29-е мая. Во дворце хана и на биваке под стенами Хивы

29-е мая. Во дворце хана и на биваке под стенами Хивы

С особенным чувством нетерпения и любопытства тронулись мы, 29-го мая в пять часов утра, к Хиве, интересуясь увидеть хивинского владыку и заветный город, цель экспедиции, которая нам стоила таких трудов и лишений….

Пройдя, примерно, около половины пути, мы заметили впереди, [67] по дороге, пыль и потом неясные очертания целой толпы всадников, с офицером впереди. То был состоящий при начальнике отряда, генерале Головачеве, поручик Бекчурин, за которым двигалась целая кавалькада хивинцев, на великолепных жеребцах, убранных богатою сбруею, с щегольскими азиятскими сёдлами и чепраками.

Командующий войсками остановился в ожидании их приближения. В первую минуту мы были уверены, что это сам хивинский хан, но вскоре разочаровались, потому что оказалось, что это были дядя и брат хана, со свитою; последний молодой человек, лет двадцати.

На вопрос командующего войсками, где же хан? ему отвечали, что хан сегодня, рано утром, выехал из Хивы и что, по всей вероятности, он бежал…. Командующий войсками повернул лошадь, отъехал несколько шагов в сторону и расположился на походном стуле, под тенью большего карагача. Приехавшие хивинцы последовали за ним и, сойдя с лошадей, в живописной групе расселись против него, поджав ноги по азиятскому обычаю. Свита генерала Кауфмана, спешившись, окружила своего начальника; мне пришлось стоять подле начальника полевого штаба, недалеко от командующего войсками и вблизи сидевшего брата хана.

Разговор начался с разъяснения странного поступка хана. Дядя хана говорил, что хан, не далее как ещё вчера, был на стороне партии мира, но что, по всей вероятности, партия воинственных иомудов успела его увлечь с собою. Всё это говорилось таким тоном и в том смысле, что поступок хана для них самих оскорбителен, что это сделано вопреки желанию народа и что, после такого поступка, они не желали бы более иметь его своим ханом. Эти последние слова были подтверждены одновременно почти всей сидящей толпою хивинцев.

Тогда командующий войсками обратился к молодому человеку, брату хана, и спросил его, не знает ли он настоящей причины бегства хана. Брат хана отвечал, что ему ничего неизвестно, потому что он сам последнее время содержался под караулом, и что только после бегства хана освобождён народом.

Командующий войсками приказал передать дяде хана, чтобы он тотчас написал своему племяннику, что начальник русских войск весьма огорчён его бегством, приписывает это советам неблагонамеренных людей и приглашает его немедленно [68] возвратиться; в противном случае, вместо него будет назначен ханом другой.

На этом кончилась аудиенция, и, в то же время, подъехал одетый в полную парадную форму, полковник Глуховской, состоявший при оренбургском отряде. Отрапортовав о благополучном состоянии оренбургского отряда, полковник доложил, что отряд выстроен неподалёку и ожидает прибытия его превосходительства.

Командующий войсками, начальник отряда генерал Головачев, вся главная квартира, конвой и присланные из города хивинцы поехали к оренбургскому отряду. Проехав версты три, мы усмотрели выстроенную пехоту, артилерию и кавалерию оренбургского отряда; в числе последней была сотня сунженских казаков и сотня мусульман.

Раздалось повелительное «на караул», и полный хор музыки Апшеронского полка заиграл встречу. Начальник оренбургского отряда, генерал Веревкин, вследствие полученной им накануне раны, не мог представить соединённых Оренбургского и Мангышлакского отрядов, почему место его заступил полковник Саранчев, который и рапортовал командующему войсками о состоянии войск.

Все, начиная с начальства, офицеры и нижние чины, щеголевато одетые в мундиры, были в полной парадной форме; даже прусский гусарский поручик был в парадной гусарской форме.

В глубине средней Азии, близ хивинских стен, на красивой поляне, среди природою насаждённых садов, встретить соотечественников и братьев по оружию это такое ощущение, которое не под силу моему слабому перу….

Мы, только что вырвавшиеся с Адам-крылгана и с других «кудуков», должны были представлять большой контраст с щёголями-оренбургцами. Начиная с начальнического кителя и до последней гимнастической рубашки солдата, всё было прожжено сорокаградусной жарой, засыпало песком и пылью.

На приветствие командующего войсками: «здорово, молодцы!» последовало единодушное громкое «ура» этих, действительно, молодецких войск. Засим, генерал Кауфман, махнув музыкантам, благодарил каждую часть войск особо за молодецкую и честную службу своему Государю. После осмотра, командующий войсками пригласил к себе всех офицеров Оренбургского и Кавказского отрядов и усердно благодарил их за службу.

Во время продолжительного отдыха, который дан был [69] войскам, офицеры Оренбургского отряда успели переодеться в кителя, как и мы, и перемешались с нашими. Нашлось много знакомых, пошли толки, рассказы, задушевные встречи. Лагерь представлял весьма оживлённую картину; офицеры и солдаты, разбредясь, в тени громадных деревьев, пили чай и закусывали. Командующий войсками, Их Высочества и главная квартира разместились особою групою. Хивинцы приезжали и уезжали, сновали там и сям, подходили к командующему войсками и к другим начальникам и, казалось, вели оживлённые переговоры. Я видел, как подвели командующему войсками подаренную ему лошадь под богатым чепраком.

Наконец, приехавший из Хивы диван-беги, тот самый, который действовал против нас на Уч-чучаке и при переправе чрез Аму, подошёл к командующему войсками и, вслед затем, ускакал опять в город. Ему приказано было снять все пушки с хивинских стен и приготовить всё для вступления наших войск.

Вскоре, отряд, имея в голове сапёров, направился к городу.

Вот, наконец, из облаков пыли показались стены Хивы, её башни и ворота. Общее впечатление, произведённое городом, было весьма оригинально. Высокие башни, минареты мечетей, медресе и проч., поражая непривычный глаз своею необычною постройкою, казались весьма красивыми. На улицах и перекрёстках стояли наши молодецкие войска, счастливые сознанием исполненного долга и достигнутой цели. Музыка играла встречу и громкое, единодушное «ура» потрясало высокие стены чужеземного города….

Внимание моё было обращено на массу хивинского народа, теснившегося на улицах города. Лица их на меня никакого особенного впечатления не сделали и ничего особенного не выражали. Толпы хивинцев в высоких бараньих шапках, с загорелыми бронзовыми лицами в халатах, и с какою-то тупою апатиею на лице, окружали войска и виднелись на перекрёстках. Длинные, узкие, немощёные улицы, покрытые пылью, обещают глубокую грязь в дождливое время. Дома хивинцев по азиатскому обычаю, и по русской поговорке, построены «шиворот, на выворот», окнами во внутрь, а то и совсем без окон. Одни только мечети и медресе (народные училища) имеют вид зданий, построенных на азиятский манер, но не без вкуса.

Двигаясь по направлению к цитадели, мы вступили на довольно [70] просторную квадратную площадь, на которую выходили: ханский дворец, мечеть и лавки. На площади была расположена наша пехота с дивизионом конной артилерии; остальное пространство занимали толпы народа. При появлении командующего войсками, вновь раздалось громкое «ура» и хивинцы сняли свои высокие шапки. Командующий войсками приветствовал и поздравлял войска, и обратился с краткою и успокоивающею речью к народу. Вслед затем, все лица главной квартиры, с командующим войсками во главе, въехали через ворота, на небольшой передний двор, сошли с лошадей и, чрез узкие сводчатые коридоры, вышли на другой, более обширный двор, обнесённый двумя рядами стен, из которых наружные были весьма высоки и имели по углам башни. Осмотрев двор, и поднявшись на несколько ступеней, мы вошли на прекрасную терасу, подпёртую красивыми колонами. На этой терасе мы заметили несколько запертых дверей, ведущих в покои хана и его семейства. Командующий войсками, предупреждённый, что семейство хана находится во дворце, не вошёл ни в один из покоев, но перешёл на терасу, где, на разосланных коврах, расположились лица главной квартиры, а также сопровождавшие нас почётные хивинцы.

Обширная тераса и дворы ханского дворца вдруг чрезвычайно оживились; по приказанию командующего войсками, явилась музыка; групы офицеров, любопытствуя посмотреть на резиденцию хивинского владыки, появились на дворах. Между тем, командующий войсками вёл переговоры с хивинцами, с целью уяснить себе положение дел в ханстве, выслушивал донесения начальника отряда генерала Головачева, успевшего собрать необходимые сведения, и рассматривал приносимое ему оружие и другие предметы, найденные во дворце.

При входе во дворец поставлен был караул из взвода сапёров, а на самую высокую из угловых башень временно поставлен часовой, который был виден всем городом и, в свою очередь, мог видеть всё пространство, окружающее Хиву, более чем на десять вёрст.

Часу в пятом пополудни, командующий войсками сошёл с терасы, приказал главной квартире возвратиться в лагерь, а сам, с начальником штаба и адъютантами, отправился навестить раненого генерала Веревкина.

Генерал Головачев занял частью войск дворец, и, кроме того, расставил караулы в разных частях города; остальные [71] войска были отведены версты на полторы от города и стали лагерем в великолепном парке, окружающем Хиву.

Часов в семь вечера, я был в своей палатке, поставленной под тенью великолепного дерева, заключил свой дневник, и поторопился отправить его в Петербург с отъезжающим курьером.

Мне хотелось под свежим впечатлением, не пополняя, даже не исправляя своей рукописи, передать те события, которых я был случайным свидетелем, и которым суждено занять почётную страницу в истории русских войск. Нет сомнения что хивинский поход будет описан пером более опытным, обставлен необходимыми данными и подробностями мне неизвестными, тем не менее, я полагаю, что простое и безхитростное описание изо-дня в день того, что я испытал сам, или что мог заметить в тесной рамке своей деятельности, будет не бесполезно, как показание очевидца и показание вполне правдивое.

Наконец, я не мог удержаться, чтобы не огласить в печати тех невообразимых тягостей и лишений, которые в течение этого беспримерного похода вынес на своих плечах наш солдат. Вот причины, которые заставили меня взяться за перо; вот мои оправдания перед строгим судом критики.

29-го мая 1873 года.

Лагерь под стенами Хивы.