Нововведения

Нововведения

Из «Записок» Николая Александровича Саблукова:

Едва мы дошли до Дворцовой площади [утром в день воцарения Павла I] как уже нам было сообщено множество новых распоряжений. Начать с того, что отныне ни один офицер ни под каким предлогом не имел права являться куда бы то ни было иначе как в мундире; а надо заметить, что наша форма была очень нарядна, дорога и неудобна для постоянного ношения. Далее нам сообщили, что офицерам вообще воспрещено ездить в закрытых экипажах, а дозволяется только ездить верхом, или в санях, или в дрожках. Кроме того, был издан ряд полицейских распоряжений, предписывавших всем обывателям носить пудру, косичку… и запрещавших ношение круглых шляп, сапог с отворотами, длинных панталон, а также завязок на башмаках и чулках, вместо которых предписывалось носить пряжки. Волосы должны были зачесываться назад, а отнюдь не на лоб; экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с высочайшими особами, и те, кто сидел в экипажах, должны были выходить из оных, дабы отдать поклон августейшим лицам. Утром 8 ноября 1796 года значительно ранее 9 часов утра усердная столичная полиция успела уже обнародовать все эти правила. […]

Но вот пробило наконец десять часов, и началась ужасная сутолока. Появились новые лица, новые сановники. Но как они были одеты! Невзирая на всю нашу печаль по императрице, мы едва могли удержаться от смеха, настолько все нами виденное напоминало шутовской маскарад. Великие князья Александр и Константин Павловичи появились в своих гатчинских мундирах, напоминая собой старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок. […]

Мы все вернулись домой, получив строгое приказание не оставлять своих казарм, и вскоре затем новые пришельцы из Гатчинского гарнизона были представлены нам. Но что это были за офицеры! Что за странные лица! Какие манеры! И как странно они говорили! Это были по большей части малороссы. Легко представить себе впечатление, которое произвели эти грубые бурбоны на общество, состоявшее из ста тридцати двух офицеров, принадлежавших к лучшим семьям русского дворянства. Все новые порядки и новые мундиры подверглись строгой критике и почти всеобщему осуждению. Вскоре, однако, мы убедились, что о каждом слове, произнесенном нами, доносилось куда следует. […]

В эпоху кончины Екатерины и вступления на престол Павла Петербург был, несомненно, одной из красивейших столиц в Европе… Как по внешнему великолепию, так и по внутренней роскоши и изяществу вкуса ничто не могло сравниться с Петербургом в 1796 году: таково было, по крайней мере, мнение всех знаменитых иностранцев, посещавших в то время Россию и которые проводили там многие месяцы, очарованные веселостью, радушием, гостеприимством и общительностью, которые Екатерина с особенным умением проявляла во всей империи.

Внезапная перемена, произошедшая с внешней стороны в этой столице в течение нескольких дней, просто невероятна. Так как полицейские мероприятия должны были исполняться со всевозможной поспешностью, то метаморфоза совершилась чрезвычайно быстро и Петербург перестал быть похожим на современную столицу, приняв скучный вид маленького немецкого города за два или за три столетия тому назад. К несчастью, перемена эта не ограничилась одной внешней стороной города: не только экипажи, платья, шляпы, сапоги и прическа подчинены были регламенту, самый дух жителей был подвержен угнетению. Это проявление деспотизма, выразившееся в самых повседневных, банальных обстоятельствах, сделалось особенно тягостным ввиду того, что оно явилось продолжением эпохи сравнительно широкой личной свободы. […]

…Павел всюду ввел гатчинскую дисциплину. Он смотрел на арест как на пустяк и применял его ко всем слоям общества, не исключая даже женщин. Малейшее нарушение полицейских распоряжений вызывало арест при одной из военных гауптвахт, вследствие чего последние иногда бывали совершенно переполнены.

Из «Юношеских воспоминаний» Евгения Вюртембергского:

На возвратном пути из губернаторского дома мне встретилась императорская лейб-гвардия, роскошно освещенная лучами солнца. Офицеры были в зеленых мундирах, украшенных довольно простым шитьем и аксельбантами, в белых панталонах и ботфортах и имели на головах шляпы с узкими галунами, а в правой руке так называемые эспонтоны[59]; зеленые мундиры рядовых были, напротив того, богато испещрены галунами, а заостренные старопрусские, из томпаковой жести шапки придавали им поистине величественный вид и так блестели на солнце, что ослепляли зрителя. Но, с другой стороны, дальнейшие принадлежности этого наряда в виде густо напудренной прически и кос длиною в аршин, равно как и старомодный покрой мундиров, придавали всему зрелищу, если смотреть на него вблизи, вид собравшейся на потеху публике толпы комедиантов. Однако возникновение этой идеи тотчас же подавлялось страшной серьезностью, написанной на всех лицах; а строго размеренный, торжественный шаг, как бы нарочно удалявший близкую цель марша в беспредельное пространство, скорее заставлял думать, что они совершают похоронное шествие или сопровождают на казнь преступника, а не идут на ежедневную смену караула.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

…император, освободившись от своих опасений [что ему не придется царствовать], думал только о том, как бы проявлять побольше свою власть, а фавориты заботились меньше о здоровье государя и о счастье подданных, чем о благополучии их собственных карманов. […]

…появилась целая группа простоватых и ничтожных лиц, одетых в невидимые до тех пор мундиры, украшенные неизвестными орденами, без хороших манер, но со смелостью в походке и взгляде, и без имени, и когда спрашивали, кто эти люди, ответ гласил: «Это гатчинцы», — то есть люди, выдрессированные самим императором и одетые на его манер в то время, когда он — в течение долгих лет — проживал в Гатчине. […]

В числе тысячи указов, следовавших один за другим, был один столь необыкновенный, чтобы не сказать ненавистный, для высших классов и вместе с тем столь комичный по своим результатам, что большинство обитателей столицы не имели возможности его исполнить, и вследствие этого улицы опустели и в них разыгрывались маскарадные сцены. Этим указом было запрещено выходить во фраке и можно было появляться на улице не иначе как в мундире, присвоенном по должности, и со всеми орденами, если таковые имелись. Круглые шляпы, панталоны, сапоги с отворотами — все это было строго запрещено, и указ этот подлежал немедленному исполнению, так что у многих не хватило времени и материальных средств, чтобы исполнить его. Одни были вынуждены скрываться у себя дома, другие появлялись на улицах, одетые, как кто мог: в маленьких круглых шляпах, переделанных наскоро посредством булавок в треуголки, во фраки, с которых сняли отложные воротники, а потом нашили на них клапаны, в панталоны, подобранные изнутри и прилаженные к коленям, с обрезанными кругом и напудренными волосами и с привязанной сзади косой. Я устроился так, чтобы по утрам выезжать только в коляске, вне района надзора, и гулять там в обыкновенном костюме: но скоро я заметил, что играю слишком опасную игру…

Иностранцы, в особенности англичане, считали себя изъятыми от этого закона, но полиция обошлась с ними так круто, а власти обратили так мало внимания на жалобы тех, против которых были направлены строгости, что они сочли более благоразумным подчиниться. Даже франкмасоны, столь покровительствуемые Павлом, когда он был еще великим князем и к которым он как будто даже хотел присоединиться, стали теперь для него не более как привилегированными бунтовщиками, которых желательно было удалить из империи. […]

Страсть Павла к церемониям почти равнялась его страсти к военщине. С утра до вечера — всегда бывали поводы, чтобы не дать вздохнуть придворным. Церковные празднества, тезоименитства членов императорской семьи, орденские праздники — все это казалось ему недостаточным. После обеда он отправлялся торжественно в церковь, чтобы принимать от купели всех новорожденных солдатских детей; но скоро это занятие ему надоело и понемногу эти обязанности перешли от имени его величества к обер-гофмаршалу. Государеву руку целовали и становились перед ним на одно колено при всяком случае и не так, как раньше, только для вида; требовалось, чтобы государь слышал стук колена об пол и чувствовал поцелуй на своей руке. […]

Вход ко двору, считавшийся раньше большим отличием, был теперь предоставлен стольким лицам, что прием у его величества превратился в какое-то сборище. Все присутствующие допускались к целованию руки и по два проходили мимо государя и государыни; а напротив стояли обер-гофмаршал и церемониймейстер, которые напоследок сами удостаивались этой чести и несли ответственность за шум и неловкости, проявляемые всем этим народом. От страха люди с приближением момента целования руки цеплялись друг за друга, а потом извинялись друг перед другом; в то же время другие приготовлялись к этой чести и громко сморкались, так что от всей этой толпы доносился шум, который приводил императора в ярость. То он нам приказывал учить других, как они обязаны вести себя перед ним, то, выходя из терпения от недостаточного успеха наших увещаний, или вернее, наших просьб — ибо мы весь этот народ умоляли сжалиться над нами, — он восклицал своим гробовым голосом: «Тише!» — что заставляло бледнеть наиболее храбрых. Я помню, что однажды, когда я заканчивал церемонию, целуя ему, в свою очередь, руку, он довольно добродушно заметил, как странно, что нельзя заставить людей почтительно относиться к такому случаю. Думая, что он в хорошем расположении духа, я ему ответил:

— Ваше величество, к сожалению, нет ничего более шумного, как молчание шестисот человек.

На это он, покрасневши от гнева и выпрямившись во весь рост, ответил:

— Я нахожу, что с вашей стороны очень смело заниматься остротами, когда вы существуете только для того, чтобы слушаться моих приказаний!

Из «Записок» Августа Коцебу:

Малейшее отступление от формы было проступком, который навлекал неизбежное наказание. Эти наказания постигали и гражданских чиновников. Никто не мог показываться иначе как в мундире, в белых штанах, в больших ботфортах, с коротенькою тростью в руке. Однажды государь, прогуливаясь верхом, встретил чиновника, который, будучи уверен, что мундир его в совершенной исправности, бодро стал перед ним во фронт. Но от зоркого взгляда императора не ускользнуло, что чиновник этот не имел трости. Павел остановился и спросил у него:

— Что следует иметь при таких сапогах?

Тот затрепетал и онемел.

— Что следует иметь при таких сапогах? — повторил император уже несколько громче. Испуганный чиновник совсем потерялся и, не понимая смысла сделанного ему вопроса, отвечал:

— Ваксу, ваше императорское величество!

Тут Павел не мог удержаться от смеха.

— Дурак, — сказал он, — следует иметь трость, — и поехал дальше.

Счастлив был этот чиновник, что его глупость развеселила государя, а то ему, без сомнения, пришлось бы прогуляться на гауптвахту.

Из «Путешествия в Петербург» Жана Франсуа Жоржеля:

Всякий проходящий перед фасадом дворца, где живет император, должен в знак почтения снимать шляпу.

Когда император следует по улицам С.-Петербурга пешком, что редко случается, или верхом, или в коляске, что бывает ежедневно, то все обязаны останавливаться, снимать шляпу, снимать с себя шубу и низко кланяться, когда он проезжает мимо; те, кто едет в экипаже, обязаны выходить из него, какая бы ни была погода, и появляться перед императором без шубы; никто не освобождается от этого церемониала; сама императрица — я был сам тому свидетель — выходит из кареты: император ехал верхом, он сошел с коня, подал руку своей супруге и посадил ее обратно в карету.

Из «Записок» Августа Коцебу:

Не менее стеснительным было для столичных жителей повеление выходить из экипажей при встрече с императором. За исполнением этого повеления наблюдали с высочайшею строгостью, и, несмотря на глубокую грязь, разряженные дамы должны были выходить из своих карет, как только издали замечали императора. Я, однако, сам видел, как он однажды быстро подскакал к г-же Нарышкиной, готовившейся исполнить это повеление, и заставил ее остаться в карете; зато сотни других дам, когда они или их кучера не были достаточно проворны, подвергались сильным неприятностям. Так, например, г-жа Демут, жена известного содержателя гостиницы, должна была из-за этого отправиться на несколько дней в смирительный дом, и самые значительные люди, из опасения подобных обид, трепетали, когда их жены, выехавшие со двора, не возвращались к назначенному времени. […]

Как только на большом расстоянии замечали императора, поскорее сворачивали в другую улицу. Это в особенности делали офицеры. Государю это было в высшей степени неприятно. Он не хотел, чтобы его боялись. Незадолго до своей смерти он увидел двух офицеров в санях, которые преспокойно свернули в боковую улицу, и, хотя он тотчас же послал за ними в погоню своего берейтора, но они скрылись из виду благодаря быстроте своих лошадей. Он был этим сильно разгневан, и я был свидетелем того затруднения, в котором находился граф Пален, получивший приказание непременно представить этих офицеров, а между тем не знавший, по каким приметам их разыскать. […]

Всякий, у кого не было спешного дела, предпочитал, во избежание неприятности, оставаться дома в те часы, когда император имел обыкновение выезжать из дворца.

Из воспоминаний Федора Гавриловича Головкина:

Прелестная столица, где можно было раньше двигаться так же свободно, как в воздухе, где не было ни ворот, ни часовых, ни таможенной стражи, превратилась в обширную тюрьму, куда можно было проникнуть только через калитки, а дворец сделался обиталищем террора, мимо которого, даже в отсутствие монарха, нельзя было проходить иначе как обнажая голову; красивые и широкие улицы опустели; старые дворяне не допускались иначе к исполнению своих служебных обязанностей, как по предъявлении в семи различных местах полицейских пропусков — вот в каком положении очутилась столица.

Из воспоминаний Петра Ивановича Полетики, офицера из свиты Павла I:

Это было в 1799 или 1800 году. В один день, когда я вышел из дома… и поднимался вверх по Почтовой улице к Малой Морской, я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора и с ним ненавистного Кутайсова. Таковая встреча была тогда для всех предметом страха. Желая избегнуть опасности, я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал:

— Вот-ста наш Пугач едет!

Я, обратясь к нему, спросил:

— Как ты смеешь так отзываться о своем государе?

Он, поглядев на меня, без всякого смущения отвечал:

— А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него.

Отвечать было нечего.

Из «Записок» ординарца Павла I Александра Михайловича Тургенева:

На другой день [после присяги императору Павлу I] человек 200 полицейских солдат и драгун, разделенных на три или четыре партии, бегали по улицам и во исполнение (особого) повеления срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала или унтер-офицера полицейского. Кампания быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысяча жителей Петрополя брели в дома их жительства с непокровенными главами и в раздраенном одеянии, полунагие. […]

Двери, ставни окон и все, что деревянное в строении выходило на улицу, было в одни сутки раскрашено в шахматы; вид сей и до сего времени [1848 г.] напоминают нам будки гауптвахт и фонарные столбы. […]

В день объявления войны соединенным врагам России, круглым шляпам, фракам и жилетам я сам был на волос от беды, мог быть признан за лазутчика, посланного неприятелем для разведывания о состоянии войска, и, конечно, молитва доброй моей матери спасла меня от бед и напастей.

Пред рассветом на 7-е число дали мы присягу воцарившемуся государю на верность службы; нам объявили приказ не надевать кроме мундира другого платья, — в царствование Екатерины вне службы все были одеты во фраки; всем было приказано не отлучаться с квартир, быть во всегдашней готовности.

Я достоин был быть наказанным — не исполнил приказа; но молодость и любопытство, сильные двигатели в 18-тилетнем возрасте, заставили меня преступить заповедь. Я надел теплую кирейку (так тогда называли сюртук), голову прикрыл конфедераткой (шапочка, обыкновенно черного сукна, удобная, покойная и красивая) а la Костюшко, и пошел из полка, расположенного тогда за Таврическим дворцом, по прямой линии к Смольному монастырю. Я прошел благополучно, без страха и опасения, до невской набережной, не встретил даже ни одного обесшляпенного и оборванного высланным войском рыцарствовать, но взойдя на мост, перекинутый через канал у бывшего дома Бецкого[60], увидел с моста сильный натиск на носителей круглых шляп, фраков и жилетов. Первая мысль у меня была уклониться благовременно от нашествия. Я вспомнил о приказании не надевать другого платья кроме мундира, не отлучаться из расположения полка; меня пугала и конфедератка на голове. К счастию моему, я был в 10 шагах от двери квартиры почтенного друга моего, Василия Алексеевича Плавильщикова, жившего тогда в доме Бецкого… я и юркнул к нему, как чиж в западню; хозяин велел подать кофе, и мы, будучи вне опасности подвергнуться оскорблению полицейских солдат, смотрели в окно на героев полицейских, не скажу с удовольствием, но не могли удержаться от смеха!

В этом представлении мелодрамы являлись столь странные и карикатурные позы, что и одержимый тяжкою болезнью, увидев их, забыл бы свою боль тела и расхохотался. Один, лишенный шляпы, удостоенный изорвания фрака и жилета, в недоумении, что с ним сделали, ограждал себя знамением креста, которое и сохраняло пострадавшего от дальнейших и вящих оскорблений; вступивших же в спор и состязание с рыцарствующей полицией героев приветствовали полновесными ударами палкой. Жалобам не внимали, суда не давали, а из бока или спины награждения полученного не вынешь, — это такой формуляр, которого [никакая] власть не может выскоблить: что на спине или на боку оттиснуто, с тем и в могилу ляжешь. […]

В. А. Плавильщиков давно уже послал слугу к театральному бутафору просить какой-нибудь старой театральной трехугольной шляпы; если бы кто предложил 100 000 руб. за трехугольную шляпу, то и тогда не мог бы получить ее: во всех лавках, шляпами торгующих, и о заводе трехугольных шляп помысла не было. Слуга Плавильщикова замедлил; вот уже два часа пополудни, а слуги еще нет! В тогдашнюю эпоху всякая безделица наводила беспокойство; но скоро мы услышали большое словопрепирание, крик и всегда сему сопутствующую брань. Мы оба потихоньку сошли с лестницы, приложили уши к двери, чтобы дознать причину словопрения и услышали следующий разговор:

Слуга Плавильщикова:

— Да что вы за бестолочь, не пускаете меня в дом, где я живу; меня посылал мой господин вот за шляпою, видите вот она, он меня дожидается.

Начальник когорты отвечал:

— Да хотя бы сам Гавриил митрополит тебя дожидался, и тогда не пропущу; ты слеп разве, посмотри хорошенько буркалами, видишь дверь мажут, а мазать двери повелел государь, и нам приказано до вечера все двери, ставни, квасни, фонарные столбы непременно вымазать в шахматы по данному образцу, а кто не вымажет назначенной лепорции [пропорции], тому посулена стоика богатая — 500 палок на спину; так я такого сытного угощения не желаю, и коли ты еще будешь нам мешать мазать, так я тебя так чупрысну по мордасу, что ты все звезды на небе пересчитаешь!

Василий Алексеевич закричал слуге:

— Что ж делать, дожидайся, пока окончат мазанье!

Вечером, часов в 9, мне наняли сани, и я благополучно доехал домой. Лишь только я перешагнул порог в мою комнату, Филипп, дядька, объявил мне, что дежурный вахтмейстер… присылал гефрейтора с приказом, чтобы я в 5 часов утра явился на ротный двор просто в плаще, а там будут меня одевать по новой форме, что я наряжен на ординарцы к его величеству государю. Весть эта меня как морозом охватила; нечего делать — в 5 часов утра я был уже на ротном дворе; двое гатчинских костюмеров, знатоков в высшей степени искусства обделывать на голове волоса по утвержденной форме и пригонять амуницию по уставу, были уже готовы; они мгновенно завладели моею головою, чтобы оболванить ее по утвержденной форме, и началась потеха. Меня посадили на скамью посредине комнаты, обстригли спереди волосы под гребенку, потом один из костюмеров… начал мне переднюю часть головы натирать мелко истолченным мелом; если Бог благословит мне и еще 73 года жить на сем свете, я этой проделки не забуду!

Минут 5 и много 6 усердного трения головы моей костюмером привело меня в такое состояние, что я испугался, полагал, что мне приключилась какая-либо немощь: глаза мои видели комнату, всех и все в ней находившееся вертящимися. Миллионы искр летали во всем пространстве, слезы текли из глаз ручьем. Я попросил дежурного вахмистра остановить на несколько минут действие г-на костюмера, дать отдых несчастной голове моей. Просьба моя была уважена, и г-н профессор оболванения голов по форме благоволил объявить вахт-мейстеру, что сухой проделки [т. е. пудры] на голове довольно, теперь только надобно смочить да засушить; я вздрогнул, услышав приговор костюмера о голове моей. Начинается мокрая операция. Чтобы не вымочить на мне белья, меня… окутали рогожным кулем; костюмер стал против меня ровно в разрезе на две половины лица и, набрав в рот артельного квасу, начал из уст своих, как из пожарной трубы, опрыскивать черепоздание мое; едва он увлажил по шву головы, другой костюмер начал обильно сыпать пуховкою на голову муку во всех направлениях; по окончании сей операции прочесали мне волосы гребнем и приказали сидеть смирно, не ворочать головы, дать время образоваться на голове клестер-коре; сзади в волоса привязали мне железный… прут для образования косы по форме, букли приделали мне войлочные, огромной натуры, посредством согнутой дугою проволоки, которая огибала череп головы и, опираясь на нем, держала войлочные фальконеты [букли] с обеих сторон, на высоте половины уха. К 9 часам утра составившаяся из муки кора затвердела на черепе головы моей, как изверженная лава вулкана, и я под сим покровом мог безущербно выстоять под дождем, снегом несколько часов, как мраморная статуя, поставленная в саду. Принялись за облачение тела моего и украсили меня не яко невесту, но яко чучело, поставляемое в огородах для пугания ворон. Увидав себя в зеркале, я не мог понять, для чего преобразовали меня из вида человеческого в уродливый вид огородного чучелы. […]

Я был одет уже по новой [гатчинской форме]. Плац-адъютант провел меня в предкабинетную комнату и сказал: «Будь здесь неотлучно». Брадобрей царский, Иван Павлович Кутайсов… подошел сам ко мне и начал преподавать правила, как я должен исполнять свою должность [ординарца Павла I].

…Вскоре после сего наставления Иван Павлович Кутайсов вышел из кабинета царского и сказал мне:

— Император сейчас изволит ехать верхом. Ты поедешь за ним, ступай скорее, чтобы твоя лошадь была готова.

Я только что успел приготовить лошадь свою, как государь уже сходил с лестницы под большими средними воротами въезда на большой двор; Фрипон[61], верный слуга и товарищ во всех походах, сражениях и атаках, в окружности Гатчины и Павловска, стоял у крыльца как вытесанный из мрамора. Его величество изволил осмотреть мундштук, заложил цепочку и с соблюдением правила экитационного искусства[62] ступил ногою в стремя и взобрался на коня. Мне было приказано ехать с правой стороны, в расстоянии, чтобы голова моей лошади равнялась с бедром коня царского; с левой стороны в таком же порядке ехал камер-гусар. Свиту составляли генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и военный губернатор Архаров: толстое туловище с огромнейшим пузом, как турецкий барабан, и на рыжем иноходце — карикатурнее ничего быть не может этой фигуры.

Государь, по выезде из ворот, изволил шествовать по прямой дирекции в Луговую-Миллионную улицу, потом по Невскому проспекту до Казанского собора. Переехав мост, поворотил налево, по берегу Екатерининского канала, и прибыл на Царицын луг; здесь изволил подъехать к Оперному дому (большой деревянный театр, на котором представляли оперу итальянскую), объехал три раза вокруг и, остановясь пред входом (обычным), охрипло сиповатым голосом закричал:

— Николай Петрович! (военный губернатор Архаров).

Архаров подъехал в царю; его величество, указав на театр, соизволил повелеть Архарову, «чтобы его (театра), сударь, не было!» […]

Павел Петрович толкнул Фрипона в левый бок шпорой и курц-галопом благополучно прибыл в Зимний дворец; сойдя с коня и дав Фрипону, верному коню, несколько кусков сахару, изволил шествовать в свой кабинет, а я — к дверям кабинета, стоять под сонетом[63]. […]

Вдруг над головою у меня задребезжал сонет; я в ту же минуту вошел в кабинет к его величеству. Государь изволил стоять подле литавр конногвардейских, поставленных пред штандартами; изволил сказать мне:

— Подойди сюда.

Я подошел. Государь начал речь сими словами:

— Вот здесь на литаврах должна всегда лежать труба штаб-трубача; поезжай скорее к генералу Васильчикову, возьми у него трубу штаб-трубача, привези ко мне, а ему скажи, что он дела своего не знает!

Поскакал я в конную гвардию к генералу Васильчикову, дорога меня вела мимо Царицына луга. Вообразите мое удивление: оперного дома как будто никогда тут не было: 500 или более рабочих ровняли место… Это событие дало мне полное понятие о силе власти и ее могуществе в России.

Из воспоминаний Николая Осиповича Кутлубицкого, записанных А. И. Ханенко:

В царствование императора Павла в Петербурге было только семь французских модных магазинов: он не позволял больше открывать, говоря, что терпит их только по числу семи смертных грехов.

Распоряжения разных лет относительно правил поведения горожан:

1798 г.

Января 7-го. Запрещается всем чинам впредь без маскарадного платья ездить в маскарад, а ежели впредь кто случится в собственном кафтане или мундире… таковых брать под караул. 

Января 20-го. Воспрещается всем ношение фраков, позволяется иметь немецкое платье с одним стоящим воротником, шириною не менее как в три четверти вершка [3,3 см], обшлага же иметь того цвету, какого и воротники, а сертуки [сюртуки], шинели и ливрейные слуг кафтаны остаются по настоящему их употреблению. Запрещается носить всякого рода жилеты, а вместо оных немецкие камзолы.

Не носить башмаков с лентами, а иметь оные с пряжками; также сапогов, ботинками именуемых, и коротких стягиваемых впереди снурками [шнурками] и с отворотами.

Не увертывать шею безмерно платками, галстуками или косынками, а повязывать оные приличным образом без излишной толстоты. 

Апреля 3-го. Чтоб портные из немоченого сукна военнослужащим мундиров отнюдь не делали, а в противном случае таковых портных брать под караул.

Как носка перьев на шляпах принадлежит единственно чинам придворного штата, то и запрещается лакеям и кучерам партикулярных людей носить на шляпах перья и плюмажи, а также банты, какого бы то цвету ни было.

Октября 2-го. Дозволяется употреблять здесь в городе для езды желающим дрожки.

Всем служащим и отставным с мундирами офицерам запрещается в зимнее время носить шубы, а вместо их позволяется носить шинели, подбитые мехом, не служащим же в войске и без мундира отставленным шинели с разноцветными и отложными воротниками не носить, а иметь таковые с умеренными стоячими воротниками.

Запрещается всем вообще употреблять шапки стеганые, тафтяные или другой материи.

1799 г.

Февраля 18-го. Запрещается танцевать вальс.

Апреля 2-го. Запрещается иметь тупей[64], на лоб опущенный.

Октября 26-го. Дабы младшие пред старшими где бы то не было снимали шляпы.

Майя 6-го. Запрещается дамам носить через плечо разноцветные ленты наподобие кавалерских.

Июня 17-го. Запрещается всем носить низкие большие пукли [букли].

Июля 28-го. Чтоб малолетние дети на улицу из домов выпущаемы не были без присмотру.

Августа 12-го. Чтоб те, кто желает иметь на окошках горшки с цветами, держали бы оные по внутренную сторону окон, но если по наружную, то не иначе, чтоб были решетки.

И запрещается носить жабо. Чтоб никто не имел бакенбард.

Сентября 4-го. Чтоб никто не носил ни немецких кафтанов, ни сертуков с разноцветными воротниками и обшлагами; но чтоб они были одного цвета.

Сентября 25-го. Подтверждается, чтоб в театрах сохраняем был должный порядок и тишина.

Сентября 28-го. Подтверждается, чтоб кучера и форейторы ехавши не кричали.

Чтоб мастеровые и ремесленники, приемля от кого бы то ни было из обывателей работы, оканчивали оные непременно в назначенное ими время…

Ноября 28-го. Воспрещается ношение синих женских сертуков с кроеными воротниками и белою юбкою.

Декабря 15-го. Чтоб всякий выезжающий из города куда бы то ни было публиковался в газетах 3 раза сряду.

1800 г.

Января 6-го. Чтоб публичные собрания не именовались клубами.

Января 23-го. Запрещается носить косы штаб-и обер-офицерам, не обрезывая на конце, равно отпущать тонкие на конце косы.

Чтоб отставленные без мундира от службы оных носить нигде не дерзали, отставным с мундиром запрещается носить ботфорты.

Февраля 6-го. Подтверждается, чтоб никто не дерзал производить запрещенные игры.

Февраля 22-го. Чтоб хозяева, имеющие надобность иметь собак, отнюдь не выпущали их на улицу, прочие же были со знаками.

Марта 2-го, апреля 22-го. Чтоб все те, которые ордена имеют на сертуках, шубах и прочем, носили звезды.

Чтоб никто цугом в извозчичьих экипажах не ездил, кроме как парою или в 4 лошади.

Июня 1-го. Чтоб никто с собою курьеров не имел.

Июня 17-го. Подтверждается, чтоб портные отнюдь не шили мундиров с высокими воротниками и не по форме.

Распоряжение относительно театральной дисциплины, 1800 г.:

Его императорское величество с крайним негодованием усмотреть изволил во время последнего в Гатчине бывшего театрального представления, что некоторые из бывших зрителей, вопреки прежде уже отданных приказаний по сему предмету, принимали вольность плескать руками, когда его величеству одобрения своего изъявлять было не угодно, и напротив того воздерживались от плескания, когда его величество своим примером показывал желание одобрить игру актеров. Равно и то, что при самом дворе его величества женский пол не соблюдает в одежде того вида скромности и благопристойности, приличного их званию и состоянию, относит все такие упущения против предпочтения и нравственности, духу своевольному и неблаговоспитанию, почему принужденным нашелся всему двору своему и гарнизону города Гатчины отказать вход в театр и церковь, кроме малого числа имеющих вход на вечерние собрания и, наказав удалением от своего присутствия в собраниях, в знак справедливого своего негодования, приказать соизволил сделать приглашение всему городу для предосторожности жителей столицы. А дабы вследствие сего извещения здешняя публика во время представлений театральных воздерживалась от всяких неблагопристойностей, как то стучать тростями, топать ногами, шикать и аплодировать во время пения или действия и тем отнимать удовольствие у публики безвременным шумом, а потому его высокопревосходительство предложил здесь в городе живущим объявить, что если и за каким предлогом кто-либо осмелится вопреки вышеписаному учинить, тот предан будет яко ослушник суду.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.