Усадьба князя Пожарского. Введенский острожек
Усадьба князя Пожарского. Введенский острожек
Г. Барановский. 3-я Московская гимназия. Рисунок 1840-х гг.
Большое серое учрежденческое здание на углу Большой Лубянки и Фуркасовского переулка напротив лангмановского здания ГПУ, построенное в 1928–1929 годах, считается шедевром советской архитектуры. Оно строилось по заказу ГПУ. По замыслу заказчика, это должен был быть культурно-жилой комплекс, включающий в себя театральный зал на 1500 мест, 6000 квадратных метров конторских помещений, столовую и 120 квартир. Проект был заказан одному из крупнейших тогдашних архитекторов академику архитектуры И. А. Фомину. Какое-то участие в работе принимал А. Я. Лангман, в некоторых справочниках наряду с Фоминым, но на втором месте указывается и его фамилия. Официально проект именовался «Дворец спортивного общества „Динамо“», впоследствии название упростилось, и в специальную и исследовательскую литературу он вошел под названием Дом «Динамо».
Фомин решил «Дворец» как комплекс зданий, соединенных в единое целое.
На Большую Лубянку и частично в Фуркасовский переулок обращена шестиэтажная «культурная» часть комплекса, фасады которой представляют собой характерную для раннего конструктивизма гладкую стену, прорезанную большими «итальянскими» окнами и разделенную на секторы огромными, ползущими по стене от земли до крыши сдвоенными трубами-колоннами, лишенными капителей вверху и базовых оснований внизу. В этой части здания помещается зрительный зал (его коробку можно видеть из двора соседнего дома № 14).
Посреди общего фасада комплекса Дома «Динамо», выходящего в Фуркасовский переулок, возвышается 14-этажная административная башня. Она частично выступает за пределы зеркала фасада на тротуар, и выступающая часть первого этажа сделана в виде проходной галереи с рядом столбов.
За башней, до Малой Лубянки и заворачивая в нее, расположена «жилая часть». Помещения в ней, судя по внешнему виду, гораздо ниже, чем в двух других. Эта часть не имеет никаких архитектурных отличительных признаков и демонстрирует голую конструкцию.
Дом «Динамо». Фотография середины ХХ в.
Архитектура Дома «Динамо» — это воплощение идей И. А. Фомина о возрождении «классических» форм, он создавал стиль, названный им «пролетарской классикой», основные принципы которого были сформулированы им в афористическом двустишии:
Единство, сила, простота,
Стандарт, контраст и новизна.
Именно этими принципами он руководствовался, создавая Дом «Динамо», о котором писал: «За основу архитектурного решения главного корпуса по улице Дзержинского взяты строгая дисциплина и порядок классических решений, но в деталях архитектура содержит ряд чисто новых элементов: колонны без баз и капителей, отсутствие традиционного антаблемента, отсутствие стенных плоскостей (так как оконный проем начинается непосредственно от колонны), гладкая поверхность фасада и спаренность колонн».
Современный исследователь творчества И. А. Фомина пишет, что Домом «Динамо» архитектор «стремился создать образ советского общественного здания». На практике же оказалось, что его советское общественное здание удивительно гармонирует с соседствующим с ним зданием ГПУ — НКВД, и эти здания со слепыми окнами, задернутыми одинаковыми казенными белыми занавесками, нависающие над Фуркасовским переулком, превратили его в одно из самых мрачных и зловещих мест Москвы.
В годы «оттепели», когда партия и правительство пытались придать своим учреждениям «человеческое лицо», в первом этаже Дома «Динамо» открыли роскошный «Гастроном» — не ведомственный и закрытый (каким, возможно, он и был до этого), а доступный для всех. Ныне он функционирует как супермаркет круглосуточной торговли «Седьмой континент».
На территории, занимаемой ныне Домом «Динамо» и соседним домом-особняком № 14, в начале XVII века находился «двор», а точнее — городская усадьба князя Дмитрия Михайловича Пожарского. С юга граница владения проходила по нынешнему Фуркасовскому переулку, который тогда назывался Ивановским по находившейся здесь церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи, построенной в 1337 году. Западной и восточной границей двора служили нынешние улицы Большая и Малая Лубянка, тогда называвшиеся Сретенской и Предтеченской (последнее название — от той же церкви Усекновения главы Иоанна Предтечи, стоявшей на углу улицы и переулка). Северная граница проходила по переулку, бывшему продолжением Варсонофьевского, а ныне не существующему.
Судя по плану первой половины XVII века, на усадьбе Пожарского, кроме хозяйственных построек, стояли три жилых дома: два больших, один в южной части владения, ближе к Фуркасовскому переулку, другой — в северной части и третий — маленький — на углу Большой Лубянки и ныне застроенного переулка. Главный жилой дом Пожарского был, видимо, тот, который стоял ближе к Фуркасовскому, потому что именно его наследовала после смерти князя его вдова Феодора Андреевна, урожденная княгиня Голицына, а другой достался его сестре Дарье Михайловне, бывшей замужем за князем Хованским. Поэтому впоследствии усадьба Пожарского оказалась во владении Голицыных и Хованских.
В 1913 году на углу Большой Лубянки и Фуркасовского переулка была установлена мраморная доска с надписью: «Здесь был дом, в котором жил освободитель Москвы от поляков в 1612 г. князь Дмитрий Михайлович Пожарский».
К сожалению, изображения дома князя Пожарского ни до пожара 1612 года, ни после восстановления его в 1620–1630-х годах не имеется. Но еще в первые десятилетия нашего века сохранялись фрагменты самого дома, о чем есть сведения в мемуарах современников.
«Московская кондитерская фабрика Эйнем выпускала шоколад, в обертку которого вкладывался кусок блестящего картона с многокрасочной репродукцией из серии „Старая Москва“, — рассказывает театральный администратор Илья Шнейдер, вспоминая свои школьные годы, пришедшиеся на это время. — На одной из них был изображен Кузнецкий мост в начале XVII столетия: среди зеленых лужков течет тихая Неглинка. Через нее перекинут деревянный мост, около которого приткнулись две убогие кузницы с пылающими горнами. От моста в гору убегает проселок, облепленный с двух сторон избами и деревянными постройками. И только на самом верху, с левой стороны, одиноко высится желтое каменное здание с куполом и флагом над ним. Это — дом князя Пожарского. (Видимо, автор дает описание по памяти, поэтому допускает неточность: эти открытки издавала не фабрика Эйнем, а другая крупная московская фирма кондитерских изделий — „Товарищество И. Л. Абрикосова“. — В. М.)
Он, — продолжает рассказ о доме Пожарского автор, — простоял столетия, много раз перестраивался, потерял все прежние очертания и сохранил лишь полуподвальный этаж с большими нависшими сводами. В годы моего детства это был большой двухэтажный дом, принадлежавший казенной 3-й гимназии… Вся внеклассная жизнь 3-й гимназии кипела „под сводами“. Этот термин вошел в быт гимназии, и „под сводами“ проходила часть дня всех учеников, от приготовишек до восьмиклассников. Туда после звонка, возвещавшего об окончании урока, неслись по железным лестницам с нарастающим гулом и гамом детские и юношеские фигурки в серых форменных костюмах, перетянутых черными поясами с начищенными металлическими пряжками и надписью „М-З-Г“».
Святитель Гермоген, Патриарх Всероссийский. Икона работы В. М. Васнецова
Князь Д. М. Пожарский. Парсуна ХVII в.
Перестроенный, но в основе своей сохранивший фрагменты палат XVII века, в которых жил князь Дмитрий Михайлович Пожарский, дом на Большой Лубянке был единственным в Москве мемориальным зданием, связанным с его именем, о чем москвичи помнили три века, передавая эту память из поколения в поколение.
Князья Пожарские по своему происхождению принадлежали к высшей знати — к Рюриковичам, но к младшей его линии. От седьмого сына великого князя Всеволода Большое Гнездо, получившего в удел город Стародуб на Черниговщине и поэтому именовавшегося князем Стародубским, в седьмом колене отделилась ветвь князей Пожарских. Их родоначальник князь Василий Андреевич сражался под знаменами Дмитрия Донского на Куликовом поле. Как утверждает предание, свое прозвище — Пожарский — он получил по опустошенной пожарами в те лихие годы своей главной вотчине, и, видимо, долго не восстановляемой, поэтому ее стали называть Погар, то есть погорелое место.
Князья Пожарские служили воеводами в окраинных землях, при Иване Грозном попали в опалу, их перестали писать в Разрядных книгах, выведя из числа «родовитых». Князь Дмитрий Михайлович родился в 1578 году. Опала с рода была снята при царе Феодоре. Князь Дмитрий был приближен ко двору, ему пожалован чин «стряпчего с платьем», при Борисе Годунове — новая опала, новое возвращение ко двору и затем воеводская служба в разных московских городках. В 1608 году Пожарский защитил Коломну от одного из отрядов Тушинского вора — Лжедмитрия II, в 1609-м очистил окрестности Москвы от разбойничьих шаек атамана Салькова, в 1610 году, назначенный воеводой в Зарайск, вместе с рязанским воеводой Прокопием Ляпуновым защищал рязанскую землю от бродячих отрядов интервентов и других «воров».
Князь Дмитрий Пожарский за эти годы приобрел в народе известность как «талантливый и храбрый воевода», но поистине всероссийская слава пришла к нему в 1611 году после героического сражения в Москве на Большой Лубянке.
1611 год. В России — Смута: двенадцать лет честолюбцы и проходимцы один за другим захватывают царский трон. Сомнительно «избранного» Годунова сменяет вереница авантюристов-самозванцев, завершающаяся откровенно иностранными претендентами — польским королем Сигизмундом и его сыном Владиславом.
Для более убедительного доказательства своей «легитимности» первый же самозванец Лжедмитрий I вводит в Россию армию наемников-иноземцев, которые фактически оккупируют страну, с каждым годом и с каждым новым «царем» расширяя и ужесточая оккупацию. Из бояр, чиновников и торговцев складывается целый слой отечественных коллаборационистов, которые с усердием служат всем «царям» по очереди, блюдя только личную выгоду и совершенно пренебрегая интересами государства и народа. Народ с присущей ему доверчивостью верит посулам «царей», что они установят в стране порядок, защитят обиженных и всем даруют милости. Тем более что посулы подкреплялись клятвами «своих», православных бояр.
В августе 1610 года коллаборационисты, а за ними и обманутый очередными посулами простой народ московский, правда, под строгим наблюдением польских солдат, присягает объявленному новым царем всея Руси польскому королевичу Владиславу Жигимонтовичу.
Поляки и их союзники — литовцы, немцы, шведы, решив, что теперь они имеют полное право творить в России то, для чего, собственно, и пришли — владеть и повелевать, уже не скрывали этого: по приказанию военных властей Приказы выписывали им «листы на поместья», то есть на владение деревнями с крестьянами; офицеры и солдаты вели себя в России, как в завоеванной стране: заходили в любой дом, забирали все, что им приглянется, насиловали даже боярских жен и дочерей, надсмехались над православной верой, называли русских «быдлом», обязанным работать на завоевателей и угождать им.
Теперь даже у самых доверчивых наступило прозрение. Во многих деревнях, куда являлись отряды поляков, мужики вооружались и оказывали сопротивление. Поляки допускали возможность бунта и в Москве, где была сосредоточена основная часть их военных сил. Н. М. Карамзин, ссылаясь на польские источники, так описывает сложившееся положение: «Уже москвитяне переменились в обращении с ляхами: быв долго смиренны, начали оказывать неуступчивость, дух враждебный и сварливый…» Поляки предприняли некоторые предварительные меры: запретили в Москве русским держать в доме любое оружие, ходить по городу с палками и ножами, носить пояса на рубахах, чтобы нельзя было ничего спрятать за пазухой, а на торговые площади и в кабаки заслали шпионов и соглядатаев.
По донесениям агентов, в Москве на улицах «кричали», то есть, говоря современным языком, агитировали: «Мы выбрали королевича не на тот конец, чтобы всякий безмозглый поляк помыкал нами, а нам, московским людям, чтоб пропадать!», «Мы по глупости выбрали ляха в цари, однако же не с тем, чтобы идти в неволю к ляхам; время разделаться с ними», «Если эти добром отсюда не уберутся, то перебьют их, как собак; стоит только взяться дружно за дело», «Недолго вам тут сидеть…»
Патриарх Гермоген, отказавшийся сотрудничать с оккупантами и за то брошенный в тюрьму, ответил на угрозы: «Что вы мне угрожаете? единого я Бога боюсь; буде же вы пойдете, все литовские люди, из Московского государства, и я их благословляю отойти прочь; а буде вам стояти в Московском государстве, и я их (сопротивляющихся москвичей. — В. М.) благословляю всех против вас стояти». Из заключения ему удалось передать грамоту, которой он освобождал от присяги всех, присягнувших Владиславу. Гермогена в темнице замучили до смерти, но его грамоты продолжали ходить по Руси и вдохновлять народ на сопротивление.
Из Троице-Сергиевой лавры в Нижний Новгород и другие русские города и земли, куда не дошли ни поляки, ни шведы, рассылались письма с призывами идти на освобождение Москвы от врагов: «Где только завладели литовские люди, в тех городах разорение учинилось Московскому государству. Где святая церковь? Где Божие образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами?.. Не всё ли до конца разорено и обречено злым поруганиям?.. Где бесчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли без милости пострадали и разведены в плен? Не пощадили престаревших возрастом, не устрашились седин многолетних старцев, не сжалились над сосущими млеко незлобивыми младенцами… Помяните и смилуйтесь над видимою нашею смертною погибелью, чтоб и вас не постигла такая лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтоб вам и всему общему народу, всем православным христианам быть в соединении, без всякого мешканья поспешите под Москву… Смилуйтесь и умилитесь, ратными людьми помогите… О том много и слезно всем народом христианским вам челом бьем».
В марте 1611 года в Москве стало известно, что в Рязани думный дворянин Прокопий Ляпунов собрал ополчение, к нему должны присоединиться отряды других земель, и все они идут к Москве. Несколько отрядов, в том числе отряд, руководимый воеводой князем Дмитрием Михайловичем Пожарским, проникли в город заранее, и воины растворились среди москвичей.
Поляки приняли решение, пока разрозненные отряды ополчения не собрались воедино, выйти за Москву и разгромить их поодиночке. В то же время они начали укреплять оборону городских стен, прежде всего Кремля и Китай-города, дополнительной артиллерией. План этот не остался неизвестен москвичам, они говорили, что надо помешать полякам осуществить их замысел и не пускать их из города.
19 марта 1611 года, в Страстной вторник, поляки пытались заставить московских возчиков на своих лошадях втаскивать пушки на кремлевские стены. Возчики отказались. Завязалась драка, распространившаяся по всему Китай-городу. Солдаты начали громить торговые ряды, убивая всех подряд. Современник вспоминает, что улицы Китай-города после этой расправы «были завалены выше человеческого роста трупами людей».
После побоища в Китай-городе, весть о котором быстро разнеслась по всей Москве и вызвала всеобщий гнев и возмущение, польские отряды вышли в Белый город.
Князь Пожарский со своим отрядом стоял на Сретенке (Большой Лубянке) против своего двора, он отбил атаку и «втоптал», как сказано в летописи, поляков в Китай-город. Но он понимал, что неминуемо последует новое наступление, и велел ставить возле церкви Введения укрепление-острожек. К его отряду присоединились пушкари с соседнего Пушечного двора и окрестные жители.
Новое польское наступление началось на следующий день. Поляки применили новую тактику.
«Мы не могли и не умели придумать, чем пособить себе, — пишет Маскевич, — как вдруг кто-то закричал: „Огня! жги домы!“ Достали смолы, прядева, смоленой лучины… Наконец затеялся пожар; ветер, дуя с нашей стороны, погнал пламя на русских и принудил их бежать из засад; а мы следовали за развивающимся пламенем…» Поджигать город было поручено двухтысячному отряду немецких рейтаров и польским гусарам.
Э. Лисснер. Выход польско-литовских интервентов из Кремля. Картина XX в.
Эта тактика была в высшей степени варварской и бесчеловечной. Москва — деревянный город, огонь не щадил никого. И оккупанты убивали не только сражавшихся против них. Гетман Жолкевский, участник и свидетель этих боев, в своих воспоминаниях пишет: «В чрезвычайной тесноте людей происходило великое убийство: плач, крик женщин и детей представляли нечто, подобное дню Страшного суда; многие из них с женами и детьми сами бросались в огонь, и много было убитых и погоревших; большое число также спасалось бегством…»
Но среди разгула пожара и убийств держался и отбивал атаки острожек Пожарского на Большой Лубянке — Введенский острожек, как называет его летопись. Когда на других улицах москвичи были оттеснены огнем и войсками к окраинам, поляки обратили объединенные силы против Пожарского. В штурмах, продолжавшихся целый день, кроме собственно польских отрядов, приняли участие немецкие рейтары под командованием капитана Маржерета и другие наемники.
Первому ополчению не удалось освободить Москву от врагов. Но бои на ее улицах в марте 1611 года положили начало общенациональной освободительной борьбе, народ прозрел и преодолел страх. Восстание было подавлено, но не побеждено. Введенский острожек, об обороне которого слух по всей Руси разнесли москвичи — участники боев, стал воодушевляющей легендой, а в его защитнике — князе Дмитрии Михайловиче Пожарском народ обрел того всеми признаваемого и облеченного доверием народа вождя, вокруг которого смогли объединиться все силы и который возглавил борьбу за освобождение страны.
Пожарский вернулся в Москву полтора года спустя во главе всенародного ополчения.
После освобождения Москвы властью в столице, да и во всей России стали руководители ополчения: князь Трубецкой — начальник казачьего войска, Пожарский и Минин. В январе 1613 года начал заседать Земский собор представителей всех слоев и сословий. В результате месячных споров и переговоров был избран царем шестнадцатилетний Михаил Федорович Романов. На этом закончились властные полномочия руководителей ополчения, и все грамоты и указы выпускались теперь от имени «царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси».
2 мая 1613 года царь Михаил прибыл в Москву, 11-го состоялось торжество венчания на царство. В этот день до церемонии венчания царь пожаловал князю И. Б. Черкасскому и князю Д. М. Пожарскому боярство. По существовавшему обычаю, «стоять у сказки», то есть сообщить о царской милости, должен был придворный, по чину и родовитости считающийся ниже награждаемого. «Стоять у сказки» Пожарскому был назначен думный дворянин Гаврила Пушкин, но он, услышав о назначении, бил царю челом, что ему «у сказки стоять и быть меньше князя Пожарского невместно, потому что его родственники меньше Пожарских нигде не бывали». Так отозвалось давнее исключение Пожарских из Разрядных книг. Царь приказал свой указ о боярстве Пожарского тотчас же, при всех боярах, записать в Разрядную книгу. При венчании боярин князь Пожарский держал одну из царских регалий — яблоко.
Однако хотя Пожарский и был внесен в Разрядную книгу, в местнических челобитных бояре продолжали писать, что «Пожарские — люди не разрядные, при прежних государях, кроме городничих и губных старост, нигде не бывали». Даже царские указы и жалованные грамоты, в которых было написано, что Пожарский «многую свою службу и правду ко всему Московскому государству показал», не могли пересилить придворных интриг. В Боярской думе Пожарский сидел на низшем месте, его подпись под документами ставилась в конец. Видимо, «он не бил царю челом» о пожаловании его деревнями, поэтому полученные им награды были чрезвычайно малы по сравнению с другими.
Усадьба князя на Большой Лубянке в Смуту сгорела. Восстанавливалась она долго и с трудом, и даже в переписи 1638 года названа не двором с постройками, а «местом» князя Пожарского, значит, строительство было еще не закончено.
Не прижившись в Москве при дворе, князь Пожарский исполнял различные поручения вне ее: был посылаем в походы против не сложивших оружия отрядов польских интервентов, время от времени пытавшихся снова пробиться к Москве, исполнял дипломатические поручения, воеводствовал в Великом Новгороде, в Переяславле-Рязанском, в 1620–1630 годы «ведал» Ямским, Разбойным, Судным приказами.
Скончался князь Дмитрий Михайлович Пожарский в Москве, в своем доме, отпевали его в приходском храме Введения. Предание говорит, что перед кончиной его посетил царь Михаил, но документальных подтверждений этому нет.
После смерти князя Д. М. Пожарского усадьбой владела его вдова. На его внуке князе Юрии Ивановиче в 1685 году род Пожарских пресекся. Московская усадьба перешла к родне жены — князьям Голицыным.
В 1770-е годы князь Николай Михайлович Голицын разобрал «старые палаты», то есть дом Пожарского, и построил на их месте дворцовое здание. Оно было отделано и обставлено с невероятной роскошью, и хозяин вел соответствующий образ жизни. «Барин этот, — рассказывает современник, — был питомцем веселой школы XVIII столетия, когда и в голову не приходило размерять расходы по доходам своим». В последние годы XVIII века, уже при его наследнике князе А. Н. Голицыне дом перестраивался. Перестройку осуществлял М. Ф. Казаков, в его «Архитектурных альбомах», в которые он включил лучшие в архитектурном отношении постройки Москвы, в том числе и некоторые свои, имеется и «дом действительного камергера князь Александр Николаевича Голицына в Мясницкой части 4-м квартале по 336 на Лубянки».
Дом Голицына, перестроенный Казаковым, украшенный шестиколонным коринфским портиком, лепными орнаментами над окнами, обнесенный художественною металлическою оградой с белокаменными столбами-пилонами, с парадными интерьерами, выполненными также по проектам Казакова, представлял собой великолепный образец московского классицизма.
В пожар 1812 года дом Голицына не горел. Но к этому времени он из княжеских рук перешел (в 1806 году) во владение откупщика П. Т. Бородина и из барского жилища превратился в объект экономических операций: в 1820-е годы главное здание сдавалось под учебное заведение, флигеля — под торговлю, в 1843 году дом был арендован 3-й Московской мужской гимназией, а затем ею же и куплен.
С размещением в доме Голицына гимназии его внешний облик приобрел несколько новых деталей: на фронтоне появилась идущая по всему фасаду надпись «3-я Московская гимназия», столбы-пилоны украсились аллегорическими античными статуями, на углу Лубянки и Фуркасовского переулка возле белокаменной стены была установлена мраморная группа, изображающая мудрого кентавра Хирона в окружении учеников, ибо, как рассказывают древнегреческие мифы, он был учителем и воспитателем легендарного врача Асклепия, героев античного эпоса Тезея, Язона, Ахилла и других.
3-я гимназия считалась одним из лучших московских средних учебных заведений, в ней преподавали многие известные ученые, в том числе профессора Московского университета: В. О. Ключевский, Н. Е. Жуковский, Н. В. Бугаев, Ф. А. Бредихин, М. А. Мензбир, Н. А. Умов, А. П. Сабанеев и другие. Среди выпускников гимназии также немало известных имен: академик филолог Н. С. Тихонравов, бактериолог Г. Н. Габричевский, врач В. Д. Шервинский, археограф академик В. Н. Щепкин.
В этой гимназии учились также два крупных поэта Серебряного века — Виктор Гофман и В. Ф. Ходасевич. Начало их творческой деятельности связано непосредственно с гимназией.
«В ту пору, — рассказывает Ходасевич о начале 1900-х годов, — я писал стихи „для себя“ и показывал их лишь ближайшим приятелям — товарищам по гимназии: Александру Брюсову (брату Валерия) и Виктору Гофману, на которого, впрочем, я смотрел снизу вверх, он был одним классом старше меня, он уже напечатал несколько стихотворений». О поэзии Ходасевич и Гофман говорили на переменах и после уроков, идя по улице домой. Эти прогулки по улицам особенно чудесны бывали весной. О них писал Виктор Гофман в одном из своих тогдашних стихотворений:
…Вдоль длинных зданий, мимо храма
Протянут мой случайный путь, —
Пойти ли влево или прямо,
Или направо повернуть?..
Люблю бесцельные прогулки
С тревогой перелетных дум,
Люблю глухие переулки
И улиц неустанный шум.
Смеется солнце. Ясно. Ясно.
На камнях матовой стены
Мелькают бегло и согласно
Оттенки радостной весны.
Играют в золотистом беге
Лучи, дробимые стеной,
И лица женщин полны неги,
Рожденной светлою весной…
Ходасевич вспоминает любительские спектакли, которые ставились в гимназии и в которых они с Гофманом участвовали, вспоминает учителей: «В те дни в 3-й гимназии был целый ряд преподавателей, умевших сделать свои уроки занимательными и ценными. Таков был П. А. Виноградов, большой любитель поэзии; В. И. Шенрок, известный знаток Гоголя; М. Д. Языков, сам писавший стихи и любезно относившийся к литературным опытам гимназистов; Т. И. Ланге, человек широчайшей эрудиции, на родине у себя, в Дании, известный поэт и критик; наконец, Г. Г. Бахман, преподаватель немецкого языка, обаятельный человек, поэт, писавший стихи по-немецки».
Ходасевич вспоминает о том, какое потрясшее их впечатление производили стихи поэтов-символистов: «Читали украдкой и дрожали от радости. Еще бы! Весна, солнце светит, так мало лет нам обоим, — а в этих стихах целое откровение. Ведь это же бесконечно ново, прекрасно, необычайно… Какие счастливые дали открываются перед нами, какие надежды! И иногда от восторга чуть не комок подступает к горлу… И вот однажды (это было в 1902 году. — В. М.) Гофман, изо всех сил стараясь скрыть сознание своего превосходства, говорит мне как будто небрежно: „Я познакомился с Брюсовым“. Ах, счастливец! Когда же я буду разговаривать с Брюсовым?» (Ходасевич познакомился с Брюсовым два года спустя — в 1904-м.)
Гофман имел полное право возгордиться. В. Я. Брюсов много лет спустя писал о своей первой встрече с Гофманом: «Стихи юноши-поэта меня поразили. В них было много юношеского, незрелого; были явные недостатки техники, в темах было какое-то легкомыслие и поверхностность (да и как ждать „глубины“ от „философа в осьмнадцать лет“); но было в этих стихах одно преимущество, которое искупало все: они пели — была в них прирожденная певучесть, не приобретаемая никакой техникой, особый „дар неба“, достающийся в удел лишь немногим, истинным поэтам. Стихи Гофмана доказывали неопровержимо, что он — поэт…»
Стихи Виктора Гофмана тогда же вошли в репертуар декламаторов и читались чуть ли не на каждом профессиональном или любительском литературном вечере или утреннике, на гимназических и молодежных вечеринках и вообще в любом кружке, где сходилось несколько любителей поэзии.
Наибольшим успехом пользовалось одно из самых «певучих» стихотворений Виктора Гофмана «У меня для тебя». Кстати сказать, оно написано в 1902 году и наверняка не раз звучало в стенах гимназии.
Стихи Виктора Гофмана ни разу не переиздавались после революции и практически незнакомы современному читателю, поэтому позволю себе процитировать стихотворение, «сводившее с ума» москвичей — любителей поэзии первых лет XX века. Тогда стихи читались нараспев, почти пелись, и при таком исполнении полнее проявлялась их «певучесть».
У меня для тебя
У меня для тебя столько ласковых слов и созвучий,
Их один только я для тебя мог придумать, любя.
Их певучей волной, то нежданно-крутой, то ползучей, —
Хочешь, я заласкаю тебя?
У меня для тебя столько есть прихотливых сравнений —
Но возможно ль твою уловить, хоть мгновенно, красу?
У меня есть причудливый мир серебристых видений —
Хочешь, к ним я тебя отнесу?
Видишь, сколько любви в этом нежном, взволнованном взоре?
Я так долго таил, как тебя я любил и люблю.
У меня для тебя поцелуев дрожащее море, —
Хочешь, в нем я тебя утоплю?
Вскоре после революции гимназия была закрыта. К началу двадцатых годов все окружающие здания заняла ВЧК. В 1928 году здание гимназии было снесено, хотя Музейный отдел Наркомпроса категорически возражал против его сноса. На его территории и был выстроен комплекс зданий НКВД — Дворец спортивного общества «Динамо».
Мемориальная доска с именем «освободителя Москвы» князя Дмитрия Михайловича Пожарского бесследно исчезла в недрах НКВД.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.