Глава 11 АТРИДЫ

Глава 11

АТРИДЫ

По возвращении в Париж Генрих Анжуйский еще ни разу не имел возможности поговорить с матерью, хотя ни для кого не являлось тайной, что он был ее любимцем.

Это свидание было для него не формальным удовлетворением требований этикета и не тягостной церемонией, а исполнением весьма приятной обязанности – обязанности сына, который если и не любил мать, то был уверен, что нежно любим ею.

В самом деле: Екатерина искренне любила его, любила гораздо больше других своих детей, любила то ли за храбрость, то ли за красоту, – Екатерина была не только матерью, но и женщиной, – а быть может, и за то, что, если верить некоторым скандальным хроникам, Генрих Анжуйский напоминал Екатерине счастливое время ее тайной любви.

Она одна знала о возвращении герцога Анжуйского в Париж; даже Карл IX не подозревал бы об этом, если бы случай не привел его к дворцу Конде в ту самую минуту, когда его брат выходил оттуда. Король ждал его только на следующий день, но Генрих Анжуйский нарочно приехал днем раньше, надеясь сделать тайком от Карла два дела: увидеться с красавицей Марией Клевской, принцессой Конде, и переговорить с польскими послами.

Об этом втором деле, цель которого была неясна даже Карлу, Генрих Анжуйский и хотел побеседовать с матерью, а читатель, который, подобно Генриху Наваррскому, конечно, тоже заблуждался относительно этого дела, извлечет пользу из их беседы.

Как только к матери явился долгожданный герцог Анжуйский, дитя ее любви, Екатерина, обычно такая холодная и сдержанная, со времени отъезда своего любимого сына не обнимавшая от полноты души никого, кроме Колиньи накануне его убийства, раскрыла ему объятия и прижала его к груди в порыве такой нежной материнской любви, какой никто не мог ожидать от этого очерствевшего сердца.

Затем она отошла, посмотрела на сына и снова принялась обнимать его.

– Ах, ваше величество! – обратился он к матери. – Раз уж небо даровало мне счастье обнять мою матушку без свидетелей, утешьте самого несчастного человека в мире.

– Господи! Что же приключилось с вами, мое дорогое дитя? – воскликнула Екатерина.

– Только то, что вам известно, матушка. Я влюблен, и я любим! Но эта любовь становится моим несчастьем.

– Объяснитесь, сын мой, – сказала Екатерина.

– А, матушка... эти послы, мой отъезд...

– Да, – ответила Екатерина, – раз послы прибыли, значит, ваш отъезд не потерпит отлагательства.

– Он потерпел бы отлагательство, матушка, но этого не потерпит мой брат. Он меня ненавидит, я внушаю ему опасения, и он хочет отделаться от меня.

Екатерина усмехнулась.

– Предоставив вам трон, бедный вы, несчастный венценосец?

– А ну его, этот трон, матушка! – возразил с горечью Генрих. – Я не хочу уезжать! Я наследник французского престола, воспитанный в стране утонченных, учтивых нравов, под крылом лучшей из матерей, любимый одной из самых прекрасных женщин в мире, должен ехать неизвестно куда, в холодные снега, на край света, и медленно умирать среди грубиянов, которые пьянствуют с утра до ночи и судят о достоинствах своего короля, как о достоинствах винной бочки, – много ли он может вместить в себя вина! Нет, матушка, я не хочу уезжать, я там умру!

– Скажите, Генрих, – спросила королева-мать, сжимая руки сына, – скажите, это истинная причина?

Генрих потупил глаза, точно не осмеливаясь признаться даже матери в том, что происходит у него в душе.

– Нет ли другой причины, – продолжала королева-мать, – причины не столь романтичной, а более разумной?.. Политической?

– Матушка, не моя вина, что в голове у меня засела одна мысль и, возможно, занимает в ней больше места, чем должна была бы занимать. Но ведь вы сами мне говорили, что гороскоп, составленный при рождении брата Карла, предсказал, что он умрет молодым!

– Да, – отвечала Екатерина, – но гороскоп может и солгать, сын мой. Теперь я хочу надеяться, что гороскопы говорят неправду.

– Но все-таки его гороскоп говорил о ранней смерти?

– Он говорил о четверти века, но неизвестно, о чем шла речь: о всей его жизни или о времени его правления.

– Хорошо, матушка, тогда устройте так, чтобы я остался здесь. Брату вот-вот исполнится двадцать четыре года: через год вопрос будет решен.

Екатерина глубоко задумалась.

– Да, конечно, было бы лучше, если бы могло быть так, – ответила она.

– Ах, матушка! Посудите сами, в каком я буду отчаянии, если окажется, что я променял французскую корону на польскую! – воскликнул Генрих. – Там, в Польше, меня будет терзать мысль, что я мог бы царствовать в Лувре, среди изящного и образованного двора, под крылом лучшей матери в мире, матери, которая своими советами избавила бы меня от доброй половины трудов и тягот; которая, привыкнув нести вместе с моим отцом государственное бремя, согласилась бы разделить это бремя и со мной! Ах, матушка! Я был бы великим королем!

– Ну, ну, дорогое дитя мое! Не отчаивайтесь! – сказала Екатерина, всегда питавшая сладкую надежду на такое будущее. – А вы сами ничего не придумали, чтобы уладить это дело?

– Конечно, придумал! Для этого-то я вернулся на два дня раньше, чем меня ждали, и дал понять моему брату Карлу, что поступил так ради принцессы Конде. После этого я поехал навстречу Ласко – самому значительному лицу из послов, – познакомился с ним и при первом же свидании сделал все от меня зависящее, чтобы произвести самое отвратительное впечатление, чего, надеюсь, и достиг.

– Ах, дорогое дитя мое, – это нехорошо! – сказала Екатерина. – Интересы Франции надо ставить выше наших ничтожных антипатий.

– Матушка! Но разве в интересах Франции, чтобы, в случае несчастья с братом, в ней царствовал герцог Алансонский или король Наваррский?

– О-о! Король Наваррский! Ни за что, ни за что! – пробормотала Екатерина, и тревога бросила на ее лицо тень заботы, тень, набегавшую всякий раз, как только возникал этот вопрос.

– Даю слово, – продолжал Генрих Анжуйский, – что мой брат Алансон не лучше его и любит вас не больше.

– Ну, а что сказал Ласко? – спросила Екатерина.

– Ласко заколебался, когда я торопил его испросить аудиенцию у короля. Ах, если бы он мог написать в Польшу и провалить это избрание!

– Глупости, сын мой, глупости!.. Что освящено сеймом, то свято.

– А нельзя ли, матушка, навязать полякам вместо меня моего брата?

– Если это и не невозможно, то, во всяком случае, очень трудно, – ответила Екатерина.

– Все равно! Попробуйте, попытайтесь, матушка, поговорите с королем! Свалите все на мою любовь к принцессе Конде, скажите, что от любви я сошел с ума, потерял рассудок! А он и в самом деле видел, как я выходил из дворца Конде вместе с Гизом, который ведет себя как истинный друг.

– Да, чтобы составить Лигу![57]Вы этого не видите, но я-то вижу.

– Верно, матушка, верно, но я им пользуюсь только до поры до времени. Разве мы не бываем довольны, когда человек, служа себе, служит нам?

– А что вам сказал король, когда вас встретил?

– Как будто поверил моим словам, то есть тому, что в Париж меня привела только любовь.

– А он не расспрашивал вас, где вы проведете остаток ночи?

– Спрашивал, матушка, но я ужинал у Нантуйе и нарочно учинил там большой скандал, чтобы король узнал о нем и не сомневался, что я там был.

– Значит, о вашем свидании с Ласко он не знает?

– И слыхом не слыхал!

– Что ж, тем лучше. Я попытаюсь поговорить с ним о вас, дорогое дитя, но ведь вы знаете, что на его тяжелый характер ничье влияние не действует.

– Ах, матушка, матушка! Какое было бы счастье, если бы я остался здесь! Я бы стал любить вас еще больше – если это только возможно!

– Если вы останетесь, вас опять пошлют на войну.

– Пускай пошлют – лишь бы не уезжать из Франции!

– Вас могут убить.

– Эх, матушка, умирают не от оружия! Умирают от горя, от тоски! Но Карл не разрешит мне остаться; он меня ненавидит.

– Он ревнует вас к славе, прекрасный победитель, это всем известно! Зачем вы так храбры и так счастливы в битве? Зачем, едва достигнув двадцати лет, вы побеждаете в сражениях, как Цезарь, как Александр Македонский?.. А покамест никому ничего не говорите, делайте вид, что покорились своей участи и ухаживайте за королем. Сегодня же соберется семейный совет для чтения и обсуждения речей, которые будут произнесены на торжестве; изображайте из себя короля Польского, остальное предоставьте мне. Кстати, чем кончилась ваша вчерашняя вылазка?

– Провалилась, матушка! Этого любезника кто-то предупредил, и он улепетнул в окно.

– В конце концов, – сказала Екатерина, – я все-таки узнаю, кто этот злой гений, который разрушает все мои замыслы... Я подозреваю, кто он... и горе ему!

– Так как же, матушка? – спросил герцог Анжуйский.

– Предоставьте это дело мне.

И она нежно поцеловала Генриха в глаза, провожая его из кабинета.

Вскоре к королеве пришли знатнейшие дамы ее двора.

Карл был в духе – дерзкая выходка «сестрички Марго» скорее развеселила его, нежели разозлила: он не очень гневался на Ла Моля и поджидал его в коридоре только потому, что это было похоже на охоту из засады.

В противоположность ему герцог Алансонский пребывал в самом беспокойном состоянии духа. Его всегдашняя неприязнь к Ла Молю превратилась в ненависть с той минуты, как он узнал, что Ла Моля любит его сестра.

Маргарита о чем-то думала и зорко смотрела. Она должна была все помнить и быть начеку.

Польские послы прислали тексты своих будущих торжественных речей.

Маргарита, с которой о вчерашней сцене никто не заговаривал, словно ее и не было, прочла эти речи, на которые все члены королевской семьи, кроме Карла, должны были ответить. Карл позволил Маргарите ответить, как она найдет нужным. Он был крайне придирчив к Подбору выражений в речи герцога Алансонского; что же касается Генриха Анжуйского, то она привела его в ярость, и он потребовал всю ее исправить.

Хотя на этом заседании еще не произошло никакой вспышки, оно вызвало сильное брожение умов.

Генрих Анжуйский, которому надо было почти всю свою речь переделать заново, пошел заняться этим делом. Маргарита, не имевшая никаких вестей от короля Наваррского, кроме той, что проникла к ней в разбитое окно, вернулась к себе в надежде найти его там.

Герцог Алансонский, подметив нерешительность в глазах своего брата герцога Анжуйского и перехватив понимающий взгляд, каким обменялись герцог Анжуйский и мать, ушел к себе, чтобы обдумать это обстоятельство, в котором он видел начало каких-то новых козней.

Наконец Карл уже собрался было пройти в кузницу, чтобы закончить рогатину, которую он выковывал собственноручно, но его остановила Екатерина.

Карл догадывался, что мать окажет сопротивление его воле; пристально глядя на нее, он спросил:

– Что еще?

– Только одно слово, государь. Мы забыли произнести его, а между тем оно немаловажно. На какой день мы назначим торжественный прием?

– Ах да! Верно! – усевшись, сказал король. – Давайте поговорим, матушка. Какой день был бы вам угоден?

– Мне показалось, – ответила Екатерина, – что в самом умолчании, в кажущейся забывчивости вашего величества заключался какой-то глубоко продуманный расчет.

– Нет, матушка! – возразил Карл. – Почему вы так думаете?

– Потому что, сын мой, – очень кротко ответила Екатерина, – не надо, как мне представляется, показывать полякам, что мы так жадно гонимся за их короной.

– Напротив, матушка, – ответил Карл, – это они торопились и мчались сюда из Варшавы форсированным маршем... Честь за честь, учтивость за учтивость!

– Ваше величество, вы, может быть, и правы с одной стороны, но с другой – могу и я не ошибаться. Итак, вы считаете, что нужно поторопиться с торжественным приемом?

– Конечно, матушка! А разве вы со мной не согласны?

– Вы знаете, что я заранее согласна со всем, что может споспешествовать вашей славе, потому-то я и опасаюсь, не вызывет ли такая торопливость нареканий, что вы воспользовались возможностью избавить королевскую семью от расходов на содержание вашего брата, хотя он, несомненно, возмещает их и своей славой, и своей преданностью.

– Матушка, – ответил Карл, – при отъезде брата из Франции я одарю его так щедро, что никто не посмеет не то что сказать, но даже и подумать о том, чего вы опасаетесь.

– Что же, коль скоро на все мои возражения у вас есть такие разумные ответы, я сдаюсь... – отвечала Екатерина. – Но для приема этого воинственного народа, который судит о силе государства по внешним признакам, вы должны развернуть значительную часть войск, а я не думаю, чтобы в Иль-де-Франсе было их собрано много.

– Простите меня, матушка, за то, что я предусмотрел события и приготовился. Я вызвал два батальона из Нормандии, один из Гийени; вчера прибыл из Бретани отряд моих стрелков; легкая конница, стоявшая в Турени, будет в Париже завтра же; и в то время как все думают, что в моем распоряжении не более четырех полков, у меня двадцать тысяч человек, готовых предстать на торжестве.

– Ай-ай-ай! – с удивлением сказала Екатерина. – В таком случае вам не хватает только одного, но это мы достанем.

– Что достанем?

– Денег. Я думаю, что у вас их не слишком много.

– Напротив! – возразил Карл IX. – У меня миллион четыреста тысяч экю в Бастилии; мои личные сбережения дошли за последние дни до восьмисот тысяч экю, – я их запрятал в моих Луврских погребах, а на случай нехватки у Нантуйе хранится триста тысяч экю, и они в моем распоряжении.

Екатерина вздрогнула: до сих пор она видела Карла буйным, вспыльчивым, но никогда не замечала в нем человека дальновидного.

– Значит, вы, ваше величество, думаете обо всем, – сказала она. – Прекрасно! И если только портные, вышивальщицы и ювелиры поторопятся, то не пройдет и полутора месяца, как ваше величество сможет принять послов.

– Полтора месяца? – воскликнул Карл. – Матушка, портные, вышивальщицы и ювелиры работают с того дня, как стало известно, что мой брат избран королем. В крайнем случае все может быть готово хоть сегодня, а уж через три-четыре дня – наверняка!

– О! Вы торопитесь куда больше, чем я думала, сын мой! – пробормотала Екатерина.

– Я же вам сказал: честь за честь!

– Хорошо! Значит, честь, оказанная французскому королевскому дому, вам так льстит?

– Разумеется.

– Видеть французского принца на польском престоле – это ваше самое большое желание, не так ли?

– Совершенно верно.

– Значит, вам важно событие, а не человек? И кто бы ни царствовал в Польше, вам...

– Нет, матушка, вы заблуждаетесь. Господь с вами! Останемся при том, что есть! Поляки сделали прекрасный выбор. Это народ ловкий и сильный! Это нация-воин, народ-солдат – он и выбирает в государи полководца! Это логично, черт возьми! Анжу как раз по ним: герой Жарнака и Монконтура скроен для них, как по мерке... А кого же, по-вашему, я должен им дать? Алансона? Труса? Хорошее представление создастся у них о Валуа! Алансон! Да он удерет от свиста первой пули, а вот Генрих Анжуйский – это воин! Загляденье! Пеший или конный, но всегда со шпагой в руке, всегда впереди всех! Удалец! Колет, нападает, рубит, режет! Мой брат Анжу – такой храбрец, что заставит их биться круглый год, с утра до вечера. Правда, пьет он мало, но он покорит их своей выдержкой, вот что! Милейший Генрих будет там как рыба в воде. Вперед! Вперед! Туда! На поле брани! Браво трубам и барабанам! Да здравствует король! Да здравствует победитель! Его будут провозглашать «императором» три раза в год! Это будет великолепно для славы французского двора и чести Валуа!.. Быть может, его убьют, но – черт возьми! – это будет восхитительная смерть!

Екатерина вздрогнула; в ее глазах сверкнула молния.

– Скажите прямо, – воскликнула она, – что вы хотите удалить Генриха Анжуйского, скажите прямо, что вы не любите своего брата!

– Ха-ха-ха! – Карл рассмеялся нервным смехом. – Так вы догадались, что я хочу его удалить? Так вы догадались, что я не люблю его? А хотя бы и так! Любить брата! А за что? Ха-ха-ха! Вы что, смеетесь?.. – По мере того как он говорил, на его бледных щеках все ярче выступал лихорадочный румянец. – А он меня любит? А вы, вы меня любите? Да разве меня кто-нибудь когда-нибудь любил, кроме моих собак, Мари Туше и моей кормилицы? Нет, нет! Я не люблю брата! Я люблю только себя, слышите? И не мешаю моему брату поступать так же!

– Государь, – заговорила Екатерина, разгорячившись в свою очередь. – Если вы раскрыли мне свою душу, те и я должна раскрыть вам свою! – Вы поступаете, как государь слабый, как монарх, который слушается неразумных советов; вы удаляете вашего второго брата – естественную поддержку трона, человека, который, в случае какого-либо несчастья с вами, во всех отношениях достоин стать вашим преемником, когда французская корона окажется свободной; ведь вы сами сказали, что Алансон молод, неспособен, слаб духом, больше того – трус! Вы понимаете, что следом за ними появляется Беарнец?

– А, черт! – воскликнул Карл. – Мне-то какое дело, что произойдет, когда не будет меня? Вы говорите, что следом за моими братьями появится Беарнец? Тем лучше, черт возьми!.. Я сказал, что не люблю никого... Неправда: я люблю Анрио! Да, да, люблю доброго Анрио! У него честные глаза, у него теплая рука! А я вижу вокруг только лживые глаза и ледяные руки! Я готов поклясться, что он не способен на предательство. А кроме всего прочего, я обязан вознаградить Анрио за его утрату: у него отравили мать, – бедный малый! – и, как я слышал, это сделал кто-то из моей семьи. А кроме того, я чувствую себя превосходно. Но если я заболею, я позову его, я потребую, чтобы он не отходил от меня, я ни от кого ничего не приму, кроме как из его рук, а перед смертью провозглашу его королем Франции и Наварры!.. И – клянусь брюхом папы! – один он не будет радоваться моей смерти, как мои братья, а будет плакать или хоть сделает вид, что плачет!

Молния, упавшая к ногам Екатерины, не так ужаснула бы ее, как эти слова. Совершенно подавленная, она блуждающим взором смотрела на Карла и лишь через несколько секунд воскликнула:

– Генрих Наваррский! Генрих Наваррский – французский король, в нарушение прав моих детей! Матерь Божья! Посмотрим! Так вы для этого хотите услать моего сына?

– Вашего сына!.. А я чей? Сын волчицы, как Ромул! – воскликнул Карл, дрожа от гнева и сверкая глазами так, как если бы в них загорелись огни. – Ваш сын?! Верно! Французский король – вам не сын: у французского короля нет братьев, у французского короля нет матери, у французского короля есть только подданные! Французскому королю нужны не чувства, а воля! Он обойдется и без любви, но потребует повиновения!

– Государь, вы не так меня поняли. Я назвала своим сыном того, который должен меня покинуть. Сейчас я люблю его больше, потому что боюсь потерять его. Разве это преступление, если мать не хочет, чтобы сын ее покинул?

– А я вам говорю, что он вас покинет, что он покинет Францию, что он отправится в Польшу! И это будет через два дня! А если вы скажете еще одно слово, то это произойдет завтра. А если вы не склоните голову, если вы не перестанете грозить мне глазами, я удавлю его вечером, как вы хотели вчера, чтобы мы удавили любовника вашей дочери! Только уж его-то я не упущу, как упустили мы Ла Моля!

Перед лицом такой угрозы Екатерина опустила голову, но тут же подняла ее.

– Ах, бедное дитя мое! – воскликнула она. – Твой брат хочет убить тебя! Хорошо! Будь покоен; твоя мать защитит тебя!

– А-а! Издеваться надо мной! – крикнул Карл. – Клянусь кровью Христовой, он умрет не вечером, не в тот час, а сию минуту! Оружие! Кинжал! Нож! А-а!

Тщетно отыскивая взглядом вокруг себя то, чего он требовал, Карл заметил на поясе матери кинжальчик; он схватил его, выдернул из шагреневых с серебряной инкрустацией ножен и выбежал из комнаты, чтобы заколоть Генриха Анжуйского, где бы он ни был. Но когда он выбежал в переднюю, силы его, истощенные сверхчеловеческим напряжением, мгновенно оставили его, – он протянул руку, выронил острое оружие, которое вонзилось в пол, жалобно вскрикнул, тело его обмякло, и он покатился по полу.

В то же мгновение кровь хлынула у него из горла и из носа.

– Господи Иисусе! – прохрипел он. – Они меня убивают! Ко мне! Ко мне!

Екатерина, которая проследовала за ним, видела, как он упал; сперва она смотрела на него безучастно, не трогаясь с места, затем опомнилась, движимая не материнской любовью, а затруднительностью своего положения, открыла дверь и закричала:

– Королю плохо! Помогите! Помогите!

На крик сбежалась целая толпа слуг, офицеров, придворных и окружила молодого короля. Но всех опередила какая-то женщина, которая, растолкав всех зрителей, бросилась вперед и приподняла бледного как смерть Карла.

– Кормилица, меня хотят убить, убить! – пролепетал Карл, обливаясь потом и кровью.

– Убить тебя, мой Карл? – воскликнула кормилица, пробегая по окружающим таким взглядом, от которого попятились все, не исключая даже Екатерины. – Кто хочет тебя убить?

Карл тихо вздохнул и потерял сознание.

– Ай-ай! Как плохо королю! – сказал Амбруаз Паре, за которым послали немедленно.

«Теперь ему волей-неволей придется отложить прием», – подумала непримиримая Екатерина.

Оставив короля, она направилась к своему второму сыну, с тревогой ожидавшему в молельне, чем кончится разговор, имевший для него столь важное значение.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.