Книга четвёртая

Книга четвёртая

Слабые узы солидарности, с помощью которых Густав-Адольф не без больших усилий поддерживал единство протестантских членов империи, распались после его смерти. Союзникам предстояло либо возвратиться к прежней свободе, либо объединиться в новом союзе. Первое лишало их всех выгод, добытых ими ценою потоков крови, и неминуемо подвергало их опасности пасть жертвой врага, которого они только благодаря своему единству сдерживали и даже одолевали. Поодиночке ни Швеция, ни любой государь Германии не могли бы бороться с императором и лигой, и поэтому мир, полученный при таких обстоятельствах, заставил бы признать волю неприятеля законом. Союз, стало быть, был равно необходимым условием как в случае заключения мира, так и в случае продолжения войны. Но мир при таком положении вещей мог быть заключён не иначе, как в ущерб союзным державам. Со смертью Густава-Адольфа у неприятеля появились новые надежды, и как ни шатко было его положение после битвы при Люцене, исчезновение самого опасного из всех противников, было слишком пагубным для союзников и слишком благоприятным для императора обстоятельством, чтобы не пробудить в нём самых радужных надежд и не подвигнуть его на продолжение войны. Неизбежным следствием гибели короля Шведского должен был быть раскол, по меньшей мере временный, между союзниками, а как выгоден был для императора и для лиги такой раскол в среде врагов! Чрезвычайными выгодами, каких можно было ожидать при этом обороте дела, он не мог пожертвовать ради мира, от которого выиграл бы не больше других; да и союзники не могли согласиться на такой мир. Естественнейшим решением было, таким образом, продолжение войны, а необходимейшим средством для этого признано было объединение.

Но как возобновить это объединение и где набраться сил для продолжения войны? Не могущество шведского государства, а только дарование и личный авторитет его усопшего властелина доставили ему преобладающее влияние в Германии и столь огромную власть над умами; и даже этому властелину удалось связать государей слабыми и ненадёжными узами объединения, лишь преодолев бесконечные трудности. С ним исчезло всё, что было обязано своим возникновением ему одному, его личным качествам, и связь между имперскими чинами рушилась вместе с надеждами, на которых она зиждилась. Многие из государей поспешно сбрасывают с себя ярмо, которое они несли не без глухого ропота; другие стремятся сами завладеть кормилом, которое они с великим неудовольствием видели в руках Густава, но при жизни короля не имели силы оспаривать у него. Одни, искушённые соблазнительными обещаниями императора, поспешно покидают общий союз; другие, удручённые тяготами четырнадцатилетней войны, малодушно ищут какого бы то ни было, хотя бы пагубного для них, мира. Предводители армий, главным образом германские государи, не могут сговориться о назначении главнокомандующего, и никто не хочет унизиться до исполнения приказаний другого. Нет согласия ни в совете, ни на поле битвы, и общему делу грозит опасность погибнуть из-за господства духа раздора.

Густав не оставил мужского потомства; престол унаследовала его шестилетняя дочь Христина. Неизбежные недостатки регентства были несовместимы с силой и решительностью, какие Швеция должна была выказать в этот критический момент. Могучий гений Густава-Адольфа завоевал слабому и незаметному государству такое место в ряду европейских держав, какое оно не могло сохранить, лишившись удачи и гения своего созидателя и отказ от которого означал бы вместе с тем позорное признание своего бессилия. Несмотря на то, что германская война велась в основном на средства Германии, уже и та незначительная доля людьми и деньгами, какую должна была давать Швеция из своих средств, истощила это бедное государство, и крестьянин изнемогал под бременем тягот, которые пришлось на него возложить. Добытые в Германии богатства достались лишь некоторым знатным лицам и военным, но сама Швеция была по-прежнему бедна. Правда, одно время национальная слава льстила шведам и заставляла подданных мириться с этими тяготами; уплачиваемые ими налоги можно было рассматривать как ссуду, которая в удачливой руке Густава-Адольфа приносит высокие проценты и будет с лихвой возвращена благодарным государём по заключении славного мира. Надежды эти развеялись после смерти короля, и обманутый народ с грозным единодушием требовал освобождения от удручавших его тягот.

Но дух Густава-Адольфа жил ещё в тех выдающихся людях, которым он вверил управление государством. Как ни страшна была для них внезапная весть о его гибели, она не лишила их мужества, и дух древнего Рима времён Бренна и Ганнибала одушевляет благородное собрание. Именно потому, что столь дорогой ценой пришлось расплатиться за приобретённые выгоды, немыслимо было добровольно от них отказаться; столь тяжкая утрата — гибель короля — должна была быть возмещена шведам. Государственный совет, вынужденный либо решиться на бедствия истощающей сомнительной войны, либо пойти на полезный, но позорный мир, мужественно выбирает путь опасности и славы, и мир с радостным изумлением взирает на этих почтенных старцев, ныне действующих со всей бодростью, свойственной юности. Окружённый недремлющими врагами, внутренними и внешними, знающий, что со всех границ государства надвигаются опасности, этот достойный уважения сенат вооружается против них столь же мудро, сколь и мужественно, и, едва имея силы отстоять существование государства, в то же время стремится к расширению его границ.

Кончина короля и малолетие его дочери Христины дали новый толчок старым притязаниям Польши на шведский престол, и сын Сигизмунда, король Владислав, без устали вёл переговоры, стараясь приобрести сторонников в Швеции. Поэтому регенты, не теряя ни минуты, провозглашают в Стокгольме королевой шестилетнюю малютку и учреждают регентство. Все лица, состоящие на государственной службе, должны присягнуть новой повелительнице. Всякая переписка с Польшей воспрещается, и все заявления предыдущих королей, направленные против потомства Сигизмунда, подтверждаются торжественными актами. Предусмотрительно возобновляется дружба с царём Московским, чтобы силою оружия этого государя успешнее сдерживать враждебную Польшу. Зависть Дании исчезла после смерти Густава-Адольфа, а вместе с ней исчезли и опасения, ранее стоявшие на пути к доброму согласию между обоими соседями. Попытки врагов вооружить против Швеции Христиана IV теперь не имели успеха, а живейшее желание дальновидного датского короля — женить своего сына Ульриха на юной королеве, — удерживало его в состоянии нейтралитета. В то же время Англия, Голландия и Франция шлют шведскому государственному совету ободряющие уверения в неизменной дружбе и содействии и единодушно призывают его как можно решительнее продолжать столь славную войну. Насколько серьёзные основания имела Франция радоваться смерти шведского героя, настолько ясна была для неё и необходимость оставаться в союзе со Швецией. Нельзя было допустить поражения этой державы в Германии, не подвергая себя тем самым величайшей опасности. Недостаток собственных сил принуждал Францию либо решиться на немедленный и невыгодный мир с Австрией, при котором она лишилась бы результатов всех трудов, направленных на ограничение этой опасной державы, либо же нужда и отчаяние научили бы армии содержать себя в землях владетельных князей-католиков своими средствами и Франция явилась бы тогда изменницей перед этими государствами, отдавшимися под её мощное покровительство. Гибель Густава-Адольфа не только не разорвала связи Франции со Швецией, но, наоборот, сделала эту связь ещё более необходимой для обоих государств и гораздо более выгодной для Франции. Лишь теперь, когда не стало того, кто простёр свою руку над Германией и охранял пределы этого государства от алчности французов, могла Франция беспрепятственно осуществить свои замыслы касательно Эльзаса и тем дороже продать немецким протестантам свою помощь.

Усиленные этими союзами, уверенные в спокойствии внутри страны и защищённые извне хорошей пограничной охраной и флотом, правители Швеции ни на миг не поколебались в решимости продолжать войну, в которой мало что могли потерять, но зато имели шансы, в случае удачи шведского оружия, получить, как вознаграждение за издержки или как военную добычу, какую-либо из германских областей. Чувствуя себя за морем в безопасности, Швеция рисковала одинаково мало и в случае вытеснения её войск из Германии и в случае добровольного их ухода из этой страны, а между тем первое было столь же почётно, сколько позорно второе. Чем больше смелости выказывала Швеция, тем более она внушала доверия союзникам и уважения врагам, тем больших выгод можно было ожидать при заключении мира. Если бы она и оказалась слишком слабой, чтобы привести в исполнение широчайшие замыслы Густава, то во имя его великой памяти она была обязана напрячь все силы, считаясь лишь с одним-единственным препятствием — необходимостью. Жаль только, что своекорыстные мотивы сыграли в этом славном решении большую роль, и поэтому нет возможности безоговорочно восхищаться им. Тем, кто сам не испытал бедствий войны, а, наоборот, обогатился благодаря ей, — тем, разумеется, легко было подать голос за её продолжение, ибо в конце концов все бремя войны падало ведь на одну Германию, и те области, на которые Швеция рассчитывала, должны были достаться ей весьма дёшево, если принять во внимание, что численность войск, которые она посылала на театр военных действий, была ничтожна, что её полководцы теперь возглавляли войска, по преимуществу состоявшие из немецких солдат, и что в основном она ведала почётным наблюдением за ходом войны и переговоров.

Но именно это наблюдение было несовместимо с отдалённостью шведского регентства от театра войны и с медлительностью, неизбежной при коллегиальном управлении делами. Одному всеобъемлющему уму следовало вверить заботу об интересах Швеции и самой Германии, поручить по своему усмотрению решать вопросы о войне и мире, о заключении нужных союзов и о судьбе завоёванных земель. Необходимо было облечь этого высокого сановника диктаторскими полномочиями и окружить его всем авторитетом той власти, которую он воплощал, чтобы поддерживать её достоинство, чтобы согласовать общие действия, чтобы придать должный вес её распоряжениям и таким образом во всех отношениях заменить государя, преемником которого он стал. Такой человек был найден в лице канцлера Оксеншерны, первого министра и, что ещё важнее, друга покойного короля. Посвящённый во все тайны своего властелина, хорошо знакомый со всеми делами Германии и других европейских государств, он бесспорно являлся наилучшим исполнителем замыслов Густава-Адольфа во всём их объёме.

Оксеншерна был как раз на пути в Верхнюю Германию, где предполагал созвать представителей четырёх верхних округов, когда в Ганау его настигла весть о кончине короля. Этот страшный удар поразил любящее сердце друга, ошеломил государственного деятеля. Он потерял всё, что было дорого его душе. Швеция потеряла лишь короля, Германия — лишь защитника, Оксеншерна потерял творца своего счастия, ближайшего друга, создателя своих идеалов. Но всех тягостнее поражённый общим несчастьем, он первый преодолел его силою своей воли, ибо никто, кроме него, не мог совладать с последствиями того, что произошло. Его проницательный взор видел все препятствия, стоявшие на пути к исполнению его замыслов: малодушие чинов, интриги неприятельских держав, раздоры в среде союзников, зависть вождей, нежелание имперских государей подчиниться иноземному руководству. Но именно это глубокое понимание положения, раскрывшее пред ним всю огромность бедствия, указало ему также и способы справиться с ним. Важнее всего было поднять упавший дух более слабых имперских чинов, покончить с тайными происками врагов, утишить зависть более могущественных союзников, добиться активной помощи со стороны дружественных держав, и особенно Франции, но прежде всего — собрать воедино осколки германского союза и тесными и прочными узами связать разъединённые силы партии. Смятение, в какое повергла немецких протестантов гибель их верховного вождя, могло с одинаковой вероятностью побудить их либо к более тесному союзу со Швецией, либо к поспешному миру с императором, и лишь от дальнейшего поведения Швеции зависел их выбор между этими двумя решениями. Всякое, хотя бы ничтожное проявление малодушия могло всё погубить. Лишь явная уверенность Швеции в своих силах могла воодушевить немцев благородным мужеством. Было очевидно, что все старания австрийского двора отвлечь их от союза со Швецией будут безуспешны, если удастся показать им, в чём для них истинная выгода, и побудить их к открытому и формальному разрыву с императором.

Конечно, прежде чем эти меры были приняты и между правительством и его министром достигнуто необходимое согласие по важнейшим вопросам, прошло много драгоценного для шведской армии времени, и этим как нельзя лучше воспользовался неприятель. Если бы император внял разумным советам герцога Фридландского, он имел бы в ту пору полную возможность совершенно уничтожить шведские войска в Германии. Валленштейн советовал ему объявить полную амнистию и предложить протестантским государям выгодные условия мира. В тот момент, когда протестантская партия ещё была во власти ужаса, обуявшего её после гибели Густава-Адольфа, такое заявление возымело бы сильнейшее действие и повергло бы менее непримиримых князей к стопам императора, Но ослеплённый неожиданной удачей и сбитый с толку нашёптываниями Испании, император ожидал более блестящих результатов от оружия и, вместо того чтобы внять предложениям сговориться, поспешил увеличить свою армию. Испания, обогащённая десятиной с церковных имуществ, дарованной ей папой, поддерживала императора значительными субсидиями, вела за него переговоры с саксонским двором и поспешно вербовала в Италии войска для военных действий в Германии. Курфюрст Баварский тем временем значительно усилил свои войска, и герцог Лотарингский по своему неспокойному характеру тоже не оставался бездеятельным при столь счастливом повороте событий. Но в то время как враги деятельно старались воспользоваться несчастьем шведов, Оксеншерна также делал всё возможное, чтобы ликвидировать пагубные последствия этого несчастья.

Не столько опасаясь явного врага, сколько зависти союзных держав, Оксеншерна покинул Верхнюю Германию, соратничество которой было обеспечено завоеваниями и союзами, и лично отправился в путь с целью удержать нижнегерманских государей от полного разрыва с ним или образования частного союза между ними, что было бы для Швеции не менее пагубно. Оскорблённый властностью, с которой канцлер взял на себя руководство делами, и до крайности раздражённый мыслью, что ему придётся принимать предписания от шведского дворянина, курфюрст Саксонский снова решился на опасный разрыв со Швецией, и вопрос был лишь в том, примириться ли безоговорочно с императором, или сделаться вождём протестантов, чтобы вместе с ними образовать в Германии третью партию. Такие же намерения питал герцог Брауншвейгский Ульрих, достаточно ясно раскрывший их тем, что он воспретил шведам производить набор войск в своих владениях и пригласил чинов Нижней Саксонии в Люнебург для заключения ими союза. Один лишь курфюрст Бранденбургский из зависти к тому влиянию, какое могла получить Саксония в Нижней Германия, выказывал некоторую преданность интересам шведской короны, которую он в мечтах видел уже на голове своего сына. Хотя Оксеншерне был оказан при дворе Иоганна-Георга самый почётный приём, однако, несмотря на личное предстательство курфюрста Бранденбургского, ему удалось добиться от этого государя лишь неопределённых уверений в неизменной дружбе. Больший успех имел он у герцога Брауншвейгского, с которым говорил гораздо решительнее. Швеция владела тогда архиепископством Магдебургским, епископ которого имел право собирать нижнесаксонский сейм. Канцлер заявил, что это верховное право принадлежит его державе, и благодаря его настойчивости это опасное собрание на сей раз не состоялось. Но общего союза протестантов — главной цели предпринятого им путешествия и всех его дальнейших трудов — ему не удалось добиться ни теперь, ни впоследствии, и он вынужден был удовлетвориться отдельными непрочными союзами в саксонских округах и ещё более слабой помощью Верхней Германии.

Ввиду господствующего положения, занимаемого баварцами на Дунае, собрание четырёх верхних округов, местом которого сперва избрали Ульм, было перенесено в Гейльброн, куда прибыли представители двенадцати имперских городов и блестящая толпа законоведов, князей и графов. Прислали своих уполномоченных также иностранные государства — Франция, Англия и Голландия, и Оксеншерна появился на нём со всей пышностью представителя короны, величие которой ему предстояло утверждать. Он сам руководил собранием и делал доклады, которые определяли ход совещаний. Выслушав от всех собравшихся здесь чинов уверения в непоколебимой верности, преданности и единодушии, он потребовал, чтобы они формально и торжественно объявили императора и лигу своими врагами. Но насколько для шведов было важно довести враждебные отношения между императором и чинами до формального разрыва, настолько сами чины мало были склонны решительным шагом отрезать себе всякую возможность примирения и таким образом полностью отдать свою судьбу в руки шведов. Они находили, что формальное объявление войны бесполезно и ненужно, поскольку она ведётся, и их стойкое сопротивление заставило канцлера умолкнуть. Ещё более оживлённые споры вызвал третий, наиважнейший вопрос, обсуждавшийся собранием, — вопрос об изыскании средств на продолжение войны и о взносах чинов на содержание войск. Правило Оксеншерны — взваливать как можно большую часть общего бремени на германские государства — было несовместимо с принципом чинов давать как можно меньше. Здесь шведский канцлер познал пренеприятную истину, которую до него познали тридцать императоров, что из всех тягостных дел самое тягостное — добывать от немцев деньги. Вместо того чтобы согласиться отпускать необходимые для вновь организуемых армий суммы, ему красноречиво перечисляли все бедствия, причинённые уже существующими армиями, и требовали облегчения прежних тягот в тот момент, когда надо было взять на себя новые. Дурное настроение, вызванное в чинах денежными требованиями канцлера, породило тысячи жалоб, и бесчинства войск во время переходов и постоев были изображены с ужасающей правдивостью.

Находясь на службе у двух самодержавных государей, Оксеншерна не привык к формальностям и медленному ходу республиканских совещаний и не был способен терпеливо выслушивать возражения. Всегда готовый действовать, когда признавал это необходимым, и непоколебимый в однажды принятом решении, он не понимал непоследовательности большинства людей, которые жаждут достичь цели — и ненавидят потребные к тому средства. Крутой и властный от природы, он здесь сознательно показал себя таким, ибо теперь всё зависело от того, чтобы твёрдым, самоуверенным поведением прикрыть бессилие Швеции и, усвоив себе повелительный тон, стать в самом деле властелином. Что удивительного, если при таком расположении он чувствовал себя среди немецких учёных и чинов совсем не в своей сфере и доходил до отчаяния от немецкой обстоятельности — характерной черты немцев во всех их общественных совещаниях. Пренебрегая древним порядком, которому вынуждены были подчиняться могущественнейшие из императоров, он отверг все письменные рассуждения, столь любезные немецкой медлительности; он не понимал, как можно десять дней препираться о статье, которую, казалось ему, надо было принять, как только она была оглашена. Но как ни сурово было его отношение к чинам, он всё же нашёл их вполне склонными и готовыми принять четвёртую статью, касавшуюся его самого. Когда он перешёл к вопросу о необходимости дать учреждаемому союзу главу и руководителя, эта честь была единогласно присуждена Швеции, и его всепокорнейше просили послужить общему делу своим просвещённым умом и взять на себя бремя высшего надзора. Но чтобы обеспечить себя от злоупотребления высшей властью, которую этим назначением отдавали в его руки, к нему, не без внушений Франции, приставили под названием помощников несколько человек наблюдателей, которые должны были ведать финансами союза и имели голос в вопросах набора, расположения и передвижения войск. Оксеншерна энергично восстал против такого ограничения своей власти, затруднявшего выполнение любого дела, требующего быстроты или скрытности, и лишь с большим трудом отвоевал себе право поступать в военных делах по своему усмотрению. Наконец, канцлер коснулся также щекотливого вопроса о вознаграждении, какого Швеция может ждать от благодарности своих союзников по окончании войны; он льстил себя надеждой, что ему назовут Померанию, которую в первую очередь имела в виду Швеция, и пообещают деятельную поддержку чинов для приобретения этой области. Но всё ограничилось туманными и ненадёжными уверениями в том, что при заключении мира все будут стоять друг за друга. Что сдержанность чинов в этом вопросе отнюдь не проистекала из уважения к имперской конституции, доказывается той щедростью, какую, предполагали выказать канцлеру в нарушение священнейших законов империи. Ему едва не предложили в вознаграждение архиепископство Майнцское, которым он и так владел по праву завоевания, и лишь с трудом удалось французскому послу предотвратить этот шаг, столь же неразумный политически, сколь и постыдный. Как ни мало соответствовал исход совещания желаниям Оксеншерны, всё же он достиг важнейшей своей цели: руководство всеми делами отныне принадлежало ему, его державе, чины четырёх великих округов были связаны более тесными и прочными узами, а на содержание армии был определён ежегодный взнос в два с половиною миллиона талеров.

Такая уступчивость со стороны чинов заслуживала благодарности Швеции. Через несколько месяцев после смерти Густава-Адольфа пфальцграф Фридрих, снедаемый тоской, закончил свою печальную жизнь. Этот жалкий государь в течение восьми месяцев обременял придворный штат своего покровителя и, повсюду гоняясь за ним в его свите, расточил ничтожные остатки своего достояния. Наконец, он приблизился к цели своих желаний, и пред ним раскрылось более светлое будущее, как вдруг смерть унесла его покровителя. Но то, что казалось ему величайшим несчастьем, имело самые благоприятные последствия для его преемника. Густав-Адольф мог позволить себе откладывать возвращение его владений и умалить ценность этого дара тягостными оговорками; Оксеншерна, для которого дружба Англии, Голландии, Бранденбурга и доброе расположение всех вообще протестантских чинов были неизмеримо важнее, вынужден был исполнить долг справедливости. Поэтому, на том же собрании в Гейльброне он передал наследникам Фридриха как все завоёванные уже, так и могущие быть завоёванными в будущем пфальцские земли, за исключением лишь Мангейма, который должен был остаться в руках шведов до возмещения военных издержек. Канцлер не ограничивал своей любезности Пфальцским домом; другие союзные государи, правда, несколько позже, также получили от Швеции доказательства признательности, которая обошлась этой державе столь же дёшево.

Долг беспристрастия, священнейший долг историка, обязывает к признанию, не делающему большой чести защитникам немецкой свободы. Сколько ни твердили протестантские государи о справедливости своего дела и о чистоте своих намерений, они всё же главным образом действовали под влиянием весьма корыстных побуждений; военные действия они начали не в меньшей мере из желания пограбить, чем из страха стать жертвой грабежа. Густав-Адольф скоро заметил, что эти нечистые побуждения могут дать ему гораздо больше, чем их патриотические чувства, и постарался ими воспользоваться. Каждому из владетельных князей, заключивших с ним союз, он обещал ту или другую уже отнятую у неприятеля или могущую быть отнятой область, и лишь смерть помешала ему исполнить эти обещания. То, что для короля было заветом благоразумия, для его преемника являлось велением необходимости. И если этот преемник хотел во что бы то ни стало продолжать войну, он должен был делиться добычей с союзными государями и сулить им выгоды от распри, которую деятельно поддерживал. Поэтому он обещал ландграфу Гессенскому епископства Падерборн, Корбей, Мюнстер и Фульду, герцогу Веймарскому Вернгарду — франконские епископства, герцогу Вюртембергскому — расположенные в его землях церковные владения и австрийские графства, всё в виде шведских ленов. Самого канцлера это странное зрелище, делавшее так мало чести немцам, удивляло настолько, что он едва мог скрыть своё презрение. «Пусть сохранится в нашем архиве для вечного воспоминания, — сказал он как-то, — что германский государь мог требовать чего-либо подобного от шведского дворянина и что шведский дворянин жаловал нечто подобное германскому государю на германской земле».

После столь успешных приготовлений можно было смело выступить в поход и с удвоенной энергией возобновить войну. Вскоре после победы при Люцене саксонские и люнебургские войска соединяются со шведской армией, и в короткое время во всей Саксонии но остаётся ни одного императорского солдата. Затем эта соединённая армия разделяется. Саксонцы направляются в Лузацию и Силезию, чтобы здесь вместе с графом Турном действовать против австрийцев; одну часть шведской армии ведёт герцог Бернгард во Франконию, другую — Георг, герцог Брауншвейгский, в Вестфалию и Нижнюю Саксонию.

Во время похода Густава-Адольфа в Саксонию земли, завоёванные по течению Леха и Дуная, защищали от баварцев пфальцграф Биркенфельдский и шведский генерал Баннер. Но не располагая достаточными силами, чтобы бороться с победоносным наступлением баварцев, вдохновляемых военным опытом и храбростью императорского полководца фон Альтрингера, они вынуждены были призвать на помощь из Эльзаса шведского генерала Горна. Подчинив шведам города Бенфельд, Шлётштадт, Кольмар и Гагенау, этот искусный полководец поручил защиту их рейнграфу Отто-Людвигу, а сам перешёл Рейн, спеша на помощь Баннеру. Однако, несмотря на то, что войско Баннера возросло теперь до шестнадцати тысяч человек, ему не удалось помешать неприятелю стать твёрдой ногой на швабской границе, взять Кемптен и подкрепиться семью полками из Чехии. Для обороны берегов Леха и Дуная пришлось оставить беззащитным Эльзас, где рейнграф Отто-Людвиг по уходе Горна с трудом защищался от восставшего крестьянства. Вдобавок ему пришлось подкрепить своими войсками дунайскую армию, а когда и эта подмога оказалась недостаточной, то обратились к герцогу Веймарскому Бернгарду с настоятельной просьбой защитить эту область своими войсками.

В самом начале похода 1633 года Бернгард овладел городом Бамбергом и всем епископством Бамбергским и готовил ту же судьбу Вюрцбургу. По призыву Густава Горна он, не мешкая, выступил в поход на Дунай, разбил по дороге баварское войско под начальством Иоганна фон Верта и под Донаувертом соединился со шведами. Эта многочисленная армия под предводительством искусных полководцев грозит Баварии страшным вторжением. Всё епископство Эйхштетское занято войсками, и один изменник обещает даже Ингольштадт предать шведам. В своих действиях Альтрингер связан строгими приказами герцога Фридландского и потому, не получая помощи из Чехии, не может противостоять натиску неприятельской армии. Стечение благоприятнейших обстоятельств обеспечивает шведам победу в этих краях, как вдруг действия Шведской армии приостанавливаются вследствие мятежа офицеров.

Всеми успехами в Германии шведы были обязаны лишь своему оружию. Даже самое величие Густава-Адольфа было делом армии, плодом её дисциплины, её отваги, её стойкого мужества среди бесконечных опасностей и трудностей. Как ни искусны были планы, составляемые в кабинете, исполнительницей их была в конце концов лишь армия, и по мере того как ширились предначертания вождей, неизменно увеличивались и переносимые ею тяготы. Важнейшие успехи в течение всей этой войны были завоёваны поистине варварским принесением солдат в жертву во время зимних походов, форсированных маршей, штурмов и сражений; правилом Густава-Адольфа было не отказываться от победы, если она стоила ему только людей. Великое значение солдата недолго могло оставаться тайной для него самого, и он по праву стал требовать своей доли в добыче, приобретённой его кровью. Но в большинстве случаев ему с грехом пополам уплачивали следуемое ему жалованье, и корыстолюбие отдельных вождей или потребности государства обычно погдощали большую часть выжатых из местного населения денег и захваченных владений. За все бедствия, им испытанные, воину оставались лишь сомнительные расчёты на грабёж или на повышение, и в том и в другом случае ему слишком часто приходилось обманываться в своих чаяниях. Правда, пока жил Густав-Адольф, страх и надежда предотвращали взрывы неудовольствия. Но после его кончины общее раздражение прорвалось наружу, и солдаты воспользовались самым опасным моментом, чтобы напомнить о своём значении. Два офицера, Пфуль и Митшефаль, известные уже при жизни короля как беспокойные головы, подали в дунайском лагере пример, которому в течение нескольких дней последовали почти все офицеры армии. Дана была общая клятва не повиноваться приказаниям начальства, покуда не будет уплачено следуемое за несколько лет жалованье и сверх того не назначена будет каждому соответственная награда деньгами или недвижимостью. Громадные суммы — говорилось при этом — вымогаются ежедневно посредством контрибуции, и все эти деньги тают в руках немногих… В снег и стужу гонят воинов, а благодарности за эту нескончаемую работу не видно никогда. В Гейльброне вопят о своеволии армии, о её заслугах никто не думает. Учёные трубят по всему миру о завоеваниях и победах, а разве не руками воинов одержаны все эти победы? Армия недовольных увеличивалась с каждым днём; посредством писем, к счастью перехваченных, они пытались также возмутить войска на Рейне и в Саксонии. Ни убеждения Бернгарда Веймарского, ни суровое порицание со стороны его, более строгого, чем он сам, помощника не могли подавить это брожение, а горячность Горна даже усилила упорство бунтовщиков. Они требовали, чтобы каждому полку были назначены определённые города для взыскания задержанного жалованья. Шведскому канцлеру был дан четырёхдневный срок для удовлетворения этих требований; в случае отказа солдаты грозили самовольно вознаградить себя и никогда больше не обнажить меча за Швецию.

Столь дерзкое требование, предъявленное в момент полного истощения военной казны и падения кредита, не могло не поставить канцлера в затруднительнейшее положение. Необходимо было принять меры раньше, чем это неистовство охватит остальные войска и придётся разом остаться среди врагов без всякой армии. Из всех шведских полководцев один только пользовался среди солдат авторитетом и уважением, достаточным для того, чтобы прекратить этот спор: герцог Бернгард был любимцем армии; мудрой умеренностью он завоевал доверие солдат, а его военный опыт вызывал у них глубочайшее восхищение. Он взялся успокоить взбудораженную армию. Но, сознавая своё значение, он не упустил этого благоприятного случая прежде всего позаботиться о самом себе и, воспользовавшись стеснённым положением шведского канцлера, удовлетворить свои собственные вожделения.

Ещё Густав-Адольф подавал ему надежды на создание для него герцогства Франконского, которое должно было составиться из двух епископств: Бамбергского и Вюрцбургского; теперь герцог Бернгард настаивал на исполнении этого обещания. Вместе с тем он потребовал высшей военной власти — звания шведского главного командующего. Эта попытка злоупотребить своим значением привела Оксеншерну в такое бешенство, что он в порыве негодования уволил его со шведской службы. Но затем он опомнился и, прежде чем пожертвовать столь выдающимся полководцем, предпочёл любою ценою связать его с интересами Швеции. Поэтому он отдал ему в качестве лена шведской короны франконские епископства, удержав, однако, крепости Вюрцбург и Кенигсгофен, где должны были остаться шведские гарнизоны; при этом он от имени своей державы обязался охранять власть герцога над этими землями. В главном начальствовании над всей шведской армией герцогу Бернгарду было отказано под благовидным предлогом. Герцог Бернгард поспешил проявить признательность за эту немалую жертву: благодаря своему влиянию и энергии он быстро успокоил охваченную недовольством армию. Офицерам были розданы крупные суммы наличными деньгами и — что имело ещё большее значение — обширные, ценностью почти что в пять миллионов талеров поместья, на которые Швеция не имела никаких прав, кроме права завоевателя. А за всем этим был упущен благоприятный момент для действий большого размаха, и союзные вожди разделились, чтобы бороться с неприятелем в других местах.

Заняв на краткое время часть Верхнего Пфальца и овладев Неймарком, Густав Горн направился к швабской границе, где императорские войска успели за это время значительно усилиться и грозили Вюртембергу опустошительным нашествием. Испуганные его приближением, они двинулись к Боденскому озеру, чем, однако, лишь привлекли шведов в эту ещё не знакомую им страну. Владеть крепостью у врат Швейцарии было чрезвычайно важно для шведов, и город Констанц представлялся особенно удобным для связи со Швейцарской конфедерацией. Поэтому Густав Горн немедленно приступил к осаде, но, не имея орудий, которые ещё нужно было доставить из Вюртемберга, он не мог действовать с должной быстротой, и неприятель имел достаточно времени, чтобы стянуть к городу войско, — снабжать его со стороны озера провиантом и без того было нетрудно. Поэтому после безуспешной попытки кзять город Горн снял осаду и двинулся к берегам Дуная, где положение тем временем стало чрезвычайно опасным.

По требованию императора кардинал-инфант, брат Филиппа IV Испанского и наместник Миланский, вооружил армию в четырнадцать тысяч человек, предназначенную, независимо от распоряжений Валленштейна, для действий на Рейне и для защиты Эльзаса. Эта армия, подчинённая испанцу, герцогу Фериа, появилась теперь в Баварии. Чтобы немедленно обратить её против шведов, Альтрингеру велено было тотчас присоединиться к ней со своими войсками. Услышав о её появлении, Густав Горн поспешил вызвать к себе с берегов Рейна пфальцграфа Биркенфельдского и, соединившись с ним в Штокахе, отважно двинулся навстречу тридцатитысячной неприятельской армии. Неприятель направился через Дунай в Швабию, где Густав Горн подошёл к нему однажды так близко, что обе армии разделяло расстояние не более полумили. Но вместо того чтобы принять этот вызов, императорские войска двинулись через «лесные города» на Верхнем Рейне — Рейнфельден, Вальдсхут, Зекинген и Лауфенбург — в Брейсгау и Эльзас, куда они прибыли как раз вовремя, чтобы спасти осаждённый Брейзах и положить конец победоносному продвижению рейнграфа Отто-Людвига. Последний незадолго перед тем овладел «лесными городами» и при поддержке пфальцграфа Биркенфельдского, освободившего Нижний Пфальц и разбившего герцога Лотарингского, снова доставил в этих местах перевес шведскому оружию. Правда, теперь он вынужден был уступить численному превосходству неприятеля, но вскоре Горн и Биркенфельдский явились к нему на помощь, и после недолгого успеха императорские войска были снова изгнаны из Эльзаса. Суровая осень, настигшая их в этом несчастном походе, погубила большую часть итальянцев, и сам их предводитель, герцог Фериа, не пережил этой неудачи.

Меж тем герцог Веймарский Бернгард с восемнадцатью полками пехоты и ста сорока эскадронами кавалерии занял позицию на Дунае, чтобы прикрыть Франконию и наблюдать за движениями баварско-императорской армии по берегам этой реки. Едва Альтрингер обнажил эти пределы, чтобы присоединиться к итальянским войскам герцога Фериа, как Бернгард, воспользовавшись его уходом, поспешил перейти Дунай и с быстротой молнии появился под Регенсбургом. Обладание этим городом было решающим для успеха любых действий шведов в Баварии и Австрии. Оно давало им точку опоры на Дунае и верное убежище в случае неудачи. Оно же обеспечивало владение всем тем, что было завоёвано в этих краях. Удержать Регенсбург — таков был последний настоятельный совет, данный умирающим Тилли курфюрсту Баварскому, и Густав-Адольф считал непоправимой неудачей то, что баварцы ранее его заняли этот город. Велик был поэтому ужас Максимилиана, когда герцог Бернгард внезапно появился под Регенсбургом и начал деятельно готовиться к осаде города.

Всего пятнадцать рот, главным образом из новобранцев, составляли гарнизон города — число, более чем достаточное для того, чтобы утомить и самого сильного противника, если гарнизон пользуется поддержкой сочувствующих и воинственных горожан. Но население-то и было опаснейшим врагом баварского гарнизона. Протестантские жители Регенсбурга, равно дорожившие своей верой и своей имперской свободой, с недовольством переносили баварский гнёт и давно уже нетерпеливо ждали освободителя. Появление Беригарда под стенами города преисполнило их радости, и приходилось сильно опасаться, как бы они внутренним мятежом не поддержали действий осаждающих. В этом великом затруднении курфюрст баварский отправляет к императору и к герцогу Фридландскому слёзные послания, умоляя их помочь ему всего пятью тысячами человек. Семерых гонцов, одного за другим, отправляет Фердинанд к Валленштейну с приказанием исполнить эту просьбу; Валленштейн обещает немедленную помощь и действительно извещает курфюрста о предстоящем вскоре прибытии двенадцати тысяч человек под командой Галласа, но под страхом смертной казни воспрещает этому полководцу двинуться в путь. Тем временем баварский комендант Регенсбурга в расчёте на близкую выручку сделал все приготовления к обороне, вооружил католических крестьян, протестантских же граждан, наоборот, обезоружил и бдительно следил за ними, дабы они не могли предпринять ничего опасного для гарнизона. Но так как помощь не явилась, а неприятельские орудия с неустанной яростью бомбардировали укрепления, то он выговорил себе и гарнизону приемлемые условия капитуляции, а баварских чиновников и духовенство отдал на милость победителя.

С занятием Регенсбурга планы герцога Бернгарда расширяются, и даже Бавария становится слишком тесным поприщем для его отваги. Он хочет продвинуться к пределам Австрии, возмутить протестантских крестьян против императора и возвратить им прежнюю свободу совести. Он захватил уже Штраубинг, меж тем как другой шведский полководец овладел северным берегом Дуная. Несмотря на суровую погоду, он во главе своих шведов доходит до устья Изара и на глазах баварского генерала фон Верта, расположившегося здесь лагерем, переправляет через реку свои войска. Теперь трепещут Пассау и Линц, и объятый ужасом император вновь и вновь шлёт Валленштейну увещания и приказы спешить на выручку Баварии. Но вдруг победоносный Бернгард сам добровольно кладёт предел своим завоеваниям. Имея пред собой Инн, берега которого защищены рядом укреплённых замков, позади себя — две неприятельские армии, враждебную страну и Изар, где ни одно укрепление не прикрывает его с тыла, а подмёрзшая земля не позволяет окопаться, подвергаясь опасности столкнуться со всей армией Валленштейна, который, наконец, решился двинуться к Дунаю, Бернгард своевременным отступлением избегает риска быть отрезанным от Регенсбурга и окружённым врагами. Он поспешно переходит Изар и Дунай, чтобы защитить от Валленштейна свои завоевания в Верхнем Пфальце, и даже не пытается избежать сражения с этим полководцем. Но Валленштейн, у которого и в мыслях не было совершать на Дунае великие подвиги, не дожидается его и, даже не дав баварцам по-настоящему порадоваться своему появлению, опять исчезает в Чехии. Тогда Бернгард заканчивает свой славный поход и даёт своим войскам заслуженный отдых на зимних квартирах в неприятельской стране.

Пока Густав Горн в Швабии, пфальцграф Биркенфельдский, генерал Баудиссин и рейнграф Отто-Людвиг на Верхнем и Нижнем Рейне, а герцог Бернгард на Дунае столь успешно ведут войну, славу шведского оружия в Нижней Саксонии и Вестфалии с таким же блеском поддерживают герцог Люнебургский и ландграф Гессен-Кассельский. Крепость Гамельн взята герцогом Георгом после упорнейшего сопротивления, а соединённая армия шведов и гессенцев одерживает при Ольдендорфе блистательнейшую победу над императорским генералом фон Гронсфельдом, командующим на Везере. В этом сражении показал себя достойным своего отца граф Вазабург, побочный сын Густава-Адольфа. Шестнадцать пушек, весь императорский обоз и семьдесят четыре знамени достались шведам; пеприятель оставил на месте около трёх тысяч убитых, и почти столько же солдат было взято в плен. Городом Оснабрюк овладел шведский полковник Книпгаузен, а Падеборном ландграф Гессен-Кассельский, но зато пришлось уступить императорским войскам весьма важный для шведов город Бюкебург. Почти во всех концах Германии победа была на стороне шведского оружия, и в течение года, прошедшего после смерти Густава-Адольфа, не ощущалось никаких следов утраты, понесённой в лице великого вождя.

При описании важнейших событий, ознаменовавших военные действия 1633 года, естественное изумление вызывает бездействие человека, на которого возлагались наибольшие надежды. Среди всех полководцев, деяния которых занимали нас в эту войну, никто не мог сравниться по опытности, дарованию и славе с Валленштейном, и, однако, именно он исчезает из виду после люценского сражения. Гибель его великого противника безраздельно предоставляет ему поприще славы. Вся Европа напряжённо ждёт от него подвигов, которые должны изгладить память о его поражении и явить миру превосходство его военного гения, а он бездеятельно пребывает в Чехии, хотя поражения императора в Баварии, в Нижней Саксонии, на Рейне настоятельно требуют его вмешательства. Он остаётся одинаково непроницаемой загадкой для друга и недруга, предметом ужаса и в то же время последней надеждой для императора. С непонятной поспешностью удаляется он после поражения при Люцене в Чехию, где назначает строжайшее следствие о поведении своих офицеров в этой битве. Те, кого военный суд признал виновным, были без всякого снисхождения приговорены к смертной казни; отличившиеся — награждены с царской щедростью, а память павших — увековечена великолепными монументами. Всю зиму он истощал императорские земли огромными контрибуциями и пребыванием своих войск на зимних квартирах, которые он занял там, а не в неприятельских областях намеренно, с целью высосать все соки из владений Австрийского дома. Вместо того, однако, чтобы со своей отборной, хорошо отдохнувшей армией открыть военные действия ранней весны 1633 года прежде всех и явить всю мощь своего полководческого гения, он пришёл в поле последним и театром войны, как и в предыдущие походы, избрал наследственные владения императора.

Из всех австрийских провинций Силезия подвергалась наибольшей опасности. Три различных армии — шведская под начальством графа Туриа, саксонская под начальством Арнгейма и герцога Лауэнбургского и бранденбургская под командой Боргсдорфа — одновременно начали кампанию в этой провинции. Они овладели уже важнейшими крепостями, и даже Бреславль перешёл на сторону союзников. Но именно благодаря тому, что военачальников и армий здесь было много, сохранил император эту область, ибо соперничество генералов и взаимная ненависть шведов и саксонцев не давали им действовать дружно. Арнгейм и Турн враждовали из-за первенства; бранденбуржцы и саксонцы сообща противодействовали шведам, на которых они смотрели как на обременительных пришельцев и которым старались вредить где только могли. Зато саксонцы были в приязненных отношениях с императорскими войсками, и нередко офицеры обеих враждующих армий навещали друг друга и устраивали совместные пирушки. Императорским офицерам дозволялось беспрепятственно увозить своё имущество, и многие саксонцы даже не скрывали, что получают из Вены большие суммы. Среди таких двуличных союзников шведы чувствовали себя проданными и преданными; думать о серьёзных действиях при таких раздорах было невозможно. Генерал Арнгейм отсутствовал почти всё время, а когда он, наконец, снова прибыл к войскам, Валленштейн со своей грозной армией уже приблизился к границе.

Он вёл сорокатысячное войско, а союзники могли выставить против него не более двадцати четырёх тысяч человек. Однако они решили вступить в бой и подошли к Мюнстербергу, где Валленштейн расположился укреплённым лагерем. Но он продержал их здесь целую неделю, не двигаясь с места, а затем, покинув свои укрепления, гордым, спокойным шагом проследовал мимо их лагеря; да и после отхода, когда расхрабрившийся неприятель шёл рядом с его войсками, он не воспользовался случаем сразиться. Настойчивость, с которой он уклонялся от сражения, объясняли страхом. Однако Валленштейн, имея столь давнюю военную славу, мог позволить себе пренебречь таким наветом. Тщеславные союзники не замечали, что он играет ими и великодушно избавляет их от поражения, потому что победа была теперь для него несвоевременна. Но чтобы показать им, что он хозяин положения и что не страх перед их силой удерживает его в бездействии, он приказал убить на месте коменданта одного занятого им укреплённого замка, не сразу сдавшего укрепление, которое невозможно было защищать.