Правосудие по-персидски: судьи и «бунтовщики»
Правосудие по-персидски: судьи и «бунтовщики»
За несколько лет военным властям удалось навести на приобретенных землях относительный порядок. Российские владения на южном берегу Каспия к 1732 году именовались провинциями — Лагиджанской, Гилянской, Кескерской, Астаринской, Кергеруцкой, Аджеруцкой, Ленкоранской, Кызылагачской. Далее к северу на территории исторического Ширвана располагались Сальянская провинция, «уезды» Джават (на Куре), Гулахан, Бакинский, Курали (на реке Самур). К Дербентскому владению относились «уезды» Мушкур, Низават, Шебран, Рустау, Бермяк, Шеспара; здесь (во всяком случае, до 1728 года) должность правителя-наиба, по-видимому, исполняли российские офицеры или местные «дараги», «юзбаши» и старосты-«кавхи»{601}. Названные в сочинении Гербера провинции Верхний и Нижний Дагестан фактически состояли под властью больших и малых владельцев; «уезды» Гулахан и Куба были отданы кубинскому хану.
Иранские провинции делились на «уезды» или «волости», которые, вероятно, были не нововведенными, а названными по-русски прежними административными единицами — «магалами»; так, например, Гилянская провинция имела в составе «уезды» Рящинский, Фуминский (или Пуминский), Кесминский, Кучеиспоганский и Тулынский; а Кергеруцкая — «волости» Секердаш, Дюмик и Хавбесер.
В провинциальных и уездных городах Гиляна находились гарнизоны с российскими комендантами. Комендант командовал гарнизоном и следил за состоянием крепости. Он же ведал сношениями с окрестными «владельцами», выдавал купцам паспорта и выделял в случае надобности воинский конвой. Кроме того, дербентский комендант следил за тем, чтобы купцы не продавали оружие и боеприпасы местным жителям{602}.
В других «уездах» могло и не быть российских войск, но командующие в Баку, Дербенте, Низовой и крепости Святого Креста сохраняли за собой контроль над оставленными на своих местах местными правителями. В перечне правителей прикаспийских российских владений, составленном фельдмаршалом В.В. Долгоруковым в мае 1730 года (в этом году они приносили присягу императрице Анне Иоанновне), содержатся такие характеристики:
«В Астаринской и Кергеруцкой провинциях ханом Мухаммед Муса — надобно и верно.
В Уджарцкой провинции салтан Мухаммед Джафар — верной и надобной.
В Муганской Шахсеванской, Мазаригской степях ханом Али Кули — верно и надежно.
В Баке салтаном Дергах Кули: надобно наградить против первостатейных.
В Кубинской провинции и в Шебране и Кулагане и Мушкуре ханом Хусейн Али бек малолетный, однакож надлежит его наградить и наиба его Афрасяба, который зело верно и надобно.
В Сальянской провинции наиб Голь Ахмедхан — добро и верно.
В Муганской шагисеванской Мазаригской степей наибом Муса юзбаша — верно, добро и надобно.
В Дербенте наибом Имам Кули бек, о верности его известно всем.
В Ленкоранской провинции ханом Мир Азиз — посредственно.
В Казылагацкой провинции салтаном Келбеали — посредственно.
В Баке наибом Абуразак — посредственно, однакож верно»{603}.
Поведение одних вполне соответствовало характеристике командующего; другие надежд не оправдали, как «забунтовавший» в том же году султан Джафар. «Сумнительных в верности» отрешали, как рештского визиря, или заставляли давать заложников, как астаринского Мусу-хана, который сначала выступал против русских, но в 1727 году обещал Долгорукову доход в размере 55 тысяч рублей, выдал «безденежно» провиант и 300 лошадей и обязался «крепость своими людми сделать без найму»{604}. Однако опытный генерал называл хана «великим плутом», и его сыновья находились в аманатах у генерал-майора Фаминцына. Местная знать — «юзбаши и беки» — сохраняла при условии лояльности свои земли, и иногда и посты: в той же Астаре состояли на службе местные «даруги» Шепелян и Рустем-бек.
На низовом же уровне административные функции по-прежнему исполняли старшины, старосты и другие должностные лица союзов сельских общин и городских кварталов. Столичный Решт российская администрация делила на три «слободы» (одна из них именовалась Жидовской) и имела дело с выборными от них представителями, взимая с их помощью подати.
Как свидетельствует сохранившаяся книга капитанов Соболева и Кафтырева о сборе денег в «поморских провинциях» за 1727 год, новых порядков в этой сфере российские власти не устанавливали, а использовали прежние разнообразные «оклады». Имели место и поголовный налог в два рубля (в Жидовской слободе Решта), и фиксированная подать с бывших шахских деревень, и откупная система (с продажи нефти, с 16 караван-сараев, с рыбных ловель) и прочие разнообразные пошлины — «с варения бараньих голов», «с чюрешных пекарен», «с конской площатки», «зерновой игры» в караван-сараях, «с продажи терьяку», а также традиционно взимаемые поборы «сверх окладу». Доходы собирались («Деревни Тигамрая пять рублев, деревни Кахгир Калая пять рублев, деревни Кияку три рубли, деревни Гулярудбар пятнатцать рублев…»), но далеко не в ожидаемых количествах, ввиду повсеместных недоимок и реального сокращения числа дворов за прошедшие годы: в Кергеруцкой провинции в «волости» Секердаш из 272 дворов осталось 148, а в «волости» Хавбесер — только 313 из 639.{605}
В 1730 году российская администрация провела перепись населения с целью установления налогообложения по «старым окладам» с учетом произошедших во время смуты изменений. Объявленный указ предписывал выделить от каждой махалли по шесть человек, которым и надлежало провести перепись жителей и «податных жеребьев», а также «пашен и лугов и шелковых садов и заводов». Подданным разъясняли, что в отношении должностных лиц у переписи «взятки и подарки отрешены и отрешаютца», а освобожденные от налогов лица («маафы») обязаны представить «самые оригиналы» соответствующих жалованных грамот{606}.
Там, где управленческие функции были изъяты из рук местных ханов и визирей, появились новые административные органы. В столице Гиляна, Реште, находились «провинциальная» или «судная» канцелярия, а также ведавшая дипломатическими отношениями «канцелярия персидских дел»; в других провинциальных центрах, как в Кескере, имелись свои «судные канцелярии».
С какими процедурами отправлялось правосудие «по-персидски», неизвестно, однако российским офицерам явно приходилось сталкиваться с восточной спецификой. Приводившееся выше завещание покойного генерала Штерншанца показывает, что его автор был несколько озадачен отношением являвшихся на его суд подданных: «А потом, как я в ети провинции прибыл, и тут мне росходу про обиход мой не имелось, понеже обычай такой в здешних местах имеетца. Когда обыватель приходит к своему камандиру, то всегда что-нибудь с собой принесет, например, барана, вола, курицу, масла, яиц и протчее сим подобное. И понеже здесь много имеетца знатных людей, юзбашей и беков, того ради един или другой из оных мне презенты давали лошадьми, каторми (мулами. — И. К.) и рогатою скотиною. Когда же такие презенты от них и принимать не хотел, что сначала и учинил, тогда оные были печальны и, отходя к Муса хану и предлагали ему, якобы я к ним немилостив. Потом Муса хан приходил ко мне и предлагал, что оные люди весьма печальны, что их презентов не принял, и тако говорил мне, чтоб я принял, понеже у них обычай такой…»{607}
Возможно, честный немец Штерншанц и был смущен простодушием восточных обычаев, но знакомые с российской традицией воеводского «кормления» русские офицеры, скорее всего, воспринимали подношения «рогатой скотиной» более естественно, хотя здесь таковые порой отличались экзотикой: в 1730 году некий Ходжа Магомет поднес Левашову в дар «трех зверей дикобразов». Впрочем, Штерншанц вскоре тоже освоился («и за такие презенты собрал я тысячу рублев»), но в завещании все же счел нужным очистить совесть.
Подавляющая часть делопроизводства «судных канцелярий» до нашего времени не дошла; сохранились лишь отдельные упоминания о тех или иных делах в донесениях командующих-генералов, сведения о раскладке и сборе налогов и несколько записных книг сбора различных пошлин и штрафов, которые командование считало нужным иметь для финансовой отчетности.
Из них явствует, что российские «командиры» судили обывателей — разбирали дела о воровстве, драках и завладении чужой землей. В 1730 году сам Левашов рассматривал уголовные дела: жители деревни Кошкасал, разграбившие выброшенное на берег русское судно, поначалу «заперлись», но были изобличены и заплатили по 50 рублей; такими же оказались штрафы за неумышленное убийство и за отказ платить налоги «в казну ее императорского величества».
Помимо более или менее обычных случаев воровства и драк, военные власти как-то разбирались и с более сложными вопросами — например, решали, кому из наследников принадлежит спрятанный покойным хозяином дома кувшин с 400 рублями, по нормам восточного права вершили судьбу «девки» Зейнели и «женки» Ризахани, которые «были зговорены», но выходить «замуж не похотели»; наказывали «мужика» Мумина Али из деревни Чюкал за то, что «жил блудно з безмужнею женкою» 20 рублями, или брали едва ли понятный русскому человеку штраф в три рубля с компании гуляк, «которые будучи в ночное время тайно пили чихир и были пияне»; регулярно взимали сборы «с обывателей, которым по прошениям приказано женитца на спорных за другими мужиками девках»{608}.
Перед русским судом представали разные люди: крестьяне, купцы, иностранцы и даже местное духовенство. Так, мулла Измаил Гадиев на базаре «показал неучтивство» поручику Григорию Панафидину и заплатил за это 30 рублей; его коллега Сафы Абасов незаконно завладел казенной землей, а еще один служитель Аллаха, Сумиян Багиров, был передан в руки закона жителями деревни Дилеганен и был оштрафован на 15 рублей за то, что «жил блудно с девкой». «Бакинский переводчик» Имамгули Сефиев разбойничал на море и топил своих же «мухаметан»; два предприимчивых рештских жителя умудрились изготавливать мелкие местные монеты («казбики») «под российской герб».
Приходилось наказывали и самих российских служивых — когда, например, полковой фискал Матвей Звягин по службе донес «о наготе Зинзилинского полка от капитана и каменданта Шеншина». Дербентский комендант защищал местное население от противоправных действий со стороны российских военных чинов. В 1724 году попал под следствие капрал Никита Пименов за употребление «на поделки» могильных плит из верхней крепости Дербента; в мае 1727 года гренадер Дербентского полка Иван Кречетов ночью ушел с караула на рынок и поломал лавку местного жителя, за что был наказан прогоном шпицрутенами через полк по разу в течение трех дней; год спустя есаул, сотник и семь донских казаков попались на воровстве «пожитков басурманских и были высланы из города в «дальные» сады. 22 мая 1733 года по приказу Бутурлина вышедшим на сенокос солдатам было строго приказано, чтобы «в армянские и магометанские деревни не ходили и тамошним обывателям обид и разорения не чинили»{609}.
Самому Левашову пришлось разбирать случай с рештцем Идаятом Агасейновым и двумя его друзьями, которые «в ночное время… пили чихир и имели содомство», за каковое удовольствие поплатились штрафом в 50 рублей каждый, а еще десять рублей заплатил хозяин гостеприимного дома. В другой раз он решал конфликт внутри индийской общины Решта, когда один из ее членов, некий Багир Ругаев, «обусурманился» и «ел с мухаметанами чурека», после чего другие индийцы его «от себя отрешили и пить и есть с ним не стали»{610}. А ранее, в 1725 году, М.А. Матюшкин был обеспокоен «ссорой» дербентских армян и их епископа с местными мусульманами. Поводом к ней, докладывал комендант Юнгер, послужила судьба купленной наибом за 350 рублей «девки ясырки черкески», которую он «хотел везти в подарок его величеству государыне императрице»; однако некий проворный армянин «свел» пленницу со двора наиба и укрыл в «погребе» у епископа Мартироса. В результате наиб пожаловался на армян, которые, по его словам, «будут и жен наших уводить», а армяне грозились уйти из Дербента{611}.
Конечно, наиболее частыми «гостями» военной юстиции были «бунтовщики». Для них в «новозавоеванных провинциях» организовали привычную систему «розыска» по уголовным и политическим делам: подозреваемые бывали «пытаны, биты кнутом и зжены огнем», хотя, конечно, до этого дело доходило не всегда, а в основном в случаях явных выступлений с оружием против русских властей или обычного разбоя.
Самыми же частыми наказаниями были денежные штрафы. Они взимались за «необъявление бунтовщиков», «хранение пожитков бунтовщика», «необъявленное ружье», что обходилось виновному в приличную сумму — 25-30 рублей, Иногда с самих «ребелизантов» брали меньше (очевидно, учитывая их платежные возможности); например, явившийся «бунтовщик Амады» отделался штрафом всего в 17 рублей и 40 копеек, «оговоренные» же, но так и не признавшиеся в «переносе ведомостей» повстанцам «мужики» отдали всего по десять рублей. Платить приходилось и родственникам; так, под стражу угодили и за 50 рублей были отпущены две «бунтовские женки», чьи мужья были «на акциях от россиян побиты», очевидно, не стеснявшиеся в выражениях в адрес русских властей.
Впрочем, кажется, многие из попавшихв тюрьму долго не сидели. Цитируемая книга сбора штрафов неоднократно упоминает, что подследственные платили «за скорое освобождение» от 15 до 50 рублей — и выходили на волю. Жителю Лашемадана Усейну пришлось заплатить целых 200 рублей — но и вина его была немалой: в 1731 году он подкупил «российского шпиона» Держиду и приказал тому «привесть в Лашемадан бунтовщиков и зажечь дом скороходского старосты», служившего русским; еще на 300 рублей были оштрафованы крестьяне деревни Пишегураб — за то, что знали про подкуп, но не донесли{612}.
Штрафам подвергались целые селения. В том же 1730 году «за необъявление следующих через оные деревни бунтовщиков» жители шести сел должны были заплатить огромную сумму — 1513 рублей. С другой стороны, верноподданных власть поощряла; сам Левашов выдал «премию» в 500 рублей «обывателям», которые осмелились напасть на повстанцев.
У более серьезных «бунтовщиков» конфисковывалось движимое и недвижимое имущество (например, дома или караван-сараи), которое затем описывалось офицерами и, как это было принято в России, продавалось с торгов или сдавалось на откуп. Наиболее опасных предводителей после соответствующих «розыскных» процедур казнили; так, в начале 1729 года на площади Решта был повешен за ребро местный «главный бунтовщик и всенародной развратник» Хаджи Мухаммед. «Удивительно о поганом здешнем народе! — сокрушался в донесении к Долгорукову по этому поводу Левашов. — Ведая оного плута по достоинству к наказанию, со всех сторон многое множество народу собралося, и многие, утаеваяся под боязнию, вздыхали и плакали, ибо всех поморских краев якобы о избавлении от России надежда на оного была»{613}. Казненный, похоже, был «бунтовщиком» убежденным и, по словам генерала, брал пример с атамана Стеньки Разина, который якобы гостил у его отца, а самого Мухаммеда называл «сыном».
Российской администрации пришлось столкнуться и с феноменом самозванства, знакомым по собственному отечеству. В 1726 году некий Измаил (по турецким данным, дервиш) провозгласил себя сыном покойного шаха Султан-Хусейна и утверждал, что сумел уйти из осажденного Исфахана в Багдад, а оттуда явился в Гилян. Он рассылал воззвания и повсюду возил с собой самодельную «печать шахову» и письмо «отца», якобы пославшего его продолжать борьбу за освобождение Ирана{614}.
Воинские «партии» неоднократно громили «шаховича»; в мае 1730 года это сделали капитан Патцын и муганский хан Али Гули:«…более ста человек их потонуло в Араксе, когда от наших бежали, с тритцеть человек побито, да пять человек в полон взято, которых тамо велел повесить, а отогнатой скот наших весь возвращен и хозяевам отдан»{615}. Но каждый раз Измаил ускользал, а затем вновь появлялся, собрав вокруг себя две-три тысячи приверженцев, пока, наконец, в начале 1731 года известный мятежник, «в волости Мусулинской первой старшей Мирфазыл», не убил самозванца, после чего явился к русским с повинной и был прощен — правда, вскоре «от лехкомыслия вновь изменил».
В январе 1727 года, объезжая порученные ему владения от Решта до Дербента, князь Долгоруков доносил императрице Екатерине I: «Во всех провинциях, коими я ехал, с великою радостью меня встречали ханы, солтаны и все старшины, по их обычаю, с своими музыками и во всем меня довольствовали; не токмо которые в нашу порцию достались, но которые по трактату и не в нашей порции, все… просят меня, чтобы я их принимал в протекцию российской империи… И так весь здешний народ, желая вашего императорского величества протекции с великою охотою, видя, какая от нас справедливость, что излишнего мы с них ничего не требуем и смотрим крепко, чтоб отнюдь ни мало им обиды от нас не было, и крепкими указы во все команды от меня подтверждено под жестоким штрафом; а которые в турецком владении, так ожесточены, вконец разорены, и такое ругательство и тиранство турки делают, как больше того быть нельзя. И так все народы, как христиане, так и басурманы, все против них готовы, только просят, чтоб была им надежда на нас»{616}.
Однако генерал явно приукрашивал ситуацию, его подчиненные были несколько иного мнения. «Яко овцы посреди волков находимся», — писал начальнику в октябре того же года Левашов{617}. Недовольство турецкими набегами не означало безоговорочного признания российской «протекции». Волнениям в российской «порции» Ирана способствовали и репрессии против «подозрительных», и «мнимые друзья» — турки, укрепившиеся в Ардебиле. К ним бежали недовольные российской администрацией местные «владельцы», чиновники, «старшины», в том числе и те, которые прежде служили «добро и верно». Так, например, сдавший Баку «доброжелательный» Дергах Кули-бек сначала разоблачил перед русскими своего султана, но уже через год стало известно о его измене. «…открылася конспирация сего Дерла Гули беки, которой с Хаджи Даудом согласился, чтоб ему к тому назначенному дню несколько войска из Шемахи к Баке прислать, которого помощию и с своими подчиненными кызылбашами он российский гарнизон вырубить хотел и с городом под турецкую власть поддаться. Как сие открылось, то он с тремя главнейшими спасся и в Шемаху уехал. А из других бакинских обитателей несколько были казнены, а другие в Россию в ссылку посланы, кроме немногих из простых людей, которые не имели в том участия», — указал в своем политико-экономическом описании приобретенных провинций майор артиллерии Иоганн-Густав Гербер в 1729 году{618}. Об «измене знатных» в Баку писал в сентябре 1727 года В.В. Долгоруков{619}.
В апреле 1725 года бакинский комендант Остафьев докладывал, что «мужики градские и деревенские Бакинского уезду, которые увезены были по неволю з бывшим юзбашою Даргою, из Сальян возвращаютца в прежние свои бакинские деревни и в домы многие пришли, а он Дарга живет в Сальянах». По их заверениям, все они «дожидаютца тепла и хотят итти в Баку просить прощения в вине своей, такожде и Дарга думает хануму и наипа (виновников гибели отряда Зембулатова. — И. К.) убить и головы их привесть в Баку и просить прощения ж»{620}.
Как сообщал Гербер, «в 1727 году вышеписанной Дерла Гули бек просил прощения и, оное получа, ушел только из Шемахи и стал опять быть под российскою властию и в подданстве». В 1729 году Левашов сообщал, что от турок вернулся в Астару сбежавший ранее Айдар-хан и еще четыре «салтана», которых простили и приняли. Наиболее авторитетных из них, как Дергах Кули-бека, русское командование считало полезным держать на службе. «Умняе его не вижу», — писал Румянцев в Москву в 1730 году. В том же году Дергах Кули-бек вновь «ушел» — теперь уже на службу к шаху; однако спустя два года получил прощение, возвратился и жил в своем дворце в селении Маштага на Апшероне, но уже никаких должностей не занимал{621}.
В 1727 году муганский султан Рамазан и сальянский наиб Гардали-бек вели переписку с шахом Тахмаспом и Хаджи-Даудом. «Счастливому командующему, нашему Аджи Давуд хану, ныне указ шахова величества Тахмасиба на имя мое и Муса беку прислан а особливо вашей милости, а как сие письма получив и в скорости брата своего Мамед хан бека в деревне Жевать вышли, чтоб мне с ним видеться, а со мной ныне русских людей только десять человек, а другие с бригадиром и вы себя содержите без опасения; пожалуй времени не упущай и скоро суды приезжай», — писал Рамазан, но его гонцы в Шемаху были перехвачены. Султан был разоблачен наибом Али Гули, который сообщил русским властям: «Рамазан солтан сего апреля месяца обещал 200 лошадей дать под драгун и в своем слове не устоял, а я, нижайший, усмотрел за ним, что он неприятелем является, и я несколько людей своих по всем дорогам разставил, которые указ за печатью шаха Тахмасиба и письма от Хаджи Дауд хана за печатями достались и в мое руки отдали… Да к прежнему наибу, который в Сальянах убил подполковника, Мамед Усейна беку писал Гардалибек, и оное письмо попалось мне за печатью его, Гардалибека, и отнес в крепость и счастливому полковнику отдал. Да еще от Хаджи Дауд хана к Гардалибеку письмо, которое ему же, полковнику, отдал…»{622}
Другие беглецы с отрядами своих сторонников нападали на мирные деревни и лояльных к русским должностных лиц. В 1729 году на сторону турок перешел некий «старшина» Вейсал из Астаринской провинции, а затем начал бесчинствовать:«…марта 29 дня… присыпаны были люди ево в деревню Мусаханову Еджекеж и пограбили рогатой скотины и лошадей немалое число и убили петь человек мужиков»; «…мая 4 дня бунтовщика Вейсала партия, пришед в деревню Сенебин, разорили и выжгли и несколько мельниц и других деревень разорили и выжгли же и скотину отогнали»{623}. В следующем году в той же провинции «старшины» Авзал Алигул, Али Мамет и Гул Ахмет разгромили дома «даруги» Рустем-бека, а другой «астаринской даруга», Шепелян, сам «забунтовал», «отъехал в турки» и со своим отрядом «в российских провинциях деревни многие разорял»{624}. В конце концов и сам Муса-хан «изменил» и ушел в горы, хотя и обещал сдаться при условии замены Фаминцына.
Правда, турецкая администрация по другую сторону установленного договором 1724 года «барьера» была в том же положении, и их недовольные подданные так же устраивали «бунты» и переходили к русским. Поскольку турки беглых не выдавали, то и российские министры велели Левашову (в рескрипте от 8 ноября 1728 года) поддерживать с ардебильским пашой наилучшие отношения, но на беглецов от турок «яко сквозь пальцов смотреть» и принимать таким образом, «бутто вы про тот их прием и не знаете ничего»{625}. Левашев находился на связи с предводителем отрядов сопротивления туркам Беджеан Султаном и обещал ему в случае неудачи предоставить убежище{626}.
Уличенных в «бунте» или подозреваемых в нем высылали — но уже в Россию. Первые высылки начались уже в 1723-1724 годах и продолжались позднее. Практика эта касалась как влиятельных и потенциально опасных лиц вроде бакинского султана или тарковского шамхала, так и рядовых «бунтовщиков» — гилянских крестьян или бакинских горожан, почему-либо показавшихся подозрительными. Среди 35 человек, высылаемых Левашовым из Решта в июне 1725 года, оказались, к примеру, «армянин Комейт Тагиров города Капина из-за Тевриза; служил в персицком войске за свою волю; при акции пойман с ружьем», «бусорман Рягим Фуминского уезду деревни Сянкабузу; при оной же акции пойман с ружьем», или даже не бунтовавший, но оказавшийся «в подозрении» Дилявер Авербеков «того ж Фуминского уезду деревни Калям; взят в лесу», или «Шариф хан Мирза Шарифов того ж уезду деревни Арбан», не к месту очутившийся в «бунтовавшем» городе Лашемадане{627}. О других известны только имена: Садых-Ширбат, Мустафи, Мурат Маамет, Амет-бек, Мирза Кари, Жемшит-хан значатся среди 67 человек, отправленных Матюшкиным в том же году, где уже начальство решало, кто из преступников пойдет на каторгу в Рогервик, а кто окажется на Украине. Высылая ненадежных людей, «которые явились и были при собраниях з бунтовщиками и в других подозрениях, Матюшкин напоминал, что «из вышереченных персиян многие знают за шелком ходить, и ежели государственная коллегия иностранных дел соблаговолит за благо разсудить из оных персиян знающих для розводу шелковых заводов послать на Украину, тутовый лист есть, чем червей кормят, а семен, из чего черви родятца, можно отсюда послать доволное число без труда»{628}.
Судьба этих людей была печальной. Последнюю партию арестованных, «больных и безодежных», принял в Астрахани прапорщик Андрей Сунфельт; в Петербург он доставил только десятерых, остальные же, согласно рапорту, «померли в дороге от воли Божий, а не от него, прапорщика, каким нерадением». В декабре того же 1725 гда ведавшая делами высланных Коллегия иностранных дел определила прибывших арестантов (83 человека) на каторжные работы в Рогервик; из следующей партии в 73 человека двоих сразу отправили к следствию в Преображенский приказ, восемь человек — в Военную коллегию, а среди остальных чиновники пытались выискать мастеров-ткачей, но обнаружили только четырех «художников» и послали их в Мануфактур-коллегию. Остальных ждала каторга. Но тут морское ведомство потребовало, чтобы коллегия кормила заключенных «своим коштом», и отправила несчастных обратно. После долгого межведомственного торга Адмиралтейство изволило принять 15 человек, что стало с остальными — неизвестно{629}… Можно только сказать, что прибывавшие попадали как на тяжелые строительные работы в Рогервике, так и в несколько более мягкие условия — на «мануфактурных дворах» и «в домех у разных чинов людей в Москве и в Санкт-Питербурхе».
Сосланные провели в России несколько лет, пока в 1728 году им не разрешили вернуться — не без помощи В.В. Долгорукова, который привез с собой из Ирана прошения об «отпуске» от бакинских «старейшин». После переписки с Ямской канцелярией Коллегия иностранных дел снарядила в феврале 1729 года в обратный путь 88 бакинцев и гилянцев — среди них осталось только 36 человек бывших каторжников. На родину отправились Мешеди Шафий, Аджи Салим «с женою Асиею и с сыном Ибрагимом», Абильгасум «с женой Серверою», мулла Магомет Кули, безвестные Керем, Махти, Шарабан, Ханум Салтан и другие, по два человека на подводе, получая по две копейки в день, по ходатайству того же фельдмаршала Долгорукова{630}.
Не всем невольным переселенцам удалось уехать — среди оставшихся оказались сосланные в 1724 году «по бунту в Баку» человек полковника Андрея Остафьева Филипп Воронов, находившийся у адъютанта Матюшкина К. Ушакова Никита Гаврилов (выучившийся было «паруки делать») и еще 86 человек. Все эти «бывшие персияне бакинские жители», в свое время, чтобы не отправляться на каторгу, предпочли принять крещение и остаться «в услужении», а потому теперь Сенат посчитал их православными русскими, которых невозможно отпустить, чтобы они «на свободе не могли оной веры нарушить»{631}.
Одни из них сопротивлялись, как арестованный и высланный в 1725 году из Лагиджана «в подозрении» Мирза Назар Али; в 1726-м он крестился, а через два года попытался бежать и был схвачен уже в море недалеко от Астрахани{632}. Другие смирились. Задержанный «на море» в 1726 году без российского паспорта моряками Ф. Соймонова «торговый человек» Джафар сначала попал на работы в Астрахани, затем оказался «в услужении» у того же Соймонова, а после отбытия хозяина в Петербург служил конюхом и кучером у командира над портом 3. Мишукова, обжился, крестился и уже как российский подданный Федор Захаров женился на вдове Анне Федоровой. На родину он возвращаться не думал и даже отказался от вольной{633}.
Открытые выступления против русских утихли после 1725 года. Но растущие с 1729 года успехи войск шаха Тахмаспа стали вновь вызывать волнения и ставили верность местной администрации под сомнение. Против «бунтовщиков» направлялись военные «партии», о действиях которых речь шла в предыдущей главе. Те же карательные отряды оставляли по деревням прокламации с призывами к крестьянам не присоединяться к «бунтовщикам». В соответствии с официальной позицией правительства они разъясняли, что русские войска в 1722 году пришли на помощь Ирану, и благодаря им шах «сохранил свое дражайшее здравие, а поморские прилученные ко империи Российской провинции избавилися от неприятельского всеконечного разорения и запустения»; однако немногочисленные мятежники «для своей бездельной корысти бедным народом в покое жить препятствуют и оных обманывая, развращают и от подданства к ее императорского величества верности отвращают, от чего неразсудные во укрощении мечь и огнь и пролитие крови претерпевают», и вопрошали: «И тако не лутче ли пребывать под высокою милостию и в покое, нежели под наказанием и разорением?»{634}
Приведем еще один образец колониального красноречия — воззвание Левашова от 23 марта 1731 года, распространенное в «Кергеруцкой и Дирикской махалах»:
«По указу ее величества императрицы всероссийской и протчая и протчая и протчая. Во всенародное известие всякого достоинства знатным, духовным и мирским и всякого звания людям объявляю.
Сожалею по немалу, как от злых возмутителей в разных местах бедной народ неразсудно разоряетца, а не могут познать, что возмутители и бунтовщики народы развращают и к ее императорскому величеству от верного подданства и от послушания отводят не для мирской пользы, но для своей бездельной корысти. И разными внушениями людей обманывают и воровски толкуют, будто бы басурманом под христианскими державами быть невозможно. А всему свету известно, таковых в свете примеров множество, о чем от меня и прежде в народ публиковано неоднократно, что как под христианскою российскою державою из древних лет басурманского закона и протчих вер народов множественное число имеетца, и в других христианских державах того немало. Но и под басурманскими державами, под персицкою и турецкою, христианских народов, грузинцов и армян, греков и протчих несколько есть. И в том знатно состоит воля Божеская; хто тому воспротивитца сможет?
Но даказательно и всем верно известно: когда возмутители чинят собрании, тогда коварно и ласкательно обнадеживают и являют себя быть добрыми и смелыми приводцами, а когда от российских партей в наказаниях быть случаютца, тогда тех бездельных бунтов начинатели народ бедной оставляют в смерть наказательного оружия, и в беду, и в разорение, а сами первыми бегунами бывают.
Удивительно, как бедной простой народ, видя от бунтовщиков возмутителей многократные обманы и смертные беды и разорении, а по се число от обманов их оберечися не могут! Верно же всем известно, что в высокой российской державе в поморских краях никаким бунтам и собраниям ко умножению время не допущаетца и всегда таковые злона-мерении оружием и огнем и разорением наказываетца, как в недавних времянах в Кергеруцком и во Дирикском махалах бунтовщик Карабек с собранием разбиты, и многие из оных побиты и ранены, и переловленные смертию кажнены, и тех мест, где пристанищи имели, многие деревни, в том числе и Мусаханских несколько, выжжены и разорены. В Гиляне мусулинской Мирзафыл, прежде к ее императорскому величеству пребывая в верности, увидел шахова величества против турок начинаемое сщастие, которое каково впредь будет, узнать не можно, чего рассудить не умел; и не на совершенство обнадежася и облехкомысляся, согласяся с протчими бунтовщиками, собрание отправил с своим свойственником Рустумом, и при нем были бунтовщики с собраниями Тагибек, Мелик, Насыр с товарищи, которые близ Мардагинского базару разбиты ж, и многие побиты и ранены, в том числе помянутой Рустум убит, и многие пойманные перекажнены»{635}.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.