Лед тронулся

Лед тронулся

Фальсификаторы держат ответ. В ноябре 1953 года в военном трибунале Западно-Сибирского военного округа рассматривалось необычное дело, которое возникло под влиянием сообщения об аресте Берии.

Как только известие об аресте Берии дошло до села Тундрихи, расположенного на обширных равнинных просторах Алтайского края, группа колхозников составила коллективное письмо Первому секретарю ЦК КПСС Никите Сергеевичу Хрущеву следующего содержания:

«Мы одобряем решение Пленума ЦК об исключении Берии из партии. Нам, сибирякам, хорошо известно, сколько невинных людей он сослал в Сибирь. Вы справедливо поступили, что арестовали «большого» Берию. Теперь просим арестовать нашего «районного Берию».

Колхозники просили разобраться с осуждением председателя колхоза Федора Ивановича Таскаева, хорошего организатора и человека, бывшего офицера-фронтовика, и, учитывая его невиновность, просили выпустить из тюрьмы, — «очень он нужен в колхозе». Районный начальник МГБ Н. Ф. Гоманков упек его в тюрьму только за невыполнение указаний, «когда, что и где сеять».

В аппарате ЦК КПСС письмо колхозников взяли на контроль. Прокуратуре СССР было поручено проверить обоснованность осуждения председателя колхоза им. М. В. Фрунзе Ф. И. Таскаева и арест его по инициативе начальника — Залесского райотдела МГБ Н. Ф. Гоманкова.

После смерти Сталина и ареста Берии к подобным письмам стали относиться иначе. Их не списывали в архив без всякого реагирования, как это делалось раньше.

Произведенным новым дополнительным расследованием по делу Ф. И. Таскаева установлено, что обвинительные материалы в отношении его о вредительстве и проведении им антисоветской агитации сфальсифицированы начальником Залесского райотдела МГБ Гоманковым и оперативным уполномоченным того же отдела Жульдиковым.

На основе ложных материалов и по показаниям четырех свидетелей, принужденных угрозами к даче ложных показаний, Таскаев был неправильно осужден за контрреволюционные преступления к длительному сроку лишения свободы.

Подтвердилось, что Н. Ф. Гоманков, уполномоченный районного комитета партии по Залесскому сельсовету и колхозу, не зная особенностей сельскохозяйственного производства, давал указания, наносящие ущерб производству. Это вызвало протесты со стороны колхозников и председателя колхоза Таскаева. Создалась острая конфликтная ситуация, относительно которой в краевой газете появилась статья корреспондента. В ней были оценены действия и поступки Гоманкова как плохого уполномоченного.

Гоманков возненавидел Таскаева и приказал своему подчиненному оперативному уполномоченному Жульдикову собирать материалы на него как на контрреволюционера. Следствием установлено, что Гоманков, отдавая такое приказание, заявил: «Если сейчас не арестуем, кончится уборка и будет поздно».

Материалы дополнительного расследования позволили внести в установленном порядке предложение о пересмотре Верховным Судом РСФСР дела Ф. И. Таскаева и об отмене вынесенного в отношении него приговора за отсутствием состава преступления с немедленным освобождением из-под стражи. Одновременно было возбуждено дело на тех, кто сфальсифицировал обвинительные материалы на Таскаева.

Поскольку речь шла об офицерах органов государственной безопасности, расследованием дела занялась Военная прокуратура. Было установлено, что Гоманков и Жульдиков, злоупотребляя служебным положением, занимались фальсификацией обвинительных материалов на честных, невиновных граждан, за что и были преданы суду военного трибунала.

Дело принял к производству военный трибунал Западно-Сибирского военного округа, а я, как военный прокурор округа, поддерживал государственное обвинение в суде.

Дело было рассмотрено в открытом судебном заседании с присутствием на процессе большого числа сотрудников Алтайского управления (к этому времени преобразованного из МГБ в МВД).

Обосновав доказанность виновности Гоманкова и Жульдикова в совершении преступлений — фальсификации обвинительных материалов не только в отношении Таскаева, но и Жукова, Филатова, Астахова и Хромина, что привело к необоснованному осуждению их к длительному незаслуженному пребыванию в местах лишения свободы, я в обвинительной речи обратил внимание суда и присутствующих на важное общественно-политическое значение этого судебного процесса.

«Мы, участники судебного процесса, ясно представляем себе, какое особое место отведено органам государственной безопасности в системе нашего государства. На материалах процесса мы убеждаемся в том, что отдельные лица, проникая в эти органы, используют службу в них для достижения личных, карьеристских целей.

Нигде, ни в каком другом органе так не ощутим тот огромный политический вред от преступной деятельности карьеристов и авантюристов, как в органах, призванных обеспечивать государственную безопасность нашей страны.

Подобные преступники страшны тем, что фабрикуют дела против людей честных и преданных, людей невиновных, создавая видимость разоблачения врагов действительных, настоящих. Незаслуженно страдает честный человек, забота о котором — одна из насущных, главных задач в деятельности нашей Коммунистической партии».

Выдвинув перед трибуналом просьбу об осуждении Гоманкова и Жульдикова к лишению свободы — первого на 10, а второго на 8 лет лишения свободы, я, руководствуясь только что принятым Президиумом Верховного Совета СССР Указом от 27 марта 1953 г. «Об амнистии» в память об умершем вожде, упомянул о необходимости его применения и к осужденным, что означало сокращение им срока наказания наполовину.

После моей речи, в перерыве перед вынесением приговора, колхозники взяли меня «в штыки»: «Да что это такое? Какое может быть снижение наказания для таких мерзавцев? Зачем такая милость?»

Я пытался разъяснить, убедить, но так ничего и не получилось. Мои оппоненты остались при своем мнении. Надо отметить, что этот Указ вызвал немало неодобрительных суждений. По нему были в основном помилованы преступники, совершившие общеуголовные преступления, в том числе тяжкие, немало среди них было и рецидивистов.

Все это отрицательно сказалось на общественном спокойствии и порядке. Между тем многие невиновные люди продолжали сидеть в лагерях или находиться на спецпоселении. У них была статья о контрреволюционном преступлении. Несправедливость становилась все более очевидной. Хотя инициатор этого Указа Берия рассчитывал на другое…

13 ноября 1953 г., за месяц до суда над Берией, трибунал вынес приговор. Бывшие офицеры МГБ Гоманков и Жульдиков за злоупотребление служебным положением были осуждены на длительные сроки лишения свободы.

Это — один из первых приговоров в отношении фальсификаторов, взращенных Берией после Ежова. Наказать их раньше было невозможно. Чтобы предать суду, требовалось согласие министра внутренних дел или министра госбезопасности. Последние такого согласия не давали, и фальсификаторы уходили от ответственности. Их число множилось. Арестом Берии был положен конец безнаказанности.

Самый радостный ледоход на Енисее. Я, конечно, знал, что в отдаленных районах Сибири, в местах прошлой царской ссылки находится очень много репрессированных. Им определено «вечное поселение». И вдруг 22 апреля 1954 г. получаю телеграмму из Москвы:

«Военному прокурору Западно-Сибирского военного округа

полковнику юстиции Б. А. Викторову

В связи с производством расследования по делу арестованных, бывших ответственных работников центрального аппарата НКВД Родоса и Шварцмана допросите находящуюся на спец-поселении в г. Казачинске бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ Пикину Валентину Федоровну, обратившуюся в ЦК КПСС с жалобой на неправильное осуждение ее и других товарищей из руководства комсомолом в 1938 году.

Протокол допроса незамедлительно вышлите.

Заместитель Главного военного прокурора

генерал-майор юстиции Е. Барской».

Началось… Этого и надо было ожидать. Телеграмма навеяла воспоминания о далеком прошлом, о том, как я, комсомолец 30-х, вступил в его ряды. Знал по печати секретаря ЦК ВЛКСМ Александра Косарева, помнил и другие фамилии комсомольских вожаков — Лукьянова, Чемоданова, Горшенина. Называлась тогда и Пикина..

С комсомолом была связана вся моя, если можно так сказать, служебная карьера. Вспомнилось, когда на бюро райкома комсомола мне давали рекомендацию для работы в прокуратуре, я сказал:

— Что вы делаете? Какой из меня следователь, ведь я ничего не знаю?

На это секретарь Костя Симутов ответил:

— Вначале многие ничего не знают. Если хочешь оправдать рекомендацию комсомола, — научишься. Рядом с тобой будут опытные наставники.

в февральский вечер 1934 года, придя домой, я объявил, что стал народным следователем. В глазах матери появился испуг, нескрываемое недоумение выражало и лицо тетушки.

— Кто ты? — переспросила она меня.

— Народный следователь…

После некоторого размышления тетка стала сопоставлять.

— Я родилась и жила много лет до революции в Рязани.

Вот там был судебный следователь. Представительный, одет в соболиную шубу, имел выезд из трех лошадей. Когда проезжал по улице, все городовые и жандармы вытягивались в струнку, а простой люд не знал, что и делать. Все удирали в подворотню. Какой же ты следователь? Кто тебя будет бояться или уважать?

Она махнула рукой и замолчала.

— Ну, то был царский следователь. А я народный.

Этой разницы ни мать, ни тетка никак не могли уяснить. Я же старался не подать виду, что и у меня на душе кошки скребут перед неведомым. Так я стал народным следователем одного из районов тогдашней Московской области — Веневского.

Во время работы народным следователем, старшим следователем, начальником следственного отдела Тульской области прокуратуры, а с начала Отечественной войны — военным следователем и военным прокурором, я имел дело только с общеуголовными преступлениями (убийства, грабежи, хулиганство, хищения и др.) и воинскими. К делам специальной подсудности (контрреволюционным) отношения не имел. Но что это за дела с 1936 года стал иметь некоторое представление. Не мог забыть и инцидент между прокурором Никифоровым и начальником райотдела НКВД Соколовым, невольным свидетелем которого мне пришлось быть.

— Я изучил ваши материалы, — говорил Никифоров. — Вы просите санкцию на арест. Оснований для ареста этих граждан не нахожу. Как же вы позволили без санкции прокурора арестовать? Я дал предписание немедленно их освободить.

— Это же «бывшие» — один поп, два купца.

— Не понимаю вас, товарищ Соколов. Неужели вы забыли, что сказал Сталин в докладе о проекте Конституции? Могу напомнить: он выступил против лишения избирательных прав служителей культа, бывших белогвардейцев. А сказал он вот что: «Не все «бывшие» враждебно настроены против Советской власти». И привел еще поговорку: «Волков бояться, в лес не ходить».

— Напрасно вы мне это напоминаете. Я выполняю указание.

— А я соблюдаю Конституцию. Никто не может быть арестован без санкции прокурора.

— Не дадите санкцию вы, дадут другие. А сидеть они будут. Они из тех, кто оказывает сопротивление социализму.

— В этом я не убежден.

— Зато убеждены другие.

Когда рассерженные оба — Никифоров и Соколов — расстались, я спросил у своего начальника:

— Как все это надо понимать?

— Не знаю, — ответил он. — Посмотрим, что будет дальше.

В дальнейшем произошло следующее: Дмитрия Тимофеевича Никифорова — моего прокурора и наставника вызвали в областную прокуратуру, и он больше в район не вернулся. Во время войны погиб на фронте. Хорошо, что не арестовали. Возможно спасло, что был старым большевиком. Но тогда арестовывали не только «бывших».

Знакомясь с протоколом допроса В. Ф. Пикиной от 29 апреля 1954 г., я прежде всего обратил внимание на ее анкетные данные:

«Пикина Валентина Федоровна, 1908 года рождения, уроженка Ленинграда, из семьи рабочих, в настоящее время беспартийная, с высшим образованием, закончила Комвуз, замужняя».

Ко времени ареста ей едва исполнилось тридцать. В самом расцвете жизни ее лишили счастливой женской доли и любимой работы, разлучили с восьмилетним сыном.

Протокол допроса был следующего содержания:

«Вопрос: Расскажите, кто вас допрашивал в период нахождения под следствием?

Ответ: Меня допрашивали после ареста: первым Берия, затем Кобулов. Позднее меня допрашивали Морозов — заместитель начальника следственной части, помощники Берии — Родос, Шварцман и рядовые следователи: Оршацкая, Бабич, Козлов.

Вопрос: Расскажите о методах допроса.

Ответ: На первом допросе, который вел лично Берия, он настойчиво внушал мне, зачем я, выходец из рабочей семьи, защищаю врагов народа. Услышав от меня, что не знаю, о ком идет речь, Берия перечислил фамилии. Начав с Косарева, он назвал всех из руководства ЦК комсомола[1]. На это я ответила, что всех перечисленных товарищей знаю как честных и преданных коммунистов.

Берия продолжал настойчиво добиваться от меня показаний на Косарева как на врага народа. Я категорически отказалась это сделать и заявила, что не могу давать ложные показания.

На второй день меня допрашивал Кобулов. Он сразу же объявил, что арестованы отец, мать вместе с моим ребенком. «Вы должны спасти и их, и себя. А для этого нужно, чтобы вы дали показания на Косарева».

Я ответила, что ничего плохого сказать о Косареве не могу. Тогда Кобулов пустился в рассуждения о том, что НКВД готовит «Молодежный процесс», и на этом процессе я должна выступить с разоблачительными показаниями.

Возмутившись, я ответила: «Таких показаний вы от меня не получите».

Последовала серия непрерывных допросов, по 50–60 часов. Менялись следователи, а я все эти часы стояла и не имела права присесть, да и не на что было. Во время этих допросов я лишалась пищи и сна.

Никаких протоколов об этих допросах не составлялось, поскольку желаемых показаний я не давала.

Во время этих допросов в кабинет заходил Кобулов и неизменно спрашивал:

— Что? Не дает?.. Продолжайте.

Следователь Морозов мне объявил: «Отправим вас в Лефортовскую тюрьму. Там-то вы у нас заговорите». Вскоре меня перевели в Лефортовскую тюрьму и подсадили ко мне в камеру какую-то даму, которая назвалась Лизой Райф. В разговоре она внушала мне, что сидит за какой-то материал, обнаруженный у нее и компрометирующий Поскребышева, и что только признанием она добилась облегчения в условиях ее содержания под следствием.

И, действительно, если я была измученной, то она выглядела хорошо, курила дорогие папиросы, получала передачи. Когда же меня перевели в другую одиночную камеру, стены которой специально были обрызганы кровью, я из какого-то вмонтированного в стену репродуктора периодически слышала рассказ о том, что в Сухановской тюрьме есть электрический стул и что туда отправляют упорно сопротивляющихся. Когда все это на меня не подействовало, тогда стали бить.

Вопрос: Кто конкретно Вас избивал?

Ответ: В Лефортовской тюрьме меня избивали Кобулов, Морозов, Шварцман, Козлов и другие. Били резиновой дубинкой. Давали карандаш, били, останавливались, требовали: «Садись, пиши». Я не садилась. Продолжали бить…

В феврале 1939 года меня вызвали Морозов и Козлов и объявили: «Руководством принято решение вас расстрелять как неразоружившегося врага». Поставили к стене. Когда я стояла у стены, то сказала: «Стреляйте… Ну, что не стреляете?»

На это они ответили: «Ничего… В следующий раз расстреляем».

Показания записаны с моих слов правильно и мною лично прочитаны.

Подпись: В. Пикина.

Допросил подполковник юстиции Савичев».

Я поинтересовался у Савичева, как выглядит Валентина Федоровна, каково ее настроение.

— Мне трудно сравнивать, — сказал Савичев, — какой она была до ареста и какой стала. Несомненно, изменилась. Ведь 16 лет провела в лагере и в ссылке, вдали от родных мест, от сына. Рассказала, как она пыталась через нас, через прокуратуру, пробить брешь в стене. После осуждения отправила несколько жалоб Генеральному прокурору СССР Вышинскому. Ни одного ответа не получила. Как только умер Сталин, в тот же день написала письмо в ЦК. Хотя знала, что Берия оставался у власти, написала обо всем так же, как рассказала на этом допросе. В заключение Валентина Федоровна сказала: «Представьте себе, у меня никогда не исчезала надежда, что рано или поздно тираны за все ответят. Кажется, дожила до этого».

Все, что я узнал из прочитанного протокола допроса Валентины Федоровны Пикиной и из той информации, которую получил от своего помощника Савичева, до глубины души тронуло меня.

Ведь я был в числе тех тысяч комсомольцев, которые на проходящих тогда комсомольских собраниях единодушно выражали одобрение по поводу разоблачения пробравшихся к руководству врагов народа Косарева, Пикиной и других.

Вспомнилось, какое страшное обвинение было предъявлено руководству ЦК комсомола: «пытались оторвать комсомол от партии». Говорилось и о том, что вожаки комсомола двурушничали, принимали решение о борьбе с проникшими в комсомол врагами народа и в то же время покровительствовали им. И только благодаря принципиальной комсомолке Мишаковой их удалось разоблачить.

Вот что означало в те времена полное неведение о действительном, отсутствие возможности защищаться от нелепых обвинений.

Слабым утешением было то, что Валентина Федоровна Пикина осталась жива и что наступает время спросить с тех, кто творил этот беспрецедентный произвол. Досада оставалась. Пока из Сибири возвращались лишь уголовники.

На июльском (1953 г.) Пленуме ЦК КПСС было принято постановление «О преступных антипартийных и антигосударственных действиях Берии». Он и его соучастники в преступлениях были арестованы. Преданы гласности факты фальсификации дела на «врачей-убийц», они освобождены из-под стражи, а тысячи отправленных на вечное поселение невиновных людей продолжали оставаться в местах проживания, определенных органами НКВД. В таком положении в апреле 1954 года находилась и Валентина Федоровна Пикина. Помочь ей мы не могли. Лишь в мае 1954 года стали пересматриваться решения на лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находившихся в ссылке на поселении.

Для решения вопроса о возможности освобождения из мест заключения и со спецпоселения тех лиц, в отношении которых были основания сомневаться в целесообразности их содержания и обоснованности осуждения, образовались в центре и на местах специальные комиссии, наделенные правами на досрочное освобождение из лагеря или с места ссылки. Речь шла лишь о разгрузке лагерей.

Но, освобождая осужденных и находящихся в ссылках и на поселении граждан, эти комиссии не решали вопроса о их невиновности.

Многие из освобожденных не были полностью удовлетворены, поскольку считали себя невиновными. Они настаивали на ух полной реабилитации.

Что же означало это слово? В словаре современного русского литературного языка есть пояснение — под реабилитацией имеются в виду: 1) восстановление доброго имени, репутации неправильно обвиненного или опороченного лица; 2) отмена всех правовых последствий обвинительного приговора в отношении лица, необоснованно привлеченного к судебной ответственности, вследствие признания его невиновности.

В. И. Даль в своем словаре написал так: «Реабилитировать — восстановить чистоту, незапятнанность чьей-либо репутации, опровергая ложные обвинения, порочащие слухи». Он привел выдержки из «Братьев Карамазовых» Ф. М. Достоевского и «Поединка» А. И. Куприна и назвал упоминавшееся там слово «реабилитация» сокровеннейшим, с чем нельзя не согласиться. Так стало знакомым и понятным это старое слово, о реабилитации мечтали, её добивалась Валентина Федоровна Пикина и тысячи, тысячи таких же, как она, жаждавших истины и правды.