Глава VIII Реформы Петра и их цена
Глава VIII
Реформы Петра и их цена
Честь открытия Европы. Царь-революционер. Церковные реформы. Цена создания новой армии. Судьва сословий: крестьян, купцов, дворян. Астраханский бунт. Волнения в Башкирии. Кондратий Булавин. Административная реформа: губернии, провинции, сенат, прокуратура, фискалы, суд. Одержимость реформатора. Царевич Алексей: детство, воспитание, характер. Конфликт интересов отца и сына. Женитьба на немецкой принцессе. Попытка царя приобщить сына к государственным делам. Смерть Шарлотты. Побег за границу. Розыск. Следствие. Смерть царевича. Вопрос о престолонаследии. Предсмертные разочарования императора. «Оставить все…»
В предыдущих главах мы достаточно подробно рассмотрели процесс становления личности будущего императора всероссийского: его детство и юность, военные забавы и воинские подвиги. Мы имели возможность наблюдать за тем, как при его личном участии азиатская страна превращалась в европейскую державу, с которой в итоге вынуждены были считаться не только королевские дворы Старого Света, но и граничащие с ней восточные сатрапии. Россию Петра Великого стали уважать, но уважение это строилось на страхе военной мощи государства и предсказуемо агрессивной политике ее вождя, втайне мечтавшего о лаврах Александра Македонского.
У истории не бывает сослагательного наклонения, и нам не дано знать, как сложилась бы дальнейшая судьба России и русского народа, не будь в ее жизни царя-реформатора, царя-революционера. Возможно, цивилизаторский процесс русского общества был бы более продуманным, следовательно, и более гуманным, а становление Российской империи — не таким волюнтаристским и не столь жестоким по отношению к своему собственному народу. А возможно, не было бы никакой империи и никакого русского народа.
Не будем гадать. Что дано, то дано. Однако данность истории не запрещает, а, наоборот, обязывает нас еще зорче вглядываться в прошлое, с тем чтобы в будущем избежать повторения ошибок, поддержать необдуманно отвергнутое, реанимировать впопыхах забытое. Так ли, иначе ли, но от оценок исторических личностей и их поступков нам никуда не уйти.
Итак, какую же цену потребовал Петр Алексеевич Романов от русского народа за его приобщение к европейскому сообществу? Хотя кто сказал, что Петр был первооткрывателем Европы? Европа, как мы помним, была нам знакома еще со времен первых Рюриковичей. Породниться с киевским князем считали за честь многие монархи Европы. Женами русских князей были византийские принцессы, дочери шведского, английского, венгерского, польского, чешского королей. Не меньшим спросом пользовались и киевские невесты, делившие со своими мужьями троны Германской империи, Польского, Норвежского, Французского, Венгерского, Датского королевств. Символично, что еще древние французские короли при восшествии на престол присягали на Евангелии, написанном на старославянском языке.
Ивану Грозному служили английские каперы и ливонские рыцари, Василию Шуйскому — шведские наемники, а Немецкая слобода в Москве образовалась еще при Алексее Михайловиче. Так что Петр был всего лишь продолжателем своих предшественников на троне, причем не самым благоразумным. К нему в полной мере можно отнести афоризм «в своем Отечестве пророков нет», потому что он считал, что все, что было до него, подлежит если не разрушению, то реформированию, а люди, специалисты своего дела, — переучиванию. Насмотревшись на обитателей Немецкой слободы, а еще больше познакомившись с порядками в Европе в процессе своего Великого посольства, он, ни с кем не считаясь, начал слепо копировать западный образ жизни с его не совсем приемлемыми для России нравами, вводить западные стандарты. Брей бороду! Обрезай кафтаны! Кури табак! Пей до одури! Развратничай! Богохульствуй!
Что и как нужно делать, как и для чего жить, знали только царь и его иностранные инструкторы-советчики. А если ленивые и нелюбопытные русские не хотят придуманного для них счастья, то мы их заставим быть счастливыми.
Чтобы ему никто не мешал, Петр решил в первую очередь разрушить многовековую гармонию светской и церковной властей, которые когда-то так хорошо дополняли и сдерживали друг друга. Хотя, положа руку на сердце, у него были для этого достаточно веские основания. К началу XVIII столетия Русская церковь, растерявшая просвещенческое начало, распугавшая мирян всевластием Никона и ослабленная расколом, уже не могло выставить на политическую арену личность если не равную, то хотя бы достойную стоять рядом с монархом. И как бы нам ни хотелось вслед за раскольниками объявить царя-революционера Антихристом, однако назвать его богоборцем у нас не поворачивается язык. Он был русским православным человеком, уповавшим на волю Христа Спасителя, но в то же время, видя спесивое и бездеятельное церковное начальство, убогое белое духовенство, тунеядствующее монашество, не смог примириться с необходимостью делиться властью с этими людьми, так далеко отстоящими от государственных интересов.
Мы видим, как Петр в буквальном смысле слова выбрасывает из Преображенского приказа патриарха Адриана, попытавшегося заступиться за несчастных узников, видим, как он вешает иереев, окормлявших ненавистных ему стрельцов. В этом же ряду антицерковных протестных действий стоит и его активное участие во «всепьянейшем соборе» — злой пародии на внутрицерковную жизнь того времени. Осознавая себя помазанником Божьим и не видя в среде священнослужителей людей, достойных делить с ним верховную власть, Петр, после смерти патриарха Адриана (в октябре 1700 года) принимает решение не избирать нового патриарха и назначает блюстителем патриаршего престола киевского ученого монаха Стефана Яворского, незадолго до этого насильно возведенного им на пост митрополита Рязанского и Муромского. Таким образом, Россия лишилась Божьего наместника на земле, а Петр фактически стал главой и государства, и церкви.
Здесь мы должны четко понимать, что за этим решением стояли не столько духовные проблемы церкви и общества, сколько стремление к единоличной власти и меркантильные интересы самого царя, проигравшего битву под Нарвой и нуждавшегося в серьезном финансировании для восстановления Русской армии.
Патриарший разряд, ранее управлявший имуществом церкви, был вскоре ликвидирован, и на его месте образован мирской Монастырский приказ во главе с боярином Иваном Алексеевичем Мусиным-Пушкиным, который начал свою деятельность с переписи монахов и церковного имущества. Вслед за этим последовало запрещение постригать в монахи кого бы то ни было без царского указа. И вот оно вожделенное! Отныне все доходы с монастырских вотчин и угодий стали прямиком направляться в царскую казну.
Так монахам напомнили древний обычай общежития — обычай самостоятельного добывания пропитания не только для себя, но и для больных и нищих, обращающихся к ним за помощью. Так решился многовековой спор стяжателей и нестяжателей. Так у церковников отбили охоту и желание противиться реформам Петра по вживлению европейских нравов и обычаев в патриархальной Руси.
Справедливости ради нужно заметить, что вслед за Стефаном из Малороссии в Московию, для просвещения мирян и духовного сословия, были выписаны игумен Новгород-Северского монастыря Димитрий, знаменитый составитель Четьих-Миней — будущий митрополит Ростовский, и эконом Киево-Печерского монастыря Филофей Лещинский, ставший митрополитом Сибирским.
Были у Петра единомышленники и среди великорусского духовенства, яркие представители которого — воронежский епископ Митрофан и Афанасий холмогорский. Но их было так мало… Остальное же духовенство представлялось настолько невежественным, что Петр решил лишить церковь самостоятельности, превратив ее в правительственное учреждение, послушно выполняющее волю монарха. Для этого впоследствии будет учрежден Священный синод во главе со светским обер-прокурором, роль которого как администратора будет многократно выше роли всех входящих в него духовных лиц. Самоуправное поведение царя в делах церкви приведет впоследствии к такому явлению, как малороссийский ученый монах Феофан Прокопович, сила влияния которого в послепетровское время будет ничуть не меньше, чем сила влияния патриарха Никона в свое время, с той лишь разницей, что Феофан будет стремиться не к чистоте православия, не к возврату к первоисточникам христианства, а к его западной, протестантской модели. Но об этом человеке мы расскажем в свое время.
И еще об одном кощунственном церковном нововведении. Именным указом царя всем прихожанам под угрозой крупного штрафа было приказано регулярно посещать церковь и исповедоваться у священников. Вслед за этим последовал секретный указ, адресованный уже священникам, где им под страхом смертной казни предписывалось доносить «по начальству» о всех злоумышлениях против царской семьи и прочих государственных преступлениях. Так церковь и ее служители включались в систему тотального доносительства.
Итак, Петр, лишив своих подданных церковной защиты и скомпрометировав духовенство в глазах его паствы, утвердился в мысли, что теперь-то он может делать с ними все, что ему заблагорассудится. И он начал действовать. В первую очередь он считал нужным воссоздать боеспособную армию, а это — деньги, люди, оружие, продовольствие. А чтобы это добыть, для Петра все средства были хороши.
Мы уже говорили, что он практически полностью обобрал церковь, лишив ее доходов от монастырских вотчин, поснимав колокола и похозяйничав в ризницах.
Он разорил половину богатейших купцов России, введя государственную монополию на продажу самых выгодных товаров (сало, табак, пеньку, деготь, смолу, паташ, конопляное семя, юфть) и обязав их объединяться в «кумпанства» для строительства кораблей за свой счет.
Он ввел подушную подать на крепостных крестьян — 74 копейки, на посадских людей и государственных крестьян — 114 копеек.
Тратя на себя лично только те деньги, что он получал, будучи последовательно бомбардиром, капитаном, генералом и адмиралом, Петр вел жестокую борьбу с казнокрадами и недоимщиками. Сохранилось предание, что, отдавая приказание прокурору о мерах борьбы с воровством, он сказал примерно следующее: «Если стоимость украденного составляет сумму, на которую можно купить веревку, то укравшего надлежит повесить».
В то же время мы должны отдать должное тому, что царь не только «обдирал» податные сословия, но и сам зарабатывал, учреждая казенные фабрики и заводы, которых к концу его царствования насчитывалось 233 единицы. А в целом за время его царствования доходы казны выросли более чем в пять раз, причем львиная их доля, до 90 процентов, шла не куда-нибудь, а на содержание армии, флота и на ведение военных действий.
Если раньше армия состояла из стрелецких полков, дворянского ополчения и вспомогательных войск покоренных нерусских народов, то после нарвского поражения Петр решил создать армию европейского строя — не наемную, как это было заведено в Европе, а свою рекрутскую, великорусскую. Казачьи полки и прочие вспомогательные отряды татар, башкир, калмыков, черкесов сохранялись, но основу армии должны были создавать полки, подобные бывшим потешным — Семеновскому и Преображенскому.
Вопрос об офицерах не стоял. Все дворяне, прошедшие службу в гвардейских или пехотных полках в качестве рядовых и зарекомендовавшие себя с положительной стороны, становились офицерами. А вот с солдатами решили поступить по старому принципу даточных людей с той только разницей, что набор приобрел принудительный характер и осуществлялся он, как правило, среди сельского населения. Крестьянин, призванный в армию, освобождаясь от крепостной зависимости, переходил в другую, еще более страшную зависимость. Для семьи он практически умирал, так как служба в армии была пожизненной и редко кто возвращался обратно.
Более того, отношение к рекрутам и уже состоявшимся солдатам было таким, что людские потери от голода, холода и болезней были в четыре-пять раз выше боевых потерь. В этой связи желающих служить добровольно были единицы, рекрутов к месту службы вели буквально в кандалах, а на ночевку размещали в тюрьмах и острогах. Поэтому неудивительно, что при первом же удобном случае новобранцы бежали на Дон или сбивались в воровские шайки. Но мобилизационный маховик работал безотказно. На место сбежавших призывали-отлавливали других, те, в свою очередь, бежали… и так без конца.
В результате непосильной подушной подати, рекрутчины, а потом и обязательной канальной повинности (один человек с десяти дворов), вследствие частых неурожаев и эпидемий численность податного сельского населения России за время правления Петра сократилась на 20–25 процентов. Это самый объективный и самый страшный показатель цены проводимой революции сверху.
При Петре Великом крепостных крестьян, как рабов, как скот, стали продавать без земли. Делалось это для того, чтобы дать подневольные рабочие руки, практически бесплатную рабочую силу, создаваемым заводам и фабрикам, владельцы которых не всегда были даже дворянами.
Не меньшему гнету со стороны государя и государства подвергались купцы и дворяне. Мало того что богатые купцы, зачисленные в торговую сотню, вынуждены были переезжать в столицы и пополнять их бюджет результатами своего труда, их принуждали брать откупа, становиться казенными прибыльщиками, выкупать казенные заводы и организовывать их работу.
Но, как отмечают многие исследователи отечественной истории, самой незавидной была участь служилого сословия. Принцип «не можешь — научим, не хочешь — заставим» внедрялся в жизнь уже тогда. Дворянские дети с десяти лет подлежали персональному учету и принудительному обучению в школьных или в домашних условиях. Учиться было нужно, потому что неграмотный недоросль не мог стать ни офицером, ни отцом семейства. Воинская служба дворянских детей начиналась в 15-летнем возрасте в качестве рядовых солдат, и, только «освоив фундамент солдатского дела», они могли получить офицерский чин. Служить должны были все. Неявившиеся на смотр, так называемые «нетчики», подвергались жестокому наказанию вплоть до лишения поместий и «шельмования», то есть объявления виновного вне закона, что позволяло всякому его побить, ограбить и даже убить. Лишь некоторым удавалось избежать воинской службы, но сенатский герольдмейстер строго следил за тем, чтобы в гражданских ведомствах не служило более одной трети каждой конкретной дворянской фамилии. Чтобы как-то понудить дворянских детей к службе, Петр законодательно ввел майорат, при котором вотчины и поместья, в случае смерти их хозяев, передавались только одному наследнику, другие наследники должны были заслужить право приобретать недвижимость и крепостных крестьян добросовестной государевой службой на протяжении не менее семи лет. Для дворян служба была практически пожизненной. Только тяжелые увечья или возрастная дряхлость были основанием для отставки, но и в этом случае отставников стремились нагрузить гражданской службой в центральных или местных органах управления.
Создавая новое государство с абсолютной властью одного человека, царь Петр ломал старые порядки и устои, закрепощал все и вся, лил кровь правых и виноватых. Но и народ не безмолвствовал.
Все началось с Астрахани, где воевода и другие начальные люди, за отдаленностью от столицы позволяли себе чрезмерные притеснения и поборы в отношении местного населения и проезжающих купцов. Это, естественно, вызвало чуть ли не всеобщее недовольство, чем не преминули воспользоваться купцы, бурмистры, младшие командиры стрелецких и солдатских полков из числа старообрядцев. Летом 1705 года они малой кровью захватили власть в городе и установили там казацкое управление. К терским и донским казакам, к жителям Поволжья были направлены грамоты, призывающие их примкнуть к ним в борьбе за старую веру, за казацкие вольности, за справедливое отношение со стороны властей, но те предпочли остаться верными царской присяге, и бунт не получил своего распространения на другие области.
Однако, узнав о случившемся, Петр встревожился и счел необходимым послать на усмирение бунтовщиков не кого-нибудь, а уже прославленного своими победами фельдмаршала Шереметева. С небольшим числом пехоты, конницы и артиллерии он, делая остановки чуть ли не во всех поволжских городах, в марте следующего, 1706 года достиг-таки Астрахани и после непродолжительного сопротивления овладел ею, потеряв всего лишь 20 человек убитыми. Зачинщики и активные участники бунта (всего 365 человек) были взяты под арест и отправлены в Москву. Всем им было суждено умереть — кому на плахе, кому на дыбе.
Почти одновременно с астраханскими событиями и практически по той же причине — притеснение местных жителей со стороны царских властей, и в первую очередь прибыльщиков, — заволновались башкиры. Там объявился некий султан, который отправился за помощью к единоверцам в Крым, а затем и в Турцию. Не получив у них поддержки, он пробрался на Северный Кавказ, где возмутил горские народы, которые признали его святым и своим верховным вождем. К самозваному башкирскому султану пристали чеченцы, аксайцы, татары, кумыки и астраханские казаки-раскольники. В феврале 1708 года вся эта разношерстная толпа осадила Терскую крепость, однако с помощью подоспевших из Астрахани русских солдат, калмыков и татар она была наголову разбита, а раненый султан взят в плен.
Башкирия же продолжала волноваться. На этот раз там объявился какой-то хан, на поимку которого из Уфы выступил Петр Хохлов с 900 солдатами и отрядом башкир, поклявшихся в своей верности царю. Но при первом же столкновении с мятежниками башкиры перешли на их сторону, и Хохлову, потерявшему в этом столкновении половину своих солдат, едва удалось спастись. Башкирия запылала. Волнения приобрели националистический, антирусский характер. В Уфимском и Казанском уездах были уничтожены более 300 русских деревень, а 12 тысяч их жителей либо убиты, либо взяты в полон. Положение становилось угрожающим. Опасаясь, что «пожар» может перекинуться и на другие области русского царства, на подавление мятежа выступили уже более серьезные силы во главе с боярином и воеводой Петром Хованским. В результате его успешных действий жители Казанского уезда принесли присягу на верность царю и выдали своего «хана», который тут же был казнен.
Однако Уфимский уезд продолжал оставаться «незамиренным». Петр, готовясь к решающим схваткам со шведским королем, не рискнул отправить в Приуралье сколько-нибудь существенных армейских подразделений, а посему прибег к старой тактике колонизаторов, натравив одних туземцев на других. Калмыцкий тайша Аюка за добычу, которая им будет взята во время военных действий, дал десять тысяч своих всадников, с которыми стольник Иван Бахметьев летом — осенью 1708 года прошел опустошительным рейдом по башкирским селам. Один из идейных вдохновителей мятежа, мулла Измаил, напуганный решительностью действий правительства, поспешил явиться с повинной. Его примеру в апреле 1709 года последовали и другие «башкирцы лучшие люди», обещавшие верно служить и дани давать по-прежнему.
Только решилась эта проблема, как появилась другая. На этот раз заполыхал Дон, который год от года все больше и больше подвергался давлению из центра. Царские требования нарастали, а пружины компромисса и терпения сжимались, пока не достигли критической точки. Началось все с того, что в 1705 году от донцов потребовали снести свои городки по Северскому Донцу, основанные после Азовских походов, а их жителей поселить вдоль шляхов, идущих к Азову и Черкасску, с тем чтобы организовать с ними регулярное и безопасное сообщение. Одновременно было выдвинуто требование выслать в русские города всех великороссов, сбежавших на Дон после 1695 года. Исполнение этого царского указа затормозилось, но Петр, в связи с астраханскими событиями, побоялся тогда действовать решительно. Единственное, что ему удавалось, так это добиться розыска и возвращения некоторых персонально поименованных беглецов, что никак его не устраивало, ведь он лишился десятков, если не сотен тысяч подданных, которых можно было бы спокойно послать на войну, на строительство Петербурга или возведение каналов. На худой конец с них можно было бы собирать ту же подушную подать на те же нужды.
И вот, в 1707 году он наконец решился отправить на Дон полковника князя Юрия Долгорукого с отрядом солдат для розыска беглецов и возвращения их к прежнему месту жительства. Это сильно возмутило не только рядовых казаков и беглых из великорусских областей, но и казацкую старшину. Последние, правда, предпочли ограничиться пассивным сопротивлением, голытьба же нашла себе вождя в лице бахмутского атамана Кондратия Булавина, вокруг которого собралось довольно много людей. С ними-то он в ночь на 9 октября на реке Айдаре, внезапно напав на Долгорукого, полностью истребил его отряд. Затем Булавин со своими «бесконными, безоружными и безодежными бурлаками» отправился по донским городкам поднимать казаков. Здесь ему уже пришлось иметь дело с атаманом Войска Донского Лукьяном Максимовым, который, испугавшись ответственности за совершенное Булавиным, рассеял его слабо организованные ватаги.
Отсидевшись какое-то время в Айдарском лесу, Булавин перебрался в Запорожскую Сечь, где получил разрешение коша набирать к себе вольницу. Кроме того, ему было обещано, что запорожское войско присоединится к нему в случае, если в числе его союзников будут Белгородская и Ногайская орды, калмыки и горские черкесы.
Весной следующего года мы видим Булавина уже на Хопре. Здесь к нему присоединяются местные казаки и вольно шатающаяся голутва. Напуганный размахом движения, азовский губернатор Иван Толстой направляет против бунтовщиков отряд полковника Васильева, который, соединившись с атаманом Максимовым, вошел в соприкосновение с отрядами бунтовщиков на речке Лисковатке у Красной Дубравы. Здесь казаки верховых городков неожиданно переметнулись на сторону Булавина, соотношение сил резко изменилось в пользу Булавина, в результате Васильеву и Максимову едва удалось увести остаток своих сил в Азов и Черкасск.
Эта победа, подкрепленная к тому же войсковой казной (8 тысяч рублей), захваченной в бою, позволила Кондратию Булавину распространить свое влияние на казачьи станицы по берегам рек Северский Донец, Хопер, Бузулук, Медведица, в которых насчитывалось более восьми тысяч казаков.
Воодушевленный победой Булавин отправился к Черкасску. По пути к нему примыкали все новые и новые добровольцы. К столице донского казачества он привел уже 15-тысячное войско. Через два дня осады, 1 мая 1708 года, сторонники Булавина, повязав атамана Лукьяна Максимова и всю его старшину, открыли бунтовщикам ворота города. Участь арестованных была предрешена: 6 мая их казнили. Казачий круг избрал Кондратия Булавина атаманом Войска Донского. Но это была последняя победа повстанцев. В тот самый день, когда они подступили под Черкасск, на речке Курлаке был наголову разбит отряд булавинского единомышленника Лукьяна Хохлача. Победа досталась стольнику Бахметеву и подполковнику Рихману, располагавшим вдвое меньшими силами.
Впрочем, Булавин продолжал представлять серьезную угрозу на юге России. Своей новой целью он объявил Астрахань и Азов. Но для взятия этих городов ему требовались куда как более серьезные силы, в связи с чем по казачьим городкам были срочно разосланы указы о том, чтобы те отряжали для похода на Азов по семь казаков от каждого десятка и направляли их в Черкасск. Рассчитывал атаман и на скорое прибытие запорожских казаков.
В этих условиях Петр Алексеевич счел необходимым направить против бунтовщиков регулярные части численностью около семи тысяч человек, во главе которых поставил брата убитого князя Юрия Долгорукого — майора гвардии Василия Долгорукого. Прибыв в Воронеж, к месту сбора войск, и не найдя там достаточно сил, гвардейский офицер решил было начать свою карательную экспедицию с казни 143 казаков, взятых в плен на Курлаке. Был даже назначен день казни, но вмешательство царя и казацкая челобитная грамота остановили экзекуцию.
Почти два месяца прошли в бездействии, обе стороны накапливали силы. Первыми удар нанесли повстанцы. В конце июня в Валуйском уезде они в ночное время скрытно подобрались к месту расположения Сумского полка и практически целиком его вырезали.
Долгорукий нанес ответный удар. Против казаков, действовавших на севере Донской области, он направил полки бригадира Шидловского и полковника Кропотова, которые 1 июля в урочище Кривая Лука, недалеко от реки Тора, настигли 5-тысячный отряд донских казаков Драного и полуторатысячный отряд запорожцев. Бой длился более пяти часов, в ходе которого правительственные силы одержали убедительную победу: предводитель повстанцев был убит, а запорожцы покинули место боя и укрылись в Бахмуте. Но это их не спасло. Городок был выжжен и полностью разорен. Пленных не брали.
А в это время другой 5-тысячный повстанческий отряд подступил к Азову. Сначала удача была на его стороне. Мятежники даже вступили в Матросскую слободу, но общими усилиями крепостного гарнизона, военных кораблей и вспомогательных отрядов туземного населения они с большими потерями для себя были остановлены, а потом и обращены в бегство.
Как в таких случаях неоднократно бывало и раньше, переменчивые казаки обвинили во всех своих бедах Кондратия Булавина, якобы пославшего их на верную смерть. По возвращении в Черкасск в наиболее горячих головах донцов сложился спонтанный заговор с целью его убийства, но это стало известно атаману. Он заперся в своем курене, какое-то время отстреливался от осаждавших, а потом, убедившись в бесполезности сопротивления, застрелился. Казаки тут же собрали круг и избрали себе нового атамана. Им стал Илья Зершиков.
26 июля на Аксае Долгорукого, направлявшегося к Черкасску, встретила делегация донских казаков. Атаман со старшиною, приблизившись к царскому воеводе, в знак признания своей вины и изъявления покорности положили знамена и сами легли на землю. А через три дня они, выдав 26 «пущих воров», приступили к крестоцелованию на верность государю, в искренность которой мало кто верил, ибо Дон в любой момент мог взбунтоваться и поставить под угрозу безопасность южных границ государства. Чтобы закрепить свою победу и гарантировать лояльность нового атамана и казацкой старшины, Долгорукий решил оставить в Черкасске солдатский полк.
Только после этого он приступил к выполнению второй части царского указа — разорению всех самовольно возведенных городков по Бузулуку, Адаре, Деркуле и Калитве, а по Хопру, Донцу, Медведице — частично. До этого времени его действия были относительно адекватными, особой жестокости он не проявлял, потому что если наказывать виноватых, то наказывать нужно было бы всех. Но если стародавние казаки со смертью Булавина были приведены в относительную покорность, то о вновь поселившихся беглых крестьянах, стрельцах и солдатах, принимавших участие в булавинском восстании, этого сказать было нельзя, так как из-за инстинкта самосохранения они вынуждены были либо бежать еще дальше, либо, защищаясь и обороняясь, вести вооруженную борьбу с правительственными силами.
Так оно и получилось. Уклоняясь от встречи с царскими войсками, непокорившиеся бунтовщики подались на Волгу, ну а поскольку их там никто не ждал с распростертыми объятьями, то это вынужденное и достаточно массовое переселение приняло характер повседневных вооруженных стычек с местными воинскими командами и гарнизонами. Из-за наплыва большого количества «гулящих людей», бежавших с Дона, Поволжье оказалось во власти людей, находящихся вне закона. Они захватили города Дмитриевский, Камышин, Царицын, осадили Саратов. Для их подавления были дополнительно привлечены астраханские полки и калмыки тойши Аюки.
С этого момента начались карательные действия. Беглецов отлавливали на дорогах, захватывали на стоянках в чистом поле, брали в плен во время боевых действий. Их сотнями вешали вдоль дорог, сажали на кол, четвертовали, колесовали, заковывали в кандалы и отправляли на каторгу. Долгорукий, принудив к сдаче жителей Есаулова, кажется впервые в России, применил дециминизацию, казнив каждого десятого его защитника, а плавучие виселицы для устрашения пустил по Дону.
Последняя бойня в этой гражданской войне состоялась 4 ноября 1708 года у Решетовой станицы. Долгорукий настиг здесь 8-тысячное войско атамана Голого и безжалостно его истребил. Лишь один повстанец из трех, в том числе и атаман, смог выбраться из кровавой каши. Три тысячи мятежников остались лежать на земле. Остальные — кто утонул в Дону, а кто, и того хуже, попал в плен. На этом завершилась вторая открытая война донского казачества против государства Российского. Надежность тыла в преддверии Полтавской битвы, до которой оставалось десять месяцев, была обеспечена.
Вот уже почти три столетия ведутся споры об административной реформе Петра Алексеевича: лучше ли при нем стало управление государственными делами или хуже; в чем преимущества Сената перед Боярской думой, а коллегии — перед приказом? Чем отличается генерал от воеводы, прокурор от стряпчего, а прибыльщик от целовальника? Большого различия вроде бы и нет — названием разве что да внешним обликом, а по существу как воровали — так и воруют, как ленились — так и ленятся. В чем же дело, почему это вдруг царю захотелось все переделать, перелицевать, перекроить?
Дело, видимо, все-таки в личности Петра и его воспитании. Вспомним Ярослава Мудрого, Ивана Калиту, Ивана III — князей-созидателей, воспитанных на наглядных примерах своих родителей и обученных управлять той государственной машиной, которая им доставалась в наследство. Они ее совершенствовали, но не ломали. Все изменения в государственном управлении делались ими по принципу «семь раз отмерь — один раз отрежь», и они достигали положительных результатов. А тут что? Как у Ивана Грозного: наотмашь, сплеча, до «красных соплей». Заметьте: и тот и другой навыков управления государством и бережного отношения к традициям предков не получили, не получили умышленно, по вине своих опекунов.
Более того, люди, отождествляемые с прежней государственной машиной, прежними государственными учреждениями и прежними дворцовыми порядками, представлялись этим двум наследникам престола чуть ли не врагами, потому что они не только ограничивали их дееспособность, но и унижали человеческое достоинство будущих монархов. Поэтому не мудрено, что, войдя в соответствующий возраст и взяв бразды правления в свои руки, молодые цари вымещали все свое накопившееся неудовольствие на своих прежних притеснителях и обидчиках — боярах, стрельцах, священнослужителях.
Помыслы Ивана Грозного и Петра Великого, бесспорно, были благими, но они плохо знали вверенный им народ и логику его поведения, в связи с чем и тот и другой своими действиями в очередной раз доказали верность древнего постулата: «благими намерениями вымощена дорога в ад».
Обратимся, наконец, к административной реформе Петра Алексеевича. Мы помним, с чего начал вернувшийся из Европы Петр Алексеевич — с создания в городах бурмистерских палат. Это произошло в 1699 году и имело чисто гражданское значение. Но вот началась Северная война, которая заставила царя перестраивать местное управление на военный лад. В уездах вместо губных старост появились воеводы, управлявшие вверенной им территорией при участии выборных дворян. Однако ж уездов было так много, что уследить за ними из Москвы было практически невозможно, поэтому накануне Полтавской битвы, в разгар булавинского восстания, государство было разделено на восемь губерний во главе с назначаемыми губернаторами, которым с 1713 года стали помогать ландраты — выборные от дворян. В состав губернии входили уезды, управление которыми в этом случае осуществляли выборные от дворян земские комиссары. Ландраты просуществовали до 1719 года, а губернии претерпели новую реорганизацию. Их поделили на провинции, те в свою очередь — на уезды. Стало от этого лучше или хуже, трудно сказать. Во всяком случае, податей собирать стали больше, для чего все делалось, но и число беглых крестьян увеличилось.
Первые годы правления Петра I Боярская дума еще продолжала выполнять свою роль. Продолжала, пока не вымерла, не вымерла самым естественным способом.
Петр за время своего царствования перестал давать думные чины кому бы то ни было. По мере такого естественного убытия бояр власть постепенно стала переходить в ближнюю канцелярию государя, во главе которой стоял шутовской князь-кесарь, управлявший вовсе не шутейски, ибо шутить страшный всем и каждому Федор Юрьевич Ромодановский не умел.
Но шло время, Россия превращалась в одно из ведущих государств Европы, и царю, видимо, стало уже неудобно пользоваться маскарадными персонажами и бутафорскими учреждениями. Отправляясь в печально знаменитый Прутский поход, Петр по примеру Древнего Рима учреждает свой Сенат и повелевает всем своим подданным слушаться сенатских указов, как его собственных. Этот орган должен был заменить собой думские комиссии, исстари назначаемые специально для того, чтобы в отсутствие государя «Москву ведать». Помимо этого, Сенату было поручено взять на себя еще и роль «Расправной палаты» — своеобразного судебного департамента Боярской думы. Предполагалось, что Сенат вводится лишь на период отсутствия царя, однако и после завершения похода он продолжал оставаться на прежнем месте, постепенно превращаясь в постоянно действующий орган власти.
Сначала, с 1711 по 1718 год, он выполнял законодательные функции и представлял собой собрание доверенных лиц, специально назначенных для присутствия в нем; потом там стали заседать президенты коллегий (министры); а с 1722 года его состав становится смешанным — это назначаемые сенаторы и президенты некоторых коллегий (военной, морской, иностранной), но уже без законодательных полномочий. Сенату подчинялись все коллегии, появившиеся в 1718 году, сохранившиеся приказы и канцелярии, а также вся местная администрация, городская и губернская.
Это была европейская, и в первую очередь шведская, модель государственного устройства, которая крайне трудно приживалась на русской почве. Бывшие думные дьяки не изменились от того, что стали называться президентами или сенаторами. Укоренившиеся обычаи патриархального разрешения внутренних и внешних проблем проявлялись и в новых институтах государственной власти. Отсутствие достаточной культуры у новых государственных мужей, кроме всего прочего, накладывало отпечаток не только на их поведение, но и на отправление ими своих обязанностей по службе. Пережитки местничества, леность, неисполнительность, русские «авось» да «небось» продолжали господствовать на всех уровнях власти, с чем царь-недоучка и одновременно царь-реформатор никак не мог мириться.
Намучившись с этим скопищем малообразованных, но чванливых царедворцев, Петр Алексеевич решил ввести официальный надзор за деятельностью новых учреждений и отдельных должностных лиц. В Сенате, например, эту функцию на первых порах исполнял генерал-ревизор, затем его заменили дежурные гвардейские штаб-офицеры, которые должны были следить за порядком на его заседаниях, а в 1721 году, накануне Персидского похода, Петр учредил прокуратуру — «око государево». Посредником между государем и Сенатом стал генерал-прокурор. Он докладывал государю дела Сената, а Сенату передавал волю государя. С его согласия указы Сената приобретали обязательную силу, он же контролировал исполнение принятых решений. Вертикаль прокурорского надзора распространялась не только на Сенат, но и на Синод, коллегии и губернии, где были учреждены должности обер-прокуроров и прокуроров. По значимости генерал-прокурор практически становится вторым лицом в империи после монарха.
Но и это не разрешило существовавших проблем. Казнокрадство, мздоимство и элементарное воровство продолжали «править бал». Для наблюдения за государственными чиновниками и искоренения злоупотреблений с их стороны устанавливается негласный надзор в лице обер-фискала и пятисот фискалов, вверенных тому же генерал-прокурору. Доносительство стало профессией, причем материально выгодной, ведь половина штрафа, взимаемого с провинившегося, шла в карман фискалу.
Повсеместное воровство порождало и повсеместный надзор. Даже к фельдмаршалу Шереметеву был приставлен сержант гвардии, обязанный следить за его поведением и обо всем предосудительном докладывать государю. Доходило до абсурда. По распоряжению одного рядового гвардии за волокиту со сбором налогов были наложены оковы на тверского воеводу и его ближайших помощников, а по распоряжению другого — за неряшливо составленную отчетность на цепь посажен московский вице-губернатор Воейков.
Наверху карательной пирамиды, созданной Петром, находились органы политического сыска. Мы уже упоминали о печально знаменитом московском Преображенском приказе времен Ф. Ю. Ромодановского, через который прошли сотни преступников и, нужно полагать, тысячи ни в чем не повинных людей. Чтобы подвергнуть несчастного пыткам, было вполне достаточно устного доноса, какого-то недоразумения или просто попасть под горячую руку царю-батюшке.
Но умер Ромодановский, ликвидирован приказ, а функция-то осталась, и вот на смену им приходят Петр Андреевич Толстой и Андрей Иванович Ушаков со своей Тайной канцелярией, которая в скором времени прославится убийством наследника престола Алексея Петровича.
И все-таки нужно отдать должное Петру — принцип неотвратимости наказания за совершенные преступления при нем действовал практически безукоризненно. Ни прежние заслуги, ни близость к трону, ни высокие звания, ни даже кровное родство не гарантировали неприкосновенность личности преступающего закон и поступающего против воли самого царя. За выдачу лишнего жалованья своему брату и растрату казенных денег во время поездки во Францию был отрешен от всех должностей, лишен имущества и отправлен в ссылку бывший вице-канцлер и сенатор барон Михаил Шафиров. За недостойное поведение в Сенате разжалован в солдаты и отправлен надзирать за строительством Ладожского канала обер-прокурор Скорняков-Писарев. За взятки колесован обер-фискал Алексей Нестеров, а его преемник Михаил Желябужский за подделку документов был бит кнутом и сослан на каторгу. Неоднократно царь собственноручно бивал палкой за воровство своего друга и наперсника князя Александра Меншикова.
В петровское время предпринималась безуспешная попытка разделить власть судебную и административную. Причем эта в общем-то прогрессивная идея принимала самый неожиданный оборот. Было время, когда суду, состоящему из трех гвардейских офицеров — майора, капитана и поручика, предлагалось выносить решения не в соответствии с законом, а «согласно здравому смыслу и справедливости». Хорошо еще, что вовремя одумались, так как разное понимание справедливости, нехватка подготовленных кадров и разногласия, тут же возникшие между ветвями власти, могли привести к самым печальным последствиям. В 1722 году в каждой губернии вновь появился надворный суд под председательством губернатора, а в каждой провинции — провинциальный суд под председательством воеводы.
Кадры, кадры… Даже через двести лет эта проблема будет стоять настолько остро, что фраза: «Кадры решают все», — произнесенная почитателем Петра, будет еще сто лет звучать актуально. Петра Алексеевича задним числом обвиняют в том, что он, создавая школы, не озаботился пропитанием учеников, отчего те голодали и нищенствовали; что для дворянских детей он установил учебную повинность, за уклонение от которой могли последовать жестокие репрессии, а безграмотность лишала их права владения имениями и даже препятствовала вступлению в брак.
А как бы мы хотели? Ведь заставляем же мы детей умываться и чистить зубы каждый день. Что было бы с Россией, если бы в начале XVIII века в ней вдруг восторжествовала идея свободы личности? Большинство бросилось бы в бега от государственных повинностей, превращаясь в «гулящих людей», бродяг, разбойников, недорослей. Стала бы Россия империей и, вообще, сохранила бы она свой суверенитет в этих условиях, да еще при таких агрессивных соседях, как Швеция, Турция, Польша? Вряд ли. Поэтому все, что делал Петр по упорядочению внутригосударственных отношений, было государственно необходимо. Не демократично, но государственно необходимо.
У государственника Петра общественные интересы всегда превалировали над личными интересами, поэтому он не щадил ни себя, ни близких себе людей. Хотя положа руку на сердце мы задним умом понимаем, что все это можно было делать в духе Алексея Михайловича или Федора Алексеевича — шаг за шагом, без надрыва и аврала, без крови и страданий.
Легко нам судить по прошествии трехсот лет. А тогда, видя разительное отличие России от Европы, Петр, видимо, недоумевал: почему в общем-то неглупый русский народ не живет как в Англии или Голландии? — и приходил к выводу: не хочет. Ах, не хочет?! Ну тогда мы его заставим. И заставлял. Заставлял пить полезный уксус и оливковое масло, заставлял ходить в коротком платье и плясать на ассамблее, заставлял учиться, строить корабли и заводы, лить чугун и рыть каналы. В своем рвении учить он часто перебарщивал, внедряясь в сферы, о которых имел весьма смутное представление, но европейский образец ему казался предпочтительней. Вот и издавались указы о запрете изготавливать и носить остроконечные ножи, об увеличении ширины ткацкого станка, об уничтожении североморских и каспийских судов, отличавшихся своими обводами от голландских. А то, что эти станки не умещались в крестьянской избе, что суда с голландской обводкой в условиях севера уступали русским по своим судоходным качествам, что, изъяв из оборота остроконечные ножи, нечем было бы зарезать скотину и разделать ее тушу, — дело «десятое». Главное — сделать так, как в просвещенной Европе…
Непредсказуем был Петр и в семейной, личной жизни, хотя для него и семейная жизнь была делом государственным. С определенного времени самой болевой точкой в этом плане были его отношения с сыном, царевичем Алексеем. Сослав его мать, Евдокию Лопухину, в суздальский монастырь, Петр отдал его на попечение тетки, Натальи Алексеевны, и забыл на семь лет. Забыл для личного общения, но не забыл как о своем возможном наследнике, которому по достижении возраста придется выполнять какую-то роль при дворе, а впоследствии, возможно, и сменить его на троне.
Ему были приданы хорошие наставники: сначала Никита Вяземский, а потом и доктор права Генрих Гюйссен. По утвержденному отцом плану царевич изучал иностранные языки, географию и картографию, арифметику и геометрию. Он обучался танцам, верховой езде и стрельбе из ручного оружия. По мнению современников, в свои пятнадцать лет он был лучше подготовлен для государственной деятельности, чем его отец в том же возрасте. Особенно ему давались гуманитарные науки. Он хорошо владел немецким языком, любил музыку, книги, церковное богослужение. Он был физически здоров, что позволяло ему ездить верхом на свидания за двадцать километров и по возвращении целый день быть у дела. В семнадцати-восемнадцатилетнем возрасте он уже выполняет важные поручения отца: собирает войска и продовольствие в Смоленске, наблюдает за укреплением Москвы, приводит в Сумы вновь сформированные полки.
Высшая родовитая знать Московского царства видела в нем будущего монарха, милостивого и разумного, оценивая его выше единокровных сестер Анны и Елизаветы.
Были у Алексея Петровича и характер, и выдержка, и чувство собственного достоинства. Он никогда не участвовал в кощунственных «всешутейских соборах», не напивался на ассамблеях, не безобразничал вместе с отцовскими холуями. По складу характера, по темпераменту он был похож на деда, Алексея Михайловича, и дядю, Федора Алексеевича. Как и они, Алексей был предрасположен к домашней обстановке, неспешному осмыслению происходящих событий и аккуратным, выверенным решениям по переустройству общественной и государственной жизни. В этом-то он и расходился со своим неестественно деятельным отцом, доставшим своим неуемным реформаторством всех и каждого.
Окружающие его люди видели эту разницу и с надеждой поглядывали на царевича, с которым, по их мнению, можно было бы жить в свое удовольствие, не испытывая чрезмерного напряжения от нескончаемых войн, «строек века» и непомерных поборов. Вокруг Алексея постепенно стал образовываться кружок единомышленников, где многие начинания действующего монарха ставились под сомнение, а то и подвергались осуждению. Эти настроения не было тайной для Петра. Многочисленные «доброжелатели» исправно доносили ему обо всем, и раздражение к сыну, который, как ему казалось, впоследствии может пустить по ветру все им завоеванное, постепенно накапливалось в его сердце. Тем не менее царь мирился с таким положением дел, ибо Алексей был его единственным наследником, да к тому же еще и молодым.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.