Возможен ли «классический» университет в России: дискуссии современников

Процесс распространения идей «классического» университета в России, естественно, не остановился в середине XIX в. Поэтому в заключительном параграфе книги, выходя за ее основные хронологические рамки, хочется бросить взгляд вперед, чтобы увидеть общую перспективу и показать, в какой степени эти идеи сохраняли свою актуальность для всего дореволюционного периода истории российских университетов.

Во второй половине XIX – начале XX в. данный процесс шел на фоне продолжающихся попыток реформирования университетской системы в России. Основные стадии этих реформ уже служили предметом исследования историков,[1346] хотя их сравнительный аспект в сопоставлении с университетами Западной Европы еще изучен явно недостаточно. Для нашей же темы важно, что в период подготовки каждой из реформ среди государственных деятелей и в общественном мнении обсуждалась их программа, и немалый вклад в это обсуждение вносили споры о возможности переноса в Россию тех или иных форм европейской организации университетов, с ориентацией прежде всего на немецкие «классические» образцы.

В соответствии с общим ходом реформ эти дискуссии можно хронологически разбить на несколько этапов. Первый относится к рубежу 1850– 60-х гг. XIX в. Преодоление последствий «мрачного семилетия» требовало нового осмысления университетских принципов применительно к российской действительности. На рубеже 1850—60-х гг. состоялось первое широкое общественное обсуждение так называемого «университетского вопроса», т. е. роли и места университетов в русском обществе. В его ходе звучали различные мнения, но многие видные ученые и общественные деятели, имевшие возможность знакомства с разными системами высшего образования в Европе, отстаивали чистоту университетской идеи по примеру Германии[1347]. Тем самым, речь шла о возвращении российских университетов на основной европейский путь, необходимости дальнейшего развития в нашей стране черт «классического» университета. Преемственность с направленным на это курсом С. С. Уварова показывал и А. В. Головнин (1821–1886), министр народного просвещения в 1862–1866 гг., вновь развернувший широкую программу подготовки молодых профессоров за границей.[1348]

Знаменитый хирург и видный деятель народного образования, руководивший по поручению министерства с 1862 г. из Германии обучением там русских стипендиатов, Н. И. Пирогов (1810–1881), останавливаясь на текущем своеобразии российского высшего образования в сравнении с европейским, писал: «Наш университет отличается совершенно от средневекового английского тем, что он нисколько не церковный, не корпоративный, не общественный, не воспитательный. Наш университет похож только тем на французский, что в него внесен – и еще сильнее и оригинальнее – бюрократический элемент; но он не есть еще департамент народного просвещения как французский, и факультеты в нашем еще не лишены так взаимной связи, как в том. Наконец, наш университет еще менее похож на германский, который ему служил образцом, потому что в нем нет самого характеристичного: полной Lehrund Lernfreiheit и стремления научного начала преобладать над прикладным и утилитарным».[1349]

Тем самым, Пирогов четко осознавал недостатки российских университетов в сравнении с «классической» моделью: присутствие в них бюрократических и утилитарных элементов, препятствовующих развитию «научного начала». В другом высказывании Пирогов еще более категорично упрекал отечественную систему в утилитаризме: «Наши университеты привыкли считать себя до того государственными учреждениями, что все их внимание сосредоточилось на одну подготовку для государства людей с дипломами, званиями и правами на чины, а на просвещение края и общества они смотрят как на дело, для них вовсе постороннее».[1350] Особенно подчеркивал Пирогов необходимость введения свободы обучения – «conditio sine qua non университета». Для российской системы это означало отмену курсовых экзаменов и звания действительного студента (являвшегося, по мнению Пирогова, «прибежищем невежд») с одновременным уничтожением и причины их появления – связи образования в университете с получением чина как корня всех зол. «Мы все теперь желаем, – восклицал он, – чтобы и у нас служебно-образовательное направление наших университетов приняло чисто научный характер».

Вину за слабые «жизненные силы» российских университетов, требующие «сильных периодических реставраций» со стороны государства, Пирогов возлагал на господствующее там «коллегиальное начало» – проявление отрицательных сторон автономии, ведущих к «непотизму и апатии». Для исправления этих недостатков он видел два средства: «общественное мнение и конкуренцию» – и поэтому предлагал ввести строгий конкурсный отбор при замещении должностей (подчеркивая, какую пользу для германских университетов оказывает соревнование), зато облегчить доступ к приват-доцентуре и поддерживать ее как из штатного фонда, так и с помощью гонораров[1351]. Все это должно способствовать повышению научного потенциала университетов, установлению «неразрывной связи научного начала с прикладным и учебным», и в этом смысле идеи Пирогова полностью лежали в русле гумбольдтовских принципов организации университета.

Столь же четко необходимость университетских реформ в России по «классической модели» отстаивал и профессор политической экономии Московского университета, ученик Т. Н. Грановского, И. К. Бабст (1823–1881), который писал: «Решим, сначала, что такое наши университеты – школы ли, где за хорошее ученье и добропорядочное поведение дают чины, где приготовляются люди для государственной службы, или это высшее учебное заведение, всем открытое, с полною свободой преподавания, без которой немыслимо развитие науки, с полною свободой учения и выбора предметов занятий, без чего немыслимо строгое занятие наукой».[1352]

В 1862–1863 гг. в командировку с целью осмотра европейских высших учебных заведений министерством народного просвещения был отправлен еще один товарищ Грановского, преподававший в 1840—50-х гг. в Московском и Петербургском университетах, К. Д. Кавелин (1818–1885). В нескольких статьях, отражавших итоги этой поездки, он излагал мысль, что устройство университетов в Германии держится на универсальных принципах, которые могут переноситься в любые страны и оказывать там благотворное влияние на развитие образования. Им был правильно уловлен, вполне в современном духе, самый смысл понятия о «классическом» университете: «Немецкие университетские учреждения в своих главных основаниях принадлежат к классическим, не умирающим созданиям истории, имеют всеобщий, всемирный характер и значение, способны к бесконечному развитию и бесчисленным применениям к историческим, временным, местным обстоятельствам разных стран и народов».[1353]

Большое внимание Кавелин уделил теоретическому обоснованию свобод преподавания и обучения, где его статьи можно поставить в один ряд с выступлениями Гумбольдта, Шлейермахера или Савиньи. Он подчеркивал, что «свобода учения в Германии создает студенту чрезвычайно удобное, спокойное и выгодное положение для занятия науками; но в то же время, как всякое независимое и свободное положение – очень трудное и ответственное».[1354] Водворение же свободы преподавания он связывал с очищением университетов от любых примесей утилитаризма: «Такая свобода везде возможна, где наука и университеты добровольно и сознательно отказываются от всякого практического действия на жизнь, от всякого влияния, непосредственно вызывающего или возбуждающего к практической деятельности». Обеспечение этих свобод Кавелин, как и Гумбольдт, видел задачей государства и, в частности, одобрял систему государственного конкурса при назначении новых преподавателей (которая уже сложилась тогда в Германии и могла быть перенята в России), выступая против выборов на должности: «Многие, в том числе, даже профессоры, находят, что юридическое участие университетов в замещении вакантных кафедр вредно потому, что на выбор кандидатов имеют влияние партии и интриги, личные соображения, дух касты или узко и односторонне понимаемые местные интересы».[1355]

Итоги обсуждения «университетского вопроса» русским обществом в конце 1850-х – начале 1860-х гг. отчасти нашли воплощение в новом Уставе 1863 г. Его создатели в министерстве народного просвещения, безусловно, также находились под влиянием идей «классического» университета, что было выражено ими в ряде документов. В одном из них указывалось именно на научное предназначение университетов почти в тех же словах, что это делали немецкие неогуманисты: «Наука читается в университетах для науки, и самое свойство разных отраслей человеческого знания служит основанием разделения университетов на факультеты. Университетское преподавание может принести истинную пользу тем, которые ищут в храме науки только науку, т. е. знание, а не идут туда движимые материальными, спекулятивными побуждениями».[1356]

Деятели министерства А. В. Головнина выступали против «приманок» для студентов в виде чинов, допускали возможность учебных свобод. «Известно, что при свободе учения в германских университетах достигаются несравненно лучшие результаты, чем при обязательности во французских», – сообщалось в официальной записке министерства по поводу принятия нового Устава. В нем, по мнению авторов, «прежняя безусловная обязательность учения» была ограничена, а набор предписанных студентам предметов определялся теперь не государством, а самими университетами, что при их желании могло означать конец курсовой системе. В русле идей, высказывавшихся еще С. С. Уваровым, министерство предполагало значительно расширить преподавание и повысить его научный уровень с помощью введения приват-доцентуры: «На учреждение приват-доцентов со всех сторон возлагаются самые свежие надежды. Оно по общему мнению должно сделаться рассадником профессоров и главнейшим средством для замещения кафедр; ему предстоит оживить университеты постоянным притоком новых и свежих сил».[1357]

Однако многие провозглашенные министерством положения не сработали, и это ярко доказывало, что в действительности Устав 1863 г. носил компромиссный характер, и, несмотря на отраженные в нем либеральные веяния, не содержал механизмов реального обновления университетской жизни, но позволял консервировать устарелые порядки. Так, введение свободы обучения фактически было передано на усмотрение университетских Советов, которые повсеместно оставили формы контроля (курсовые экзамены) прежними. Приват-доцентура в 1860—70-е гг. не получила развития на практике, поскольку не были четко предусмотрены способы ее финансирования, а пойти на введение платы за каждый лекционный курс, как в немецких университетах, правительство не решилось. Поэтому молодые ученые, не будучи в состоянии одновременно и содержать себя, и вести преподавание в качестве приват-доцентов, всячески стремились занять штатные места доцентов, которые фактически были эквиваленты прежним должностям адъюнктов, являлись столь же бесправными, а назначение в них целиком зависело от «кастовых отношений» внутри профессорского корпуса, о которых упоминал Кавелин, и не гарантировало правильной смены кадров. Наконец, ничем не было подкреплено и прокламированное желание министерства «поставить университеты вне чинов», поскольку обе степени выпускника – и действительный студент, и кандидат – сохранились в Уставе с их правами на классы по Табели о рангах.

Неудовлетворенность результатами этих университетских реформ сказалась уже в последующее десятилетие, вызвав новый этап дискуссий, относящийся к 1870-м – началу 1880-х гг. Его открыло выступление в печати профессора Московского университета Н. А. Любимова (1830–1897). По сути продолжая линию отстаивания идей «классического» университета, которую вели Пирогов, Бабст, Кавелин и др., он упрекал сложившуюся систему в «общей безответственности» и говорил о беспомощности либеральных тенденций Устава 1863 г.: «Какие меры по отношению к университетам могут быть признаны либеральными в истинном смысле, серьезно либеральными мерами? Очевидно те, которые клонились бы к допущению и ограждению академической свободы исследования и преподавания, которые содействовали бы призванию к жизни духа науки и умственной самостоятельности, пробуждению интереса к высшим задачам знания, оживлению философского направления»[1358].

В отсутствии такого духа Любимов обвинял университетскую корпоративность, при которой конкурсное замещение должностей «практически не имеет значения», а право министров назначать профессоров «не отвергается абсолютно, но обставлено условиями, при которых пользование правом имеет вид действия, направленного против университета по недоверию или в наказание». Своему времени Любимов противопоставлял Московский университет 1840-х гг., верный утвердившимся тогда элементам «классического» облика, когда «благодаря небольшой согласной группе профессоров преподавание имело дух и стремление к охране, среди неблагоприятных внешних условий, принципов гуманности и разумной свободы, и университет имел самостоятельность, живой образ, силу»[1359].

Эта самостоятельность ученой корпорации, как подчеркивал Любимов, заключена «единственно в духе науки и преподавания, какой в ней господствует». В своих конкретных предложениях он настаивал на широком развитии приват-доцентуры вместо штатных доцентов («должно делать широким и льготным доступ в кандидаты для профессорских мест, но не на самые места»), выступал за «свободное распределение курсов», против произвольной, как он считал, системы кафедр в Уставе 1863 г. «Университетское преподавание по самому характеру своему есть преподавание многостороннее и свободное. Цель его – не столько сообщить знания, сколько возбудить самодеятельность. Стесняя строго определенными программами, данными извне, превращая университет в школу, где выучиваются определенной сумме знаний, мы бы уронили значение университетов как представителей самобытного движения науки и мысли… Каждый профессор должен иметь возможность передавать свой собственный взгляд на науку и на те части и стороны ее, которые наиболее интересуют его самого. Университетское преподавание тогда только хорошо, когда оригинально и субъективно; только тогда способно оно вызвать самодеятельность в слушателях».[1360]

Этим положениям полностью противоречила существовавшая система курсовых экзаменов, и Любимов, подобно другим деятелям российского высшего образования, настаивал на ее отмене и на необходимости вообще отделить экзамены от преподавания, чтобы их программа не довлела над слушателями (как это произошло в Германии, где выпускники сдавали экзамены по месту будущей службы). «Стремление превратить университет в какой-либо род специальной школы противоречит общему характеру университетского преподавания», – подчеркивал профессор.

Выступления Любимова ярко характеризовали его позицию как проводника идей «классического» университета в России.[1361] Однако начавшийся новый виток общественных споров по «университетскому вопросу» в 1870-е гг. вызвал и ряд опровержений этих взглядов. Так, известный историк В. И. Герье (1837–1919) резко критиковал Любимова по всем принципиальным позициям и хотя не отрицал научное значение немецких университетов, но фактически доказывал, что оно утвердилось не благодаря, а вопреки их устройству, которое не подходит для отечественных университетов. Так, «в Германии вопрос об избрании или рекомендации профессоров не имеет важного практического значения», поскольку решается в условиях избытка ученых сил, у нас же – «какие параграфы не принимай, не будет написано ни одной лишней диссертации на Руси, не явится ни одного лишнего профессора».[1362]

Развитие гонорарной приват-доцентуры также, по мнению Герье, не годилось в России. Он считал, что «польза, которую студенты в состоянии извлечь из конкуренции преподавателей, весьма двусмысленна», поскольку эта конкуренция основана на «фразах и приманках» и не имеет отношения к подлинному «научному» состязанию. При этом в Германии же реальное соревнование преподавателей происходит не внутри университетов, а «между университетами», которые имеют возможность «переманивать» к себе наиболее талантливых. Поэтому профессор поддерживал систему штатных доцентов, принятую Уставом 1863 г., который, благодаря этому, по мнению Герье, даже опережал текущее развитие университетов в Европе.

Герье также делал акцент на необходимости сообщить студентам определенный набор специальных знаний и контролировать их усвоение. В то же время, обсуждая организацию университетского управления, он предлагал разделить хозяйственные и научные функции Совета, оставив тому лишь последние, а также реорганизовать лекционную систему в духе свободы преподавания и максимального разнообразия курсов.[1363] Поэтому, в целом, его позиция, хотя и не совпадала во многом с «классической» моделью, скорее относилась к промежуточной, отражая взгляды реалиста на текущие возможности реформирования университетов в России.

Результаты прошедших споров, действительно, наложили отпечаток на пересмотр общего Устава российских университетов 1863 г. и принятие его нового варианта в 1884 г. Однако и здесь можно отметить противоречивость нового документа. С одной стороны, в нем вновь были сделаны шаги в сторону «классического» университета: утверждено обязательное назначение профессоров министерством, получил, наконец, с установлением почасовой оплаты прочную базу и начал быстро развиваться институт приват-доцентов (при одновременном упразднении штатных доцентов). Кроме того, в учебный процесс вводились практические научные занятия – семинары, расширялись университетские научно-исследовательские лаборатории и институты, т. е. те учреждения, которые на практике реализовывали принцип «единства науки и преподавания». Только в одном Московском университете в рамках Устава 1884 г. на рубеже XIX–XX вв. открылись 17 научных институтов, из которых 12 относились к медицинскому, 4 – к физико-математическому и один – к историко-филологическому факультету Основателями первых научных семинаров на историко-филологическом факультете были В. И. Герье, П. Г. Виноградов, Н. И. Стороженко, Г. Н. Челпанов и др.

С другой стороны, управление университетом по Уставу 1884 г. увязало в бюрократическом контроле. Министерство получило все ключевые рычаги влияния на университеты вплоть до прямого назначения университетской администрации, но использовало их для того, чтобы повышать не научный потенциал учебных заведений, а лишь их политическую благонадежность. Этим практика министерства народного просвещения в России резко отличалась от действий аналогичного государственного органа в Пруссии, на которую само же министерство всегда указывало как на пример.

Деятельность прусского Kultusministerium конца XIX – начала XX в. в рамках т. н. «системы Альтхофа» была направлена на то, чтобы, распределяя ученых и финансовые ресурсы по различным университетам, поддерживать там максимальную эффективность научных исследований. Неудивительно поэтому, что в кайзеровской Германии они испытали наивысший взлет, закрепивший мировое признание «классической» модели.[1364] В России же, имея право назначать и смещать профессоров, министерство пользовалось им исходя не из научных критериев, а противодействуя т. н. «либеральной профессуре», среди которой были выдающиеся ученые, как, например, И. И. Мечников, К. А. Тимирязев, В. И. Вернадский, П. Г. Виноградов, С. А. Муромцев и др. Некоторые из них пользовались общеевропейской известностью, и их конфликт с министерством привел в конечном счете к эмиграции из России и продолжению ученой деятельности за границей.[1365]

В то же время взгляды либеральной профессуры, выражаемые с профессорских кафедр или около них, «подпитывали» студенческое движение, а студенты отчасти видели в этих профессорах выразителей своих интересов.[1366] Студенческому движению министерство пыталось противопоставить, опять-таки, не стимулирование заинтересованности в научных занятиях через свободу обучения, а определенные внешние рычаги – социальную политику, заключавшуюся в преимущественном допуске в университеты детей дворянства, повышение требований к гимназическому аттестату путем обязательного введения туда двух древних языков. Внутри университета студенты подвергались плотной опеке со стороны инспекторов, подчиненных министерству. К ужесточению бюрократического элемента вело и учреждение в университетах экзаменационных комиссий, которые принимали выпускные экзамены по утвержденным государством программам и выдавали дипломы на чины 10 или 12 класса. Обязательным условием допуска к выпускным экзаменам был зачет определенного числа полугодий, что сохраняло курсовую систему и переходные экзамены, правда с разделением предметов на обязательные и необязательные. Такая система ориентировала студентов на посещение только тех курсов, причем читавшихся в соответствии только с теми программами, которые были утверждены министерством, тем самым девальвируя заложенную в развитии приват-доцентуры свободу преподавания.

Итак, на примере Устава 1884 г. видно несовпадение исходно обсуждавшихся при его подготовке принципов немецкого «классического» университета и их реализации в России. Тонкое равновесие между государственным вмешательством в университетскую жизнь и поддержанием там научной свободы, о котором писал Гумбольдт, в России не соблюдалось. В отличие от Германии, даже в рамках системы с близкими исходными принципами российское правительство на рубеже XIX–XX вв. занималось не поощрением науки, а прежде всего обузданием политических выступлений, поддерживаемых большинством студенчества и значительной частью профессуры.

Все это свидетельствовало о кризисе отечественных университетов и активизировало новый виток общественных дискуссий после революции 1905 г., когда правительство признало необходимость очередной реформы и начало подготовку к ней. Особенностью этого этапа полемики являлось то, что он происходил в условиях подавляющего доминирования немецких университетов (как их называли тогда, «кузницы нобелевских лауреатов») не только в Европе, но и в мире. Речь больше не шла о соревновании нескольких образовательных моделей – и университеты Австро-Венгрии, и высшие учебные заведения Франции к этому времени уже были реформированы по берлинскому образцу, кроме того, в сооветствии с ним открылись и успешно развивались Пекинский, Токийский университеты, первые «классические» университеты Северной Америки (Johns Hopkins University в Балтиморе) и др. Было торжественно отпраздновано столетие Берлинского университета, в ходе которого публицистика и историография впервые в полной мере признала роль В. фон Гумбольдта как университетского идеолога, чьи ключевые рукописи как раз незадолго до этого были опубликованы (и, скорее, даже родился продолжающий существовать до наших дней «гумбольдтовский миф»[1367]). Большой вклад в это внесла книга Эдуарда Шпрангера с характерным названием «О сути университета» (1910), аккумулировавшая неогуманистическую концепцию «классической» модели[1368].

Откликом в России на эти события стали статьи публициста и историка образования, одного из организаторов Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского, Н. В. Сперанского (1861–1921). Один из лучших отечественных специалистов по изучению систем народного просвещения в Европе, Сперанский подолгу жил в Германии, и его можно причислить к таким же «трансляторам» господствовавших в немецкой университетской среде идей, какими в иную эпоху выступали корреспонденты «Отечественных записок». В частности, несомненно его знакомство с книгой Шпрангера, поскольку именно Сперанский первым в общественной мысли России цитировал идеологические тексты В. фон Гумбольдта, абсолютно верно указывая их место в фундаменте немецкого «классического» университета.

Одна из статей Сперанского так и называется «Университет в современном его понимании (к 100-летнему юбилею Берлинского университета)» (1910). В ней автор определял Берлинский университет как «старейший университет в современном смысле слова», «детище идеалистических стремлений Гумбольдта, Шлейермахера и Фихте», по образцу и подобию которого «должны были пересоздаться все другие германские университеты», формируя, тем самым, в течение XIX в. «норму для университетов всего цивилизованного мира». Гумбольдтовской концепции Сперанский противопоставлял средневековые ученые корпорации, «которые мы бы никогда не согласились признать за истинные университеты», а также «глубоко-утилитарное отношение к задаче университетов», победившее во Франции, – по мнению автора, опыт последней «ясно показал все отрицательные стороны такого с виду практичного и целесообразного устройства».

Среди главных принципов «классического» университета Сперанский называл органическую связь всех наук, а также исследовательский императив – «учащимся передают главное: учись, чтобы самому творить» (Ф. В. Шеллинг). «В университете труд над движением науки вперед и над ее преподаванием связаны неразрывно. Только самостоятельный исследователь может являться истинным преподавателем науки». Эти мысли немецких неогуманистов, как полагал Сперанский, не утратили свою актуальность, «они читаются и теперь с глубоким интересом». Что же касается непосредственного вклада Гумбольдта в создание Берлинского университета, то Сперанский выразил в статье свое восхищение тем, как тот «соединял высокий идеализм и чуткость ко всем запросам философской мысли с трезвостью взглядов практического государственного деятеля».[1369]

Темой другой статьи Сперанского «Государство и наука» (1911) стало обоснование ограничения государственного вмешательства в университетскую сферу. Опорой для автора явился знаменитый меморандум Гумбольдта «О внутренней и внешней организации…» (и кажется, что это первое и единственное цитирование этого текста в русской публицистике). «Перед рассадниками науки государство, дающее на них общественные средства, должно наложить на себя ряд самоограничений», ставя лишь задачу «предотвратить опасность потери внутренней свободы», – подчеркивал Сперанский мысль Гумбольдта. Сразу же выяснялись и последствия такой политики – действовавшая этим способом Германия «обязана своим теперешним могуществом и славой университетам», которые «хранили в ней чувство национального единства». Но в конце статьи у Сперанского возникают сомнения по поводу достижения аналогичного результата в нашей стране, где связь между государством и наукой «крепче, чем где-либо, спаяна бедностью»[1370].

Затронутый вопрос о возможности воплощения «классического» университета в России послужил предметом специального рассуждения в статье «Европа и мы» (1910). Поводом к ней стали полученные от иностранных, в том числе немецких экспертов отзывы на проект нового университетского Устава, подготовленный министерством народного просвещения во главе с И. И. Толстым. Немцы отмечали, что в России до сих пор еще «нет ни свободы науки, ни свободы преподавания» и в этом смысле приветствовали либеральные тенденции проекта, но указывали, что он впадает в другую крайность – «чрезмерное ослабление в университетах роли правительства» в пользу автономии, вплоть до выборов на должности профессоров и доцентов.

Прекрасно понимая, что «классический» университет основан именно на балансе между научной свободой университетов и их полной институциональной и материальной зависимостью от государства, Сперанский тем не менее возражал экспертам и защищал проект. Он писал, что сами правительства в Германии и России по своему характеру совершенно различны, как отличается и правовой строй этих государств, и их отношение к обществу. Характеризуя право немецких министерств участвовать в замещении кафедр, Сперанский писал: «Министерство ни в одном германском государстве думать не смеет о том, чтобы пользоваться всей предоставляемой ему законом полнотой власти, и каждый раз, как только общество чует в каком-нибудь формально законном шаге министерства намерение повлиять на характер преподавания в университете, оно грудью встает против подобных посягательств на то, что всякий интеллигентный немец считает палладиумом высшей школы – за неприкосновенность Lern-und Lehrfreiheit… Законы, под которыми живут немецкие университеты, далеки от совершенства, но университеты воспитали такое поколение людей, которое силой общественного мнения удерживает руку правительства всякий раз, когда оно испытывает искушение посягнуть на духовную автономию университетов»[1371]. В России же такое общественное мнение или тем более конституционные гарантии свобод отсутствуют, поэтому «русские университеты должны уметь сами за себя постоять против административных посягательств»,[1372] иначе им грозит разрушение наиболее живых и талантливых элементов высшей школы.

Надо сказать, что худшие опасения Сперанского оправдались в 1911 г. в ходе открытого конфликта с либеральной профессурой, в который вступил министр народного просвещения Л. А. Кассо, что привело к известной коллективной отставке из Московского университета около трети его профессоров и преподавателей (поэтому своему сборнику статей «Кризис русской школы» в 1914 г. Сперанский дал подзаголовок «Торжество политической реакции. Крушение университетов»). Из-за политики Кассо предполагавшаяся университетская реформа была свернута, и к новому переустройству высшей школы обратились уже в годы Первой Мировой войны, но не успели его провести до падения Российской империи.[1373]

Таким образом, подводя итоги заключительной главе книги, еще раз повторим, что появление уникальной по своей внутренней цельности и законченности концепции «классического» университета и ее дальнейшее воплощение в Германии, а затем и во всем мире вывело университеты из того глубокого кризиса рубежа XVIII–XIX вв., который угрожал их полным исчезновением. В то же время переход к «классической» модели естественно завершил шедший в XVIII в. процесс «модернизации» университетов, связанный с усилением роли государства в их функционировании. В философских произведениях немецких неогуманистов начала XIX в., переведенных в практическую плоскость благодаря деятельности В. фон Гумбольдта, был найден баланс между зависимостью от государства и необходимой для успешных занятий наукой внутренней свободой в университете. Основанный на этих принципах Берлинский университет уже в 1830-х гг. воспринимался как эталонный в Европе, в том числе и российскими деятелями образования.

Среди них С. С. Уварову принадлежит заслуга внедрения схожих принципов в организацию российских университетов, что было тем более необходимо после того упадка, в котором они пребывали под влиянием «средневековых пережитков» Устава 1804 г. и нигилистической по отношению к университетам деятельности министерства А. Н. Голицына. Проведенная Уваровым в 1830-х гг. университетская реформа и непрерывная деятельность министра по обновлению профессорского состава и повышению его научного потенциала принесла свои плоды и поставила российские университеты на высокое место в обществе. В русской периодике 1830—40-х гг. их общественное значение воспринималось сквозь призму аналогичного значения «классических» университетов в Германии, подчеркивалось единство их научного идеала и начал «академической свободы» не в ее средневековом, а в новом, гуманистическом понимании, которые в конечном счете должны привести к обновлению общества в целом. Однако из-за европейских событий 1848 г. достигнутые в России успехи системы университетского образования в глазах высшей власти были дезавуированы, и период «мрачного семилетия» ознаменовался борьбой с «классическими» принципами в университетах.

Продолжившиеся во второй половине XIX – начале XX в. дискуссии показали, что и в дальнейшем обращение к «классической» модели рассматривалось деятелями народного образования как действенное средство повысить общественный вклад и национальное значение университетского образования в России. Это происходило и в эпоху Великих Реформ при обсуждении университетского Устава 1863 г., и в эпоху так называемых «контрреформ» и Устава 1884 г., и особенно после революции 1905 г., когда мировое лидерство основанных на гумбольдтовских принципах немецких университетов было всем очевидно. Однако ни в одну из эпох не получалось полной реализации этих принципов в России. Каждый из названных Уставов, наряду с движением в сторону «классического» университета, сохранял и противоречившие ему элементы, и именно они – вроде уже многократно упомянутой связи университетского диплома и чина – во многом определяли отношение русского общества к университетам. Внимательными наблюдателями (например, в названных работах Н. В. Сперанского) ставился вопрос, возможно ли, вообще, построить «классический» университет в России в том же его виде, в каком он существовал в Европе, и утверждалось, что для этого должны вначале измениться характер государства и гражданское сознание общества – но ведь как раз на становление такого сознания и направлена в первую очередь деятельность «классического» университета!

Поэтому полного ответа на озвученный вопрос в России до свержения монархии найти не успели. С приходом же к власти большевиков приоритеты и цели высшего образования резко изменились, и о «классическом» университете в нашей стране надолго забыли. Впрочем, это предмет уже совершенно другого исследования.[1374]