Андрей Левандовский Царь и старец

Андрей Левандовский

Царь и старец

Прошлое России, как никакой другой европейской страны, полно загадочных событий, таинственных действующих лиц. Очерк, который мы предлагаем вниманию читателя, вполне подтверждает это. Сюжет его поистине детективен: смерть и предполагаемое «воскресение» одного из замечательных правителей России дают богатый материал для серьезного исследования. Условимся только заранее, что нас будет волновать не конечный результат, а сам «следственный» процесс, и любопытнейший период русской истории предстанет перед нами в своем неожиданном ракурсе.

Помер же у нас православный царь,

Царь Александр Павлович…

Ты восстань-ка, пробудись,

православный царь,

Погляди-ка, посмотри

на нас, горьких…

Народная песня

Старец

4 сентября 1836 года у сельской кузницы в окрестностях города Красноуфимска, что в Пермской губернии, был задержан пожилой, лет шестидесяти, мужчина, просивший подковать лошадь. Кузнецу, завязавшему с ним беседу, бросилось в глаза, что потрепанная крестьянская одежонка на плечах, проезжего никак не подходит к его холеному лицу и рукам, к барским манерам и сдержанной, изысканной речи; к тому же на все обычные в таких случаях вопросы — куда? зачем? как звать? и прочие — странный путник отвечал неохотно и уклончиво. Мужики, собравшиеся у кузницы, согласились с подозрениями ее хозяина и всей толпой, повлекли незнакомца в земский суд для выяснения личности.

В суде на допросе неизвестный заявил, что «родопроисхождения» своего он не помнит; назвался Федором Кузьминым, сыном Козьминым же; объявил, что вероисповедания он православного, неграмотен, холост. Официальное освидетельствование установило следующие приметы: «рост 2 аршина, 6 с половиной вершков[17], волосы на голове и бороде светло-русые с проседью, нос и рот посредственные, глаза серые, подбородок кругловатый, от роду имеет не более 65 лет; на спине есть знаки от наказания кнутом или плетьми». Суд в свою очередь приговорил Федора Козьмича «как бродягу, родства не помнящего» к двадцати ударам плетьми и ссылке в Сибирь на поселение.

Наказание соответствовало тогдашним законам. В то же время и на следствии, и на пути в Сибирь, и на месте ссылки — в Томской губернии — разнообразное начальство, которое на Руси, как правило, к сентиментам не склонно, проявляло к своему подопечному некоторую мягкость и снисходительность; очевидно, даже толстокожие чиновники ощущали, что имеют дело не с обычным бродягой… В Томской губернии Федору Козьмичу была предоставлена известная свобода в выборе местожительства, и он менял его неоднократно.

Переезды вызывались прежде всего стремлением к уединению, которое каждый раз оказывалось недоступным, — он пользовался огромной, постоянно растущей популярностью. Очень скоро после своего водворения в Сибирь этот «бродяга, родства не помнящий», стал для окружающих «благодатным старцем», к которому со всех сторон стремились за советом и поучением. Поначалу Федора Козьмича осаждали крестьяне соседних деревень, затем в его скромном жилище все чаще стали появляться томские купцы, мещане и чиновники, приезжали гости и из куда более дальних краев… Образ жизни старца вполне соответствовал его предельно скромной одежде. Обстановка всех его келий была одна и та же — стол, лежанка, два-три стула. На стене висели гравюры религиозного содержания: икона Божьей Матери и Александра Невского, портреты некоторых духовных лиц; на столе лежали Евангелие, Псалтирь, молитвенник. Вставал старец очень рано и значительную часть дня проводил коленопреклоненным в молитвах и размышлениях (при посмертном освидетельствовании тела Федора Козьмича на коленях обнаружили толстые мозоли). Пища его была самая скудная — сухари и вода. При этом он, однако, не отказывался от угощения рыбой и даже мясом…

За советами к нему обращались по самым различным поводам. Крестьяне, например, сразу же оценили, что старец не только хорошо понимает нужды и хлопоты земледельца, но и относится к ним с большим уважением. Указания Федора Козьмича о времени сева, выборе земли под пашню, огородных работах принимались всегда почтительно и, судя по тому, что авторитет старца в крестьянской среде рос постоянно, давали благие результаты. Часто к старцу обращались с семейными делами, искали у него поддержки в тяжелые минуты жизни. Наставления Федора Козьмича всегда были серьезны и кратки, однако в подобных случаях он нередко предпочитал выражаться «прикровенно», прибегал к иносказаниям, с тем чтобы склонить страждущего к духовной работе, заставить его самого найти единственно правильное решение.

Иногда старец пускался и в отвлеченные рассуждения: бывавшие у него посетители вспоминали впоследствии, что «уча уважать власть», Федор Козьмич в то же время постоянно внушал мысль об изначальном равенстве: «И цари, и полководцы, и архиереи — такие же люди, как и вы, только Богу угодно было одних наделить властью великою, а другим предназначить жить под их постоянным покровительством».

Многих из тех, кто приезжал к нему, старец интересовал совершенно бескорыстно, сам по себе, как явление «чудное, необычайное». Иногда, если его удавалось разговорить, подобное любопытство вознаграждалось с лихвой. Особенно благодарной, темой для беседы оказывалась Отечественная война; говоря о событиях того времени, старец, по словам очевидца, «как бы перерождался: глаза его начинали гореть ярким блеском, и он весь оживал, сообщал же он такие подробности, вдавался в описание таких событий, что как бы сам переживал давно прошедшее время». Незаметно для себя, увлекшись рассказом, старец нередко поражал слушателей и столь же глубоким знанием высшего света, придворных кругов, правящей бюрократии. Создавалось впечатление, что он посвящен во многие интимные подробности жизни и деятельности таких знаменитых на рубеже XVIII–XIX веков людей, как граф Аракчеев, митрополит Филарет, Суворов, Кутузов… Только о царе Павле Петровиче он не заговаривал никогда, да и имя царя Александра Павловича редко мелькало в его рассказах..

Конечно же, вопрос о том, кто такой «сей благодатный старец», живо интересовал всех его многочисленных почитателей. Сам Федор Козьмич всячески избегал говорить о своем происхождении, о своей предыдущей, иной жизни. Так, на осторожную просьбу одного посетителя назвать имя родителей — чтобы можно было за них помолиться — старец строго отвечал: «Это тебе знать не нужно, святая церковь за них молится. Если открыть мне мое имя, меня скоро не станет… И если б я при прежних условиях жизни находился, то долголетней жизни не достиг бы». На прямой вопрос своего последнего хозяина Хромова, который в предчувствии близкой кончины тяжело заболевшего старца просил его открыть свое настоящее имя, последовал еще более решительный и лаконичный отказ: «Нет, это не может быть открыто…»

За все долгие годы своего пребывания в Сибири Федор Козьмич лишь изредка, под воздействием нахлынувших чувств и воспоминаний позволял себе коснуться запретной темы. Так, А.С. Оконишникова, дочь Хромова, вспоминала впоследствии, как однажды погожим солнечным днем они с матерью отправились на заимку навестить своего постояльца и застали его на прогулке. Старец был задумчив; поздоровавшись с гостями, он неожиданно сказал: «Вот, паннушки, в такой же прекрасный день отстал я от общества. Где был и кто был, а очутился у вас на поляне…» Были у Федора Козьмича две знакомые старушки-ссыльные, пришедшие с ним в Сибирь в одной партии. Обычно 30 августа они приготовляли нехитрое крестьянское угощение, и старец проводил с ними весь этот праздничный день, день поминовения Александра Невского. И вот здесь в приподнятом настроении он так же вспоминал иногда: «Какие торжества были в этот день в Петербурге! Стреляли из пушек, развешивали ковры, вечером по всему городу было освещение!..»

В связи со всем прочим — благородным видом старца, его изысканными манерами и совершенно невероятными для простого человека сведениями — подобные оговорки, почитателями Федора Козьмича ловимые на лету, лишний раз убеждали в том, что в Томскую губернию он попал «с самых вершин».

Умер Федор Козьмич в 1864 году и был похоронен в ограде томского Алексеевского монастыря; надпись на его могиле гласила: «Здесь погребено тело великого благословенного старца Федора Козьмича, скончавшегося в Томске 20 января 1864 года» (характерно, что слова «великого благословенного» были впоследствии замазаны белой краской по приказу губернатора Мерцалова). И могила эта пользовалась большим почетом не только у местного населения… Известно, что позже эту могилу посещали некоторые члены царствующего дома — в их числе великий князь Алексей, брат Николая Александровича, и последний царь, Николай II, во время поездки по Сибири, которую он совершал еще будучи наследником престола. В конце XIX века видный сановник, член Государственного совета М.Н. Галкин-Врасский, своим иждивением поставил над могилой часовню.

… Как ни скрывал старец свое прошлое, запретить строить догадки на этот счет было не в его силах. Еще при жизни Федора Козьмича имя его окутала легенда. Из множества устных рассказов и некоторых публикаций в печати постепенно складывалось своеобразное житие старца Федора Козьмича, причем почти все многочисленные авторы его предлагали одно-единственное решение волнующей всех загадки…

Пожалуй, самым трогательным и интересным из рассказов о том, как приходили к этому решению различные лица, стала удивительная, на сказку похожая запись воспоминаний некоей Александры Никифоровны, которая еще молодой девицей стала воспитанницей старца. Федор Козьмич заразил ее своей верою, увлек рассказами о монастырях и лаврах и в 1849 году благословил на дальний путь, на богомолье в Россию. Александра Никифоровна со множеством приключений, но вполне благополучно пропутешествовала через пол-империи и добралась в конце концов до Почаевского монастыря, особенно почитаемого старцем. Здесь она отыскала «добрую графиню» и не менее доброго графа Остен-Сакенов, на которых ей указал старец как на людей, гостеприимно принимающих странников. Остен-Сакены увезли молодую богомолку к себе в Кременчуг, где ей суждено было встретиться с самим императором Николаем I, приехавшим навестить своего любимого военачальника. Молодая сибирячка понравилась царю, и он с удовольствием, с ней беседовал. «Многое кое о чем расспрашивал царь, — вспоминала впоследствии Александра Никифоровна, — и все я ему спроста-то пересказывала, а они (государь и граф) слушают да смеются. Вот, говорит государь Остен-Сакену, какая у тебя смелая гостья-то приехала. А чего же мне, говорю, бояться-то, со мною Бог да святыми молитвами великий старец Федор Козьмич… Граф только улыбнулся, а Николай Павлович как бы насупился…»

В 1852 году Александра Никифоровна наконец вернулась в родные места. Старец встретил ее с большой радостью и тут же приступил к расспросам. «…И все-то я рассказала ему, где была, что видела и с кем разговаривала; слушал он меня со вниманием, обо всем расспрашивал подробно, а потом сильно задумался. Смотрела, смотрела я на него, да и говорю ему спроста: «Батюшка Федор Козьмич, как вы на императора Александра Павловича похожи». Как я только это сказала, он весь в лице изменился, поднялся с места, брови нахмурились, да строго так на меня: «А ты почем знаешь? Кто это тебя научил так сказать мне?» Я и испугалась. «Никто, — говорю, — батюшка, это я так спроста сказала, я видела во весь рост портрет императора Александра Павловича у графа Остен-Сакена, мне и пришло на мысль, что вы на него похожи, и так же руку держите, как он». Услышав это, старец молча вышел из комнаты и, как видела рассказчица, заплакал, утирая рукавом слезы…

На страницах «Жития» Федора Козьмича, в котором сейчас невозможно почти отличить правду от вымысла, подобных узнаваний множество, при этом узнают царя обычно даже не по портретам, а по своим собственным воспоминаниям. Ссыльный, в прошлом дворцовый истопник, бежит к, старцу «попросить молитвы» о больном товарище и валится в обморок, увидев хорошо знакомого ему Александра «со всеми его отличительными, характерными признаками, но только уже в виде седого старца». Другой ссыльный, солдат, падает перед узнанным царем на колени, еще один солдат, на этот раз отставной, отдает старцу честь по-военному (обоих служивых царь просит «никому не говорить, кто он», но, как видим, вполне безуспешно).

Так складывалось предание о том, что под именем старца Федора Козьмича скрывается царь Александр I, по официальным сведениям, скончавшийся 19 ноября 1825 года в возрасте 48 лет. На первый взгляд, это может показаться дикой и беспочвенной фантазией, о которой нельзя говорить всерьез. Однако в конце XIX — начале XX века фантазия все в большей степени приобретает черты научной гипотезы. У нее появляются убежденные сторонники, которые пытаются придать ей необходимую доказательность, и решительные противники, причем обе точки зрения складываются в результате исследовательской работы над многочисленными и разнообразными источниками.

Однако прежде чем погрузиться в эту весьма ожесточенную дискуссию и получить возможность самим взвесить все «за» и «против», необходимо познакомиться с царем так же, как только что мы познакомились со старцем, и решить для себя, возможно ли в принципе ставить вопрос об идентичности этих, казалось бы, невообразимо далеких друг от друга людей.

Царь

12 декабря 1777 года у наследника российского престола родился сын, получивший имя в честь святого Александра Невского. Бабка новорожденного, императрица Екатерина, приложила немало сил, чтобы воспитать внука-первенца в духе любезного ей в те времена Просвещения.

Между тем по мере того как великий князь взрослел, ему все чаще приходилось сталкиваться с российской действительностью, и она раскрывалась перед ним отнюдь не с казовой стороны. Деспотическая суть екатерининского режима становилась все очевидней: не «положительные законы», а произвол самой царицы и ее наглых фаворитов определяли государственную политику, высшие сановники, теряя не только совесть, но и осторожность, стремились урвать из казенных средств кусок пожирнее, при дворе процветали разврат, ложь, лицемерие.

Столкнувшись с явью, Александр, очевидно, был жестоко разочарован: жизнь оказывалась далекой от тех прекрасных принципов, которые внушались ему с детства. Более того, всегда нуждавшийся в духовной поддержке Александр искал и не находил в своем окружении тех, кто разделял бы его мечты и надежды. Адам Чарторыйский, польский аристократ, находившийся в Петербурге на положении заложника, казалось бы, был Александру совершенно чужим, почти незнакомым человеком, но великий князь почуял в гордом поляке «своего по духу», этого оказалось достаточно, чтобы открыть перед ним сердце. «Великий князь, — вспоминал Чарторыйский, — сказал мне, что он нисколько не разделяет воззрений и правил екатеринина двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки, что он порицает ее принципы… Он сознался мне, что ненавидит деспотизм повсюду, во всех проявлениях, что он любит свободу, на которую имеют одинаковое право все люди, что он с живым участием следил за французской революцией…»

Жить с такими взглядами в Зимнем дворце было нелегко. К тому же Александр постоянно бывал и в Гатчине, своеобразном «уделе», выделенном царицей своему полуопальному наследнику Павлу, весь образ жизни которого определялся бесконечной муштрой небольшого гатчинского войска. Юноше поневоле приходилось лавировать между отцом и бабкой, павловской казармой и развращенным двором Екатерины. Именно в эти годы в характере будущего императора стали проявляться скрытность, недоверчивость, изменчивость в отношении к окружающим — те черты, которые впоследствии позволяли называть его «византийцем» и «загадочным сфинксом», обвинять в коварстве и лицемерии.

После смерти Екатерины положение Александра осложнилось еще больше. Если у Екатерины и были планы отстранить сына-ненавистника от престола и короновать любимого внука, то они остались втуне: в 1796 году Павел стал российским императором. Поначалу его политика определялась стремлением разрушить, переделать то, что было сделано покойной царицей, затем она вообще стала утрачивать смысл… Стремясь к единоличной власти, Павел все важнейшие государственные дела поставил в зависимость от своей несдержанной, взбалмошной, деспотичной натуры. В письме, с величайшей осторожностью доставленном покинувшему Россию Лагарпу, его воспитанник так охарактеризовал отцовскую «систему»: «…Благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами. Существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот на выворот. Невозможно передать все те безрассудства, которые совершились здесь. Прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах…»

К самому Александру отец относился с враждебной подозрительностью и не щадил его чувств — тиранил сына, оскорблял публично, вынуждал принимать участие во многих своих жестоких, иногда страшных делах. Более того, Павел, следуя здесь за проклинаемой матерью, готов был отстранить от престола законного наследника, почти открыто он подыскивал сыну «замену» среди немецкой родни. Страх за свое будущее, более того, за свою жизнь заставил Александра примкнуть к заговору против отца.

Но несправедливо забывать и о другой, может быть, не менее весомой для Александра причине: он был твердо убежден, что отец его губит Россию, он искренне верил, что, сменив на троне Павла, сможет спасти страну, направить развитие ее по единственно верному пути. Участие великого князя в заговоре облегчалось и тем, что носило пассивный характер: Александру полагалось молча ждать и быть готовым взойти на освободившийся престол. Очевидно, он надеялся и на то, что переворот обойдется без кровопролития. Переворот 11 марта 1801 года завершился убийством Павла. Александр принял на душу страшный, непростительный грех отцеубийства…

Придя в себя после первого шока, молодой царь горячо принялся за государственные дела. Только «блаженство подданных», к которому он так искренне стремился, могло оправдать его перед историей, перед Богом, перед самим собой.

В письме к Джефферсону Александр писал: «…Я не имею иллюзий относительно размеров препятствий, стоящих на пути к восстановлению порядка вещей, согласного с общим благом всех цивилизованных наций…» Что это за препятствия, было очевидно, — во-первых; деспотизм власти, обрекавший страну на постоянные злоупотребления и произвол, во-вторых, крепостное право, превращавшее основную массу подданных русского царя в безгласный рабочий скот. Именно с реформ в этих сферах Александр и начал царствование, окружив себя «молодыми друзьями», теми немногочисленными приближенными, в которых он встречал, как в Чарторыйском, искреннее сочувствие своим преобразовательным стремлениям. Старые сановники честили молодых реформаторов «якобинской шайкой», с подозрением присматривались и к самому Александру.

До «революционных ужасов» дело, однако, не дошло. В эти годы было упорядочено центральное управление: созданы министерства, ясно определены функции Сената, отлажена взаимосвязь между центром и органами управления на местах, организован через Сенат общий контроль над деятельностью госаппарата. Вся эта система мер была, очевидно, вполне уместна в стране, пережившей неурядицы последних лет царствования Екатерины и произвольно деспотическое правление Павла. Но в этих реформах почти не прослеживалось влияние тех принципиально новых идей законности, гарантии прав населения и прочее, что так воодушевляло юного Александра, в сочувствии которым он признавался Чарторыйскому. Напротив, преобразования эти все больше укрепляли существующий строй, став своеобразным итогом многовековых усилий власти по устроению самодержавно-бюрократической государственности в России.

Второй «приступ» к реформам Александр осуществил в 1808–1811 годах, после неудачных войн с Наполеоном, завершившихся тяжелым для России Тильзитским миром. В это время его главным и по сути единственным сотрудником, более того, доверенным лицом стал М.М. Сперанский, который со свойственными ему четкостью и обстоятельностью воплотил благие, но туманные пожелания императора в грандиозный «План государственного преобразования». Однако все ограничилось открытием в 1810 году Государственного Совета, органа, который, по плану Сперанского, должен был стать связующим звеном между царем и Думой, а на деле стал совещательным учреждением чисто бюрократического характера при царе.

Таким образом, реформы Александру не задались. Реальная жизнь никак не поддавалась абстрактным планам. Реальные люди совсем не походили на тех условных подданных, которым Александр искренне хотел обеспечить «блаженство».

На пути к переменам царь столкнулся еще с одним, на сей раз внутренним, препятствием. Поставив задачу ввести в России законность, гарантировать права ее граждан и увенчать все эти деяния конституцией, царь в то же время не желал ни на йоту ограничить свою личную власть. В известной мере это объяснялось сопротивлением высших слоев, Александр опасался, что, отказавшись от абсолютной власти, он выпустит из рук свое главное оружие. Но вести страну к конституционному строю, укрепляя в то же время самодержавие… Поистине Александр ставил перед собой невыполнимую задачу. Постепенно у него возникает ощущение собственного бессилия, невозможности достичь поставленной цели. Усиливается разочарование в людях и, наверное, в себе самом. Характер царя становится все более скрытным. «Никому не верю» — вот фраза, которая как нельзя лучше определяет состояние Александра к концу первого десятилетия его царствования.

1812 год. Отечественная война была страшным испытанием для Александра. Противник, не знавший поражений, воспринимавшийся в России многими верующими как антихрист, неуклонно продвигался в глубь страны. В ближайшем окружении Александра царили панические настроения. Надежды на победу становились все призрачней. И в это поистине тяжкое время император, изменив с детства внушавшемуся ему холодному, рациональному отношению к религии, берет в руки Священное писание… Впоследствии он вспоминал: «Я пожирал Библию, находя, что ее слова вливают новый, никогда не испытанный мир в мое сердце и удовлетворяют жажду моей души». Царь становится на молитву…

Изгнание Наполеона из России, заграничные походы, торжественное вступление в Париж в 1814 году — все это укрепляло Александра в его религиозном настроении; царь усваивает новые взгляды на мир, на людей, на свои жизненные задачи. На первое место теперь выдвигаются не политические реформы, не преобразование хозяйственных отношений, а религиозно-нравственное усовершенствование человечества.

Однако религиозные устремления императора при всем своем отличии от его реформаторских планов имели с ними одно роковое сходство — были столь же абстрактны и оторваны от реальной жизни. Проводниками религиозных идей императора стали либо свирепые ханжи, либо лукавые, бездушные карьеристы; эти «истинные христиане» наиболее ярко проявили себя в беспощадном погроме университетов, издевательствах над наукой, преследовании серьезной профессуры…

Начало двадцатых годов для царя — время жестокого, последнего кризиса. «Как подумаю, как мало еще сделано внутри государства, то эта мысль ложится мне на сердце, как десятипудовая гиря, от этого устаю», — так говорил он в 1824 году. И вместе с тем Александр отказывается от каких бы то ни было попыток преобразовать Россию, стремясь к одному — худо ли бедно поддерживать в ней относительный порядок. С обычным для себя пониманием людей он находит подходящую опору — дельного, не рассуждающего и совершенно беспощадного в своей исполнительности Аракчеева. Высокие мечты гаснут в будничной рутине, лишь страшные военные поселения становятся последним зловещим отблеском александровских реформ…

А в обществе, разочарованном в своем некогда обожаемом повелителе, возникают тем временем революционные организации, которые преследуют, по сути, цели Александра в начале пути. Его должны были посещать мрачные воспоминания, ведь некогда и он, стремясь облагодетельствовать Россию, принял участие в убийстве отца… И вот пришло время подводить итоги.

Осенью 1825 года Александр с супругой Елизаветой Алексеевной выехал из Петербурга в Таганрог — императрица была больна, и доктора сочли климат Приазовья наиболее подходящим для ее исцеления. Перед выездом царь посетил Невскую лавру, где отслужил молебен и имел беседу со схимником, отцом Алексеем, известным своей подвижнической жизнью. В Таганрог Александр прибыл с невеселыми мыслями. Через несколько дней после приезда, найдя за обедом в сухаре камешек, он повелел расследовать это пустяшное обстоятельство, очевидно, допуская возможность покушения на свою жизнь… Проведя несколько недель в Таганроге, обжившись на новом месте, царь в конце октября поехал в Крым. Он вернулся 5 ноября больным, причем симптомы болезни — сильное расстройство желудка, лихорадка — впоследствии породили слух о том, что подозрения царя оказались справедливыми: он-де был отравлен… Болезнь продолжалась две недели, усиливаясь с каждым днем, и 19 ноября в Петербург полетело известие о кончине государя императора.

Завершая это предельно краткое жизнеописание, отметим утонченность натуры Александра, искренность и напряженность духовных поисков, которые в конце концов привели к жестокому кризису, ощущавшемуся не только родственниками и приближенными, но и теми, кто был отдален от царя. Отметим также, что смерть царя была совершенно неожиданной и свидетелем ее стал очень узкий круг приближенных. Все это, вместе взятое, и сделало возможным возникновение удивительной, фантастической легенды об «уходе» императора и житии его в Сибири под именем старца Федора Козьмича.

Легенда

Вскоре после смерти императора по Руси пошло великое множество слухов; некий дворовый человек Федор Федоров заполнил ими целую тетрадь с характерным заглавием: «Московские новости или новые правдивые и ложные слухи, которые после виднее означутся, которые правдивые, а которые лживые, а теперь утверждать ни одних не могу, но решился на досуге описывать для дальнего времени незабвенного, именно, 1825 года, с декабря 25 дня». Государь не умер, в гробу, привезенном в Петербург, не его тело, он «скрывается» — вот при всем разнообразии сопутствующих деталей основной сюжет большинства этих записей (всего их в тетради — пятьдесят одна). Затем постепенно слухи утихли, чтобы с новой силой заявить о себе в шестидесятых — семидесятых, в последние годы жизни Федора Козьмича и после его смерти. «Скрывшийся» царь был обнаружен…

В конце XIX — начале XX века в печати появился целый ряд любопытных публикаций, связанных с кончиной императора и житием старца. Большой интерес, в частности, представляли приложения к фундаментальному труду Н.К. Шильдера «Император Александр I, его жизнь и царствование», опубликованному в 1904 году. И, кстати, сам Шильдер, очень серьезный и компетентный историк, допускал возможность «ухода» Александра Павловича. Затем стали появляться работы, специально посвященные легенде. Одни авторы приходили к выводу о несомненном тождестве Александра с сибирским старцем, другие не менее решительно отвергали такую возможность. «Царственный мистик» В.В. Барятинского, — очевидно, самая яркая книга в пользу легенды. Противоположную точку зрения защищал великий князь Николай Михайлович — «Легенда о кончине императора Александра I»; после революции с развернутой аргументацией, направленной против сторонников легенды, выступил К.В. Кудряшов в работе «Александр I и тайна Федора Козьмича».

Вот узловые пункты этой многолетней дискуссии. Прежде всего вставал вопрос: зачем вообще Александру нужно было инсценировать свою смерть? Те, кто считал легенду истиной, писали о духовном кризисе Александра, о его стремлении искупить свои грехи отказом от власти. Барятинский на первых же страницах своей книги давал целую сводку отрывков из воспоминаний близких к Александру людей, из которой следовало, что мысль об «отставке» постоянно занимала Александра в последние годы: «Я устал и не в силах сносить тягость правительства».

Из лагеря противников следует возражение, что подобное желание Александр выражал не только в последние годы, но и на протяжении чуть ли не всего своего царствования, благополучнейшим образом оставаясь при этом на престоле.

Первостепенное значение в этом споре имел анализ обстоятельств смерти Александра. Здесь позиция сторонников легенды была, пожалуй, наиболее уязвима. Дело в том, что существует целый ряд документов — дневник и письма Елизаветы Алексеевны, записки и письма Волконского, записи Я.В. Виллие, лечившего Александра, воспоминания другого врача, бывшего при царе, Д.К. Тарасова, — по которым весь ход болезни императора прослеживается в мельчайших деталях. Если эти документы подлинны, тогда ни о какой достоверности легенды не может идти и речи. Развивать рассуждения на тему «Александр — Федор Козьмич» можно было, только преодолев это препятствие, что не без лихости и попытался сделать Барятинский.

Его соображения заключались в следующем: 1) во всех вышеупомянутых документах есть целый ряд различий в описании общего хода событий, развития болезни Александра, бытовых подробностей и т. д.; 2) дневник Елизаветы Алексеевны неожиданно обрывается на записи 11 ноября: «…Около пяти часов я послала за Виллие и спросила его, как обстоит дело. Виллие был весел, он сказал мне, что у него (императора — А. Л.) жар, но что я должна войти, что он не в таком состоянии, как накануне». Исходя из этого, Барятинский делал смелый вывод: именно 11 ноября между Александром и его супругой состоялось решительное объяснение — царь объявил о своем намерении уйти. Дальнейшие записки в дневнике императрицы содержали рассказ об этом, почему и были уничтожены впоследствии. Все же прочие документы, начиная с 11 ноября, создавались задним числом их авторами, близкими к Александру людьми, взявшимися «прикрыть» уход обожаемого императора, вот откуда их взаимная противоречивость.

По мнению оппонентов Барятинского, его рассуждения в высшей степени эфемерны. Что касалось несовпадений в рассказе о последних днях Александра, то наиболее серьезные из них содержались в воспоминаниях Тарасова, написанных в отличие от других свидетельств много лет спустя после этих событий, и здесь необходимо было делать скидку на несовершенство человеческой памяти. Подавляющее большинство других различий объяснялось противниками легенды либо плохой осведомленностью того или иного автора, либо незначительностью описываемого. Предположение же Барятинского о том, что дневник Елизаветы Алексеевны не оканчивался на 11 ноября, не требовалось и опровергать, поскольку сам Барятинский никаких достаточно серьезных обоснований этой догадке в своей книге не привел.

Дальше вставал вопрос о теле, подвергнутом вскрытию, положенном в свинцовый гроб и отправленном в Петербург. Сторонники легенды, естественно, утверждали, что в гробу лежало отнюдь не тело императора. Они предлагали на выбор три версии: императора «заменил» фельдъегерь Масков, погибший у него на глазах от несчастного случая — вывалившись из коляски и разбив голову; в гроб было положено тело запоротого насмерть солдата или — несколько измененный вариант — тело солдата, умершего от болезни. Два последних предположения, судя по всему, основывались исключительно на слухах, ходивших после смерти императора. При этом оговаривалось некоторое сходство покойника с Александром — оговорка необходимая, иначе пришлось бы значительно увеличить число посвященных в тайну «ухода» за счет разных лиц, так или иначе видевших тело, то есть медиков и фельдшеров, вскрывавших его и готовивших к перевозке, таганрогской и столичной прислуги, не говоря уж о всех членах императорской семьи, прощавшихся с покойным в Петербурге.

Кстати, Барятинский обращал внимание на навязчивые восклицания при этом прощании вдовствующей императрицы: «Да, это мой сын, мой дорогой Александр!», Мария Федоровна-де, посвященная в суть дела, сознательно искажала истину.

Вообще энтузиазм, с которым Барятинский стремился обернуть в пользу легенды чуть ли не любой, даже явно противоречащий ей эпизод, просто поразителен. В то же время именно в этом вопросе он добился, пожалуй, наиболее любопытных результатов. Барятинский провел своеобразную экспертизу: изъяв из официального протокола о вскрытии царского тела все, что могло бы подсказать, о ком идет речь, он разослал копии четырем врачам — светилам в медицинской науке того времени. Обращаясь к ним с просьбой установить причину смерти, Барятинский указал предполагаемые варианты: малярия или брюшной тиф (в пользу этих причин свидетельствовал весь документально зафиксированный ход болезни императора); сотрясение мозга в результате несчастного случая (Масков); телесное наказание (вариант с запоротым солдатом). Ответы медиков были просто поразительны! Один из них, хирург К.П. Домбровский, ссылаясь на скудость данных, сообщаемых протоколом, отказался делать положительный вывод, но тем не менее решительно заявил, что смерть произошла не от малярии и не от брюшного тифа. Это, кстати, было общим мнением всех четырех корреспондентов Барятинского. Однако коллеги нерешительного хирурга оказались смелее, с редким единодушием они определили причину смертельного исхода: запущенный сифилис… Авторитетность вывода подчеркивалась тем, что один из опрошенных — М.М. Манассеин — был как раз известным сифилитологом. Подобный результат действительно «путал концы». Барятинский совершенно справедливо писал по этому поводу: «… Если даже допустить, что император Александр когда бы то ни было и где бы то ни было заразился сифилисом (что совершенно не соответствует тому, что о нем известно), то весь ход «болезни» все-таки не соответствует такому исходу».

Правда, экспертизе, проведенной Барятинским, его главный оппонент Кудряшов попытался противопоставить свою — он обратился за помощью к авторитетному патологоанатому Ф.Я. Чистовичу. Последний решительно опроверг своих предшественников, заявив, что никаких данных, указывающих на заболевание сифилисом, в протоколе нет. Чистович считал, что «Александр I страдал какой-то инфекционной болезнью, протекающей с желтухой и нагноительным типом лихорадки». Отметим, однако, что Кудряшов в этом случае действовал не вполне добросовестно: из его собственных слов следует, что Чистович не только знал, о ком идет речь в протоколе, но и был познакомлен со всей совокупностью материалов, рассказывающих о последних днях императора.

Другой комплекс спорных вопросов был связан уже непосредственно с Федором Козьмичем. Здесь противники легенды безоговорочно отвергали все рассказы и предания об обмолвках старца, случаях «узнавания», посещения его загадочными «высшими особами» и прочее, относя все это к сфере безудержной народной фантазии. «В такой стране, как Россия, — писал Николай Михайлович, — уже с древних времен народ часто поддавался самым нелепым слухам, невероятным сказаниям и имел склонность придавать веру всему сверхъестественному. Стоит только вспомнить появление самозванцев… Этому обычно способствовала внезапная кончина или наследника престола, или самого монарха, как это было при убийстве царевича Дмитрия, казни Алексея Петровича и насильственной смерти Петра III». В ответ на это справедливое в принципе замечание Барятинский не менее справедливо писал, что в истории Федора Козьмича есть свои особенности, главная из которых — старец ни в коем случае не был самозванцем. Напротив, он старательно скрывал свое происхождение, в корне пресекая всякие домыслы на этот счет. И, тем не менее, слухи о том, что Федор Козьмич — добровольно отрекшийся от власти царь, оказались настолько устойчивы, что пережили старца и сохранились в народной среде вплоть до начала XX века. Уже одно это, по мнению Барятинского, заставляет отнестись к ним с особенным вниманием, а не отвергать гуртом, без всякого анализа.

Конечно же, особый интерес для исследователей представляли описания внешнего облика старца и всей его повадки. Начиная с официального установления примет Федора Козьмича красноуфимским судом, описания эти, если и не полностью идентичны внешности императора, то, несомненно, в основном ей соответствуют. То же можно сказать и о самом распространенном портрете старца и о рукописном его наследстве. Это две записки, найденные в мешочке, висевшем у изголовья Федора Козьмича, про который он, умирая, сказал: «В нем моя тайна». Записки представляют собою шифр. На лицевой стороне одной из них значится:

«видишили на какое вас безсловесие счастие славо изнесе».

На обороте:

«Но егда убо А молчат П невозвещают».

На лицевой стороне второй записки:

1,2, 3,4

о, в, а, зн а крыют струфиан

Д к ео а м в р

С 3 Д Я

На обратной:

во во

1837 Г. Мар. 26 в «вол 43 Пар;

Что писать цифровые и буквенные «ребусы» было в обычае старца, подтверждается целым рядом свидетельств. Трудно сказать, имеет ли шифр разгадку или представляет собой мистификацию со стороны человека, твердо решившего сохранить тайну и после смерти. Предлагаем читателям поупражнять свои логические способности и самим разгадать сей секрет; надо надеяться, что достигнутые результаты будут более осмысленны и не так произвольны, как совершенно нелепые «разгадки» Барятинского («Царственный мистик», стр. 141–143) и некоего И.С. Петрова (великий князь Николай Михайлович, «Легенда о кончине императора Александра I, стр. 48–49).

Но, помимо темного смысла, в записках, казалось бы, должно быть и нечто бесспорное — почерк. К тому же кроме таинственных записок сохранились еще и написанные рукой Федора Козьмича несколько изречений из Священного писания. Однако и мы едва ли можем прийти к однозначному результату. Без всякой экспертизы очевидно, что почерк, которым написаны изречения, не схож с почерком Александра I. Однако Барятинский справедливо обратил внимание, что он не так уж безусловно похож и на почерк шифрованных записей. Скажем, написание буквы «д» — хвостик книзу с росчерком — здесь куда более близко Александру, в записи же изречений у этой буквы тщательно вырисовывается закрученный кверху хвост. По мнению Барятинского, старец сознательно менял свой почерк, и здесь тщательно оберегая свою тайну.

Такова в общих чертах легенда об императоре всероссийском, добровольно отказавшемся от своей неограниченной власти и ушедшем бродяжничать и молиться во имя искупления своего греха, во имя духовного совершенствования и укрепления веры. Мы видели, сколько слабых сторон в доказательствах достоверности этой легенды. И в то же время надо признать, что история смерти, «ухода» Александра сложна, запутана и до сих пор ее едва ли можно оценивать однозначно, безоговорочно отвергая как бессмысленную выдумку. Смысл в ней как раз был. Ведь легенда эта интересна прежде всего тем, что возникла и существует до сих пор. В ее содержании как в капле воды отразилась вся фантастичность, сказочность, особность русской истории. В какой еще европейской стране XIX века можно было отыскать правителя, подобного Александру, — образованного, утонченного, светского и в то же время способного породить в народе веру в такое своеобразное самоубийство, точнее, цареубийство? Превращение сперва в нищего бродягу, безропотно сносящего телесные наказания а затем в блаженного старца? И где еще можно сыскать народ, способный так искренне и надолго поверить в это?

Трудно сказать, будет ли легенда когда-нибудь опровергнута или, что еще менее вероятно, появятся убедительные свидетельства ее истинности. Но не случайно ведь в свое время Лев Толстой писал «дневник» Федора Козьмича, не случайно Даниил Андреев в своей вдохновенной «Розе мира» возвел Александра — Федора Козьмича в сонм небесных праведников, поставил его во главе «просветительных сил России». Легенда эта всегда будет волновать историков, писателей, мыслителей и просто всех, кто хочет понять эту удивительную страну.