Книга четвертая

Книга четвертая

Македонец Гипполох, друг мой Тимократ, жил во времена Ливкея и Дурида, самосцев, учеников Феофраста из Эреса. Как можно узнать из его писем, они с Линкеем договорились писать друг другу всякий раз, как один из них побывает на каком-нибудь пышном пиру. Некоторые из их посланий с описанием пиров сохранились: Линкей описывает пир, который аттическая флейтистка Ламия дала в Афинах царю Деметрию, прозванному Полиоркетом (эта Ламия была любовницей Деметрия), а Гипполох – свадьбу македонца Карана. Мы напали и на другие письма Линкея тому же Гипполоху, в которых он рассказывает о пирах царя Антигона, справлявшего Афродисии в Афинах, и царя Птолемея. Эти письма я тебе дам. Письмо же Гипполоха – вещь редкая, поэтому я ради приятного времяпрепровождения перескажу тебе его содержание сейчас.

Как я уже говорил, Каран устроил свой свадебный пир в Македонии. Приглашено было [сто] двадцать человек. Едва они возлегли, каждый тотчас получил в дар по серебряному фиалу. Еще они не взялись за еду, как хозяин возложил на каждого золотой венок стоимостью в пять золотых. Когда же они осушили свои фиалы, всем подали одинаковые караваи хлеба на медных блюдах коринфской работы, а также кур и уток, вяхирей, гусей и прочей снеди, нагроможденной в изобилии. Каждый, взяв кушанье, передал его вместе с блюдом стоявшему сзади рабу.

Но разнообразные яства появлялись одно за другим. Принесли серебряное блюдо, на котором лежали большой хлеб, гуси, зайцы, козлята, искусно выпеченные хлебцы, голуби и голубки, куропатки и прочие пернатые твари, какие только водятся на свете. «Отдали мы и это рабам, – продолжает Гипполох, – и когда досыта наелись, вымыли руки. Тогда принесли множество венков из разных цветов и к каждому из них – золотой убор, весом как то украшение, которым нас увенчали в начале пира». После этого Гипполох сообщает, что Протей – внук знаменитого Протея, сына Ланики, кормилицы царя Александра, – выпил очень много, ибо пил за здоровье всех подряд (пьяницей был и дед его Протей, спутник Александра).

Затем он пишет: «Мы были уже в том приятном состоянии, когда здравый рассудок покидает нас. В это время пришли флейтистки и какие-то родосские арфистки; по-моему, они были нагие, но другие гости говорили, что на них были хитоны. Поиграв, они удалились. На смену им вышли другие женщины, каждая несла по два лекифа с миррой; один из них был золотой, другой серебряный, оба вмещали по котилу и были скреплены между собой золотой пластинкой. Их роздали гостям. Потом принесли уже не угощение, а целое богатство. Это был позолоченный серебряный поднос (золото покрывало его толстым слоем), такой большой, что на нем поместилась огромная жареная свинья; она лежала навзничь и показывала брюхо, набитое лакомствами: в нем были вместе запечены дрозды, утки, множество жаворонков, яичные желтки, устрицы, морские гребешки. Всё это роздали гостям в горячем виде. Потом, выпив, мы взяли золотые ложки и положили себе мяса козленка, совсем еще горячего и лежавшего на таком же блюде. Каран увидел, что подарки уже некуда класть, и приказал подать нам корзинки для еды и для хлеба, сплетенные из пластин слоновой кости. Мы были в восторге и принялись рукоплескать жениху: ведь так у нас сохранялось всё, что нам подарили. Потом снова принесли венки и двойные лекифы с миррой, золотые и серебряные, того же веса, как в первый раз. Когда установилась тишина, к нам ворвались люди, которым впору было бы участвовать разве что в афинских горшечных празднествах, а с ними фаллоносцы, комедиантки и какие-то нагие фокусницы, кувыркавшиеся на мечах и выдувавшие огонь изо рта.

Избавившись от них, мы снова обратились к подогретым крепким винам – фасосскому, мендейскому, лесбосскому; золотой кубок, поданный каждому из нас, был очень велик. После питья принесли оправленное серебром стеклянное блюдо, поперечником примерно в два локтя, полное жареной рыбы разных сортов. Кроме того, всем дали по серебряной хлебнице с каппадокийскими булками, часть которых мы съели, а часть отдали стоявшим позади рабам. Вымыв руки, мы надели новые венки и снова получили золотые уборы, вдвое больше прежних, и новые двойные лекифы с миррой.

Когда водворилась тишина, Протей, соскочив с ложа, попросил чашу емкостью в целый хой, наполнил ее фасосским вином, добавил в него чуть-чуть воды и выпил, сказав при этом:

Кто больше пьет, и веселится больше тот!

И Каран сказал ему: – Раз ты выпил первый такую чашу, то тебе будет она в дар. И другие получат такую же, если сумеют ее осушить. – При этих словах мы „все девять воспрянули“ и схватили кубки, стараясь опередить один другого. А один из нас, несчастный, которому нельзя было пить, сел и заплакал, что останется без чаши; но Каран милостиво подарил ему пустой фиал. После этого вышел хор из ста человек и стройно спел брачный гимн, а после хора явились танцовщицы, одетые одни – нереидами, другие – нимфами.

Между тем попойка продолжалась. Стало смеркаться. Тогда открыли комнату, которая до того была скрыта занавесками из тонкого белого полотна. Когда они раздвинулись, приводимые в движение скрытыми устройствами, стали видны наяды, и эроты, и паны, и гермесы, и множество других статуй, державших в руках серебряные светильники. Пока мы удивлялись этой хитрой выдумке, всем подали настоящих эриманфских вепрей, которые лежали, пронзенные серебряными вертелами, на четырехугольных подносах в золотых оправах. И самое удивительное то, что мы, ослабевшие, с тяжелою от хмеля головой, лишь только замечали новое кушанье, сразу же трезвели и, как сказал поэт, „прядали с ложа“. А слуги между тем плотно набивали наши счастливые корзинки, пока не протрубили установленный сигнал к окончанию пира: такой обычай, как ты знаешь, существует у македонцев на многолюдных пиршествах.

Каран, своим примером подав нам знак пить из меньших кубков, приказал рабам обнести вином гостей. Мы легко осушили чаши, как бы принимая противоядие против выпитого раньше неразбавленного вина. Потом явился шут Мандроген – как говорят, потомок знаменитого Стратона Аттического – и очень посмешил нас, проплясав с женщиной, которой было далеко за восемьдесят. Напоследок внесли столы для ужина и подали в плетенках из слоновой кости сласти и пироги всех сортов – и критские, и твои самосские, друг мой Линкей, и аттические; каждый сорт лежал в особой корзинке. После этого мы встали и удалились – трезвые, клянусь богами, от страха перед нечаянным богатством.

Теперь, Линкей, ты в одиночестве живешь в Афинах и блаженствуешь, слушая поучения Феофраста, питаясь тимьянами, руколами и вкусными кренделями, любуясь Ленеями и горшечными празднествами. Мы же, разжившись богатством на пиру у Карана, ищем теперь для покупки, кто – дома, кто – земли, кто – рабов». <…>

Данный текст является ознакомительным фрагментом.