища, наступая при поддержке огня 4 танков Рено, вынудили две бригады 15-й дивизии Кавкора отступить. В своих мемуарах Гай повторяет сделанные тогда замечания: “Танки, товарищи комкоры! Разве можно атаковать их с шашкой, если они сделаны из стали? … Штыки здесь бесполезны, да и приблизиться к ним не удастся”.[154] В действительности, в Гродно находились две танковые роты, в сумме около тридцати машин. Одна рота так и осталась неразгруженной с поезда, и могла только вести огонь со стационарных позиций прямо с железнодорожных платформ на товарной станции. Вторая рота представляла собой единственную боевую оперативную группу, оставшуюся в городе. В конце концов, она была окружена и вынуждена отходить к набережной. Один за другим танки выходили из строя, вследствие прямых попаданий, столкновений, нехватки горючего и аварий. Только два из них смогли пересечь Неман по последнему горящему мосту, чтобы присоединиться к обороняющимся польским частям. Это позволило Гаю прийти к заключению, что “опытный кавалерист может не бояться бронированного танка”. Он выразил мнение, превалировавшее в течение двух последующих десятилетий.[155]
Советы пришли к своему Рубикону. Сразу за Гродно лежала линия Керзона. Наступать дальше означало бросить вызов державам Запада, вторгаясь в Европу. Тухачевский не раздумывал. Он решил продолжать наступление. 23 июля он издал приказ, согласно которому Варшава должна была быть взята не позднее 12 августа.[156]
Несмотря на замешательство, вызванное отступлением, польская армия яростно противодействовала советскому натиску. В одной арьергардной акции, под Яновом, произошло серьезное кавалерийское столкновение. 13-й Виленский уланский полк, прикрывая отступление дивизий генерала Желиговского через Неман, получил приказ присоединиться к ним в ходе дальнейшего отхода. У них не было карт и приходилось опираться лишь на сообщения местных селян о местах расположения неприятеля. Как-то они приняли стадо испуганных волов за казачий отряд. 25 июля они натолкнулись на 15-ю дивизию Кавкора и атаковали. Это был один из редких случаев, когда в бою сошлись в чистом виде лишь пики и сабли. Поляки взяли верх. Их командир, Мстислав Буткевич, убил своего советского визави непосредственно в сабельном поединке. Они уничтожили эскадрон авангарда и задержали продвижение дивизии на два-три дня. Их удивило слабое сопротивление кавкоровцев, их отступление, и “нерыцарское” применение пулеметных тачанок. Появилась надежда, что не все еще потеряно.[157]