ОСТАНОВИТЬ ДВИЖЕНИЕ[56]
ОСТАНОВИТЬ ДВИЖЕНИЕ[56]
По приезде в Париж, куда, видимо, тогда же прибыла из Женевы Саша, Гапон принялся за сочинение обращения к рабочим по утвержденной Витте программе.
Программа эта (которая, возможно, была несколько подробнее трех указанных выше принципов) была вслед Гапону отправлена в Париж с Кузиным, вместе с дополнительными 200 рублями и (как указывает Петров) черновиком прошения о помиловании. (Все это было вручено Варнашёву Ушаковым, явившимся к лидеру конкурирующего профсоюза с посылкой от властей в три часа ночи.)
Кузин же привез обратно в Петербург готовое обращение, датированное 29 ноября (12 декабря).
«Родные, спаянные кровью, товарищи-рабочие.
Шлю вам привет из далекой чужбины. С тяжелой грустью оставлял я недавно родную землю. Мне так хотелось быть среди вас, делить с вами и радость, и горе, работать… Но я должен был исполнить вашу волю. Значит, еще не настало для меня желанное время».
Другими словами, Гапон сумел обставить свой отъезд так, что это рабочие уговорили его, чуть не заставили покинуть Россию для собственной его безопасности и для исполнения некой миссии (какой?) за рубежом.
«Шлю вам также и поздравление с открытием некоторых из ваших отделов».
Отделы уже открыты — за восемь дней после учредительного съезда? Какие?
«Громадной важности задачу вы на себя, товарищи, взяли — опять собрать воедино всю дружную свою семью героев-рабочих и опять взять судьбу свою в свои собственные руки, чтобы помогать друг другу, как раньше, в своих невзгодах и, умственно развиваясь, нести свет, знание в другие рабочие массы, соорганизовывать меньших братьев своих для взаимопомощи и защиты своих правовых и экономических нужд.
Великую надежду возлагаю я на это ваше чисто рабочее дело. Смотрю на него, как на первый краеугольный камень великого здания — всероссийского рабочего союза; смотрю на него, как на основу будущей чисто рабочей партии, которой суждено будет сделать русский пролетариат могучим. Но при некоторых непременных условиях буду питать я в своем сердце твердую надежду на успех вашей великой работы. Первое условие и самое главное, если именно вами на деле будет осуществляться принцип: „освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих“. Точнее — не только делом их рук, их крови, но и ума и воли их.
Помните ли вы знаменательные мысли нашего покойного И. В. Васильева: „освобождение рабочих должно быть делом рук самих рабочих“. „Да, — часто говаривал он, — это великий принцип; но, — горячо и проникновенно далее добавлял, — так пусть же этот великий принцип и будет осуществлен целиком на деле“. „Мы — рабочие — уже не стадо баранов. Есть и между нами разумные великие мужи. Шкурные наши вопросы должны решать мы сами. Мы постановим проливать кровь, или голодать в стачке — и будем проливать, и будем голодать во благо России, но по своей воле, по своему решению, когда это действительно нужно — без указки, без камертона людей чужого класса“».
Ах, некрасивая демагогическая игра памятью погибшего товарища!
«Нередко люди не из рабочей, народной среды, благородные и честные в душе, но оторванные от рабочей жизни, увлекались красивыми теориями, подчинялись формуле (букве). Нередко они, не сообразуясь ни с действительностью жизни, ни с отношением сил, ни с внутренним настроением масс, давали рабочим неверный тон их тактическому шагу. Нередко они, эти самоотверженные люди, становились по пословице: „казаками задеры хвист“ и без достаточного основания и без смысла, необдуманно толкают, иногда не вовремя на ненужную, неудачную стачку, выбрасывая тем невольно рабочих, их детей на холод, голод, на смерть — безрезультатно, чем уменьшают у рабочих сознание своей силы, усложняют дело освобождения, принижают революционность рабочих масс. В результате, конечно, бессознательно приносят вред пролетарскому, народному делу…
Поэтому вы, дорогие товарищи, до конца должны проводить указанный принцип, если хотите делу успеха, — держите всецело в руках своих мозолистых свое рабочее дело и, приглашая в свои гнезда-отделы интеллигентов, внимательно выслушивайте их страстные, горячие речи, но не слишком взвинчивайтесь: свой критический разум имейте. И этот свой разум уже самостоятельно, без единого интеллигента проявляйте в решении практических вопросов (например, о всеобщей стачке, о так называемом вооруженном восстании, о введении 8-часового рабочего дня путем революционным).
Вы, не зная до тонкости Маркса, по существу своего пролетарского положения инстинктивно правильнее, чем кто-либо другой, решите и скорее избегнете пагубных для себя, для всего пролетариата ошибок. Не забывайте, что и вы окончили всемирный университет голода, холода, нищеты, лишений и проходите до конца своей жизни в совершенстве науку разных унижений, оскорблений, науку всякого угнетения и насилия. Не забывайте, что в применении к русской действительности практический здравый смысл русского рабочего-героя зачастую выше бывает немецкого Маркса, что видно на деле, по результатам…»
Что-то новое? Нет, по существу это прежний Гапон. Гапон конца 1904 года. Да, в сущности, и Гапон мая 1905-го. И более ранний. И более поздний. Что оставалось в Гапоне и «гапоновщине» неизменным — это вот эта сквозная идея: рабочие для рабочих. Не для власти, не для полиции, не для интеллигенции, не для революции. Никто со стороны не может и не должен руководить рабочим классом и рабочим движением — кроме, разумеется, его самого, Георгия Гапона.
Гапон настолько уверен в себе пока что, что позволяет ввернуть в текст малороссийскую присказку.
Новое — дальше.
«Встрепенитесь! Смело и самостоятельно расправьте свои могучие орлиные крылья и клекотом орлиным и зычным голосом богатырским закричите на все города и веси: Стой, пролетариат — осторожней — засада! Ни шагу вперед, ни шагу назад. Резким шагом вперед не вызывай темного и озлобленного реакционного чудища. Избегай крови… жалей ее… и так ее достаточно пролито. Смотри, не повтори ошибки 1871 года коммунаров — героев французского пролетариата».
С пафосом горьковского Буревестника, со ссылкой на коммунаров, талантливый демагог зовет своих сторонников… остановиться. Зовет таким голосом, будто посылает в бой.
«Укрепляй лучше теперь завоеванные позиции, душой и телом всецело отдавшись организационно-созидательной работе. Собирайся с силами, требуя пока от правительства выполнения программы, намеченной манифестом 17 октября, и немедленного созыва Думы с самым широким участием народа и рабочих».
Это в точности по программе Витте.
«Тут я подхожу к второму непременному условию, при котором именно должна вестись уже самая организационно-созидательная работа. Но это до другого раза. Теперь до свидания, дорогие товарищи».
Как это? Почему до другого раза?
Почему да почему. А потому, что не стоит сразу выкладывать на стол все карты. Остановиться надо на таком месте, с которого можно повернуть и в одну, и в другую сторону — в зависимости от поведения партнеров.
Но попрощавшись, Гапон не останавливается. Он переходит к практически-организационным вопросам — словно для того, чтобы смазать впечатление от сказанного выше:
«…По приведении в порядок дел общества, немедленно выдавайте пособия нуждающимся членам, согласно уставу нашему. Между прочим, не откладывая в долгий ящик, постарайтесь как можно скорее распределять членов того или иного отдела по профессиям так, чтобы каждый отдел являлся фактически общим гнездом профессиональных ячеек, а самый ваш рабочий союз — собственно союзом профессиональных союзов».
В «Собрании» 1904 года такого, кстати, не было.
Здесь, между прочим, Гапон отвечает — мысленно, а может быть, и прямо — Рутенбергу. Нет, возрожденное «Собрание» не будет рабочим политклубом, а будет большим объединенным профсоюзом.
И наконец:
«Передайте от меня сердечный привет всем товарищам-рабочим. Мысленно жму руку каждого из них, мысленно каждого из них обнимаю. Скажите им, что тоскую по ним, по работе… Скажите также им, чтобы они не верили ничему, что будут болтать худого про меня злые люди.
Судьбу свою, да твердо помнят, я навсегда связал с их судьбой. Дело само покажет».
Предчувствуя, что теперь он станет мишенью новых нападок, Гапон заканчивает письмо в заранее обороняющемся тоне. Плохой, невыигрышный конец.
Дальше всё развивалось так.
Витте потребовал от Министерства внутренних дел отпечатать воззвание Гапона в количестве тысяча экземпляров за счет секретных полицейских фондов. Почему премьер так хотел, чтобы прокламация была напечатана именно за счет этих денег, а не за счет средств Министерства финансов или Министерства торговли и промышленности? Стоит об этом задуматься.
Слово Дурново:
«…Министр Внутренних дел оспаривал необходимость этого расхода, но вопрос ставился в высшей степени остро и отказ в выдаче денег грозил совершенно испортить отношения, вследствие чего Министр Внутренних дел, не усматривая в печатании прокламации ни пользы, ни вреда, сделал распоряжение о выдаче 2500 руб., которые 22 декабря через чиновника Мануйлова и вручены рабочему Николаю Варнашеву».
Ну и еще одна важнейшая подробность:
«Варнашев довел до сведения графа Витте, что Гапон знает группу лиц, составляющих в Петербурге главную революционную организацию. По словам Варнашева, он также мог бы указать на главных революционных деятелей, если бы Гапон освободил его от данного обещания хранить эти сведения в тайне. Эти сообщения Варнашева приводились между прочим в числе доводов о необходимости допустить печатание упомянутой выше прокламации Гапона к рабочим, т. к. составилось мнение, что только удовлетворением желания Гапона воздействовать на рабочих можно склонить его к услугам правительству в деле раскрытия и подавления революционного движения».
И. Н. Ксенофонтов видит здесь улику, свидетельствующую о том, что Варнашёв был агентом полиции в гапоновской организации. Но агенты просто сообщают то, что им известно, не ссылаясь на данное ими слово молчать, и сообщают своим вербовщикам, а не премьеру. Не говоря уже о том, что никаких «лиц, составляющих в Петербурге главную революционную организацию», Гапон не знал и знать не мог. Он знал кое-что (в том числе кое-что важное) про эмиграцию, но делиться этими знаниями не собирался — пока, по крайней мере.
Что же стоит за этими играми — играми с, между прочим, вторым человеком в Российской империи? Действовал ли Варнашёв с ведома и по заданию Гапона? Если так, Георгий Аполлонович еще в декабре начал смертельную и роковую для себя игру. Но зачем? Так ли ему было надо, чтобы вырванное у него обращение к рабочим широко распространилось? Или он преследовал другие цели — хотел заинтересовать власти в дальнейшем сотрудничестве? Или Варнашёв действовал по собственной инициативе? Это не исключено.
Так или иначе, Витте поверил — или почти поверил — или сделал вид, что поверил, — Гапону. В Париж спешно выехал Мануйлов. Однако в Париже он Гапона не застал. Тот выехал, как сообщили чиновнику для особых поручений, в Стокгольм.
К этому времени Гапон (чье письмо к рабочим еще печаталось) успел сделать ряд заявлений, взволновавших русское революционное зарубежье — и не только зарубежье.
Еще 9 ноября в парижско-женевской газете «La Matin» появились перевод отрывка из автобиографической книги Гапона (полное французское издание вышло в конце года) и его фотография. 13 декабря (30 ноября по старому стилю) в той же газете помещено было его интервью. Тоже с фотографией — одной из немногих сохранившихся фотографий Гапона в партикулярном платье. Не только пиджак сменил рясу: удивителен контраст лица, взгляда. В новом Гапоне в самом деле нет ничего величественного. Но в каком-то смысле он человечнее.
Что же говорит Гапон читателям франкоязычной газеты?
Сначала — обычные воспоминания о 9 января, о предшествовавших демонстрации событиях, о визите к Муравьеву… И вдруг: «Бойня 9 января стала первопричиной той революции, которую мы переживаем ныне. К сожалению, я был не в состоянии предвидеть, в какую бездну эта революция может завести народ».
Революция? В бездну? Где же недавний энтузиазм? Где радостные слезы писателя Горького, поздравляющего жену над свежими трупами? И когда — когда силы свободы, кажется, близки к торжеству (несколько сотен ремесленников и лавочников, с досады перебитых погромщиками в черте оседлости, разумеется, не в счет — не бывает революции без жертв!).
«Революция выросла прямо из этой бойни. Но народ жестоко отомстил. Теперь этому пора положить конец, если мы не хотим, чтобы революция пошла прахом. В нынешних условиях ярость будет только бесплодно истощать силы народа и неизбежно спровоцирует ужасающую реакцию, которая задержит восход свободы».
Гапон оговаривается, что он конечно же не отказался от своих «революционных целей». Но пока он призывает не только воздержаться от насилия, но и снять ряд требований — в том числе о восьмичасовом рабочем дне. «Этому придет время. Но сейчас Россия к этому не готова — это разрушит промышленность и вызовет страшный голод».
Это кто говорит — Гапон или директор Путиловского завода Смирнов? Кто заставил рабочего вождя снять один из главных лозунгов 9 января, причем не относящийся к политике как таковой? Витте этого даже не требовал.
И вот сакраментальный вопрос:
«Вы считаете, что русский народ не готов к освобождению?»
Казалось бы, в огороде бузина, а в Киеве дядька. При чем тут свобода — речь идет о рабочем дне.
Но Гапон отвечает (или переводчик — кто? — переводит, или журналист записывает):
— Нет, не готов.
«Прежде чем продолжать движение, мы должны усовершенствовать наши боевые ячейки и развить революционное сознание масс. Нет, русский народ не готов к полному освобождению, и осознание этого заставило меня пересмотреть мою фундаментальную концепцию революции. Некоторые считают, что кровавые выступления крестьян и солдат против властей — признак революции. Ничто не может быть дальше от истины. Да, в деревне крестьяне захватывали помещичьи земли, но после, когда порядок был наведен, они утверждали, что сделали это потому, что баре, дескать, отказываются делиться землей, вопреки царскому указу. И еще прибавляли, что те, кто подбивал их на захват земли, внушали им, что сам царь разрешил эти грабежи. Некоторые считают, что мятежи солдат и матросов — это революционные акты, тогда как на самом деле это — краткие выступления против жесткости отдельных командиров. В Севастополе, например, в разгар такого выступления солдаты запели хором: „Боже, царя храни“…»
Теперь о Витте:
«Сегодня политика господина Витте, по крайней мере частично, удовлетворяет требованиям русского народа… Политика Витте страдает нерешительностью, поскольку он пытается примирить фундаментально противоположные партии: придворную, революционную и промежуточную — партию буржуазных конституционалистов. Он ищет поддержки у всех и не получает ни у кого. Однако если либералы согласятся помочь ему, когда он попросит их принять участие в формировании кабинета, мы не станем свидетелями экономического краха, который угрожает России…»
Какой здравомыслящий и умеренный Гапон! Жаль, что это — неискренняя, принужденная, купленная позиция. Или уже искренняя?
«Хотя Витте отказался амнистировать меня, я изменил прежнее дурное мнение о нем. Думаю, что он единственный стоящий человек, который у нас есть, единственный, кто может спасти нас. Если революционеры найдут с ним общий язык, это может быть основой освобождения России. Не говоря уже о том, что случится, если на смену Витте придут Игнатьев и другие реакционные политики…»
В заключение Гапон с сожалением отмечает, что он «покинут вождями революционных партий … которые боятся моего влияния на массы и любой ценой хотят моего крушения». И все-таки в России остается «несколько тысяч моих последователей, которые продолжают распространять мои мысли» — есть надежда, что и революционеры их в конце концов воспримут.
На следующий день в «Юманите» («L’Hummanite») — газете не обывательской, как «Матин», а социалистической, жоресовской — появилось письмо Гапона в редакцию «Матин».
Известен вариант этого письма, опубликованный в 1906 году в книге Н. Симбирского-Насакина по русскому оригиналу. Вероятно, в распоряжении Симбирского был черновик. Во всяком случае, текст, опубликованный им, несколько отличается от того, что напечатан в «Юманите». Вот начало насакинского варианта:
«В сегодняшнем номере уважаемой газеты было помещено интервью со мной. К сожалению, благодаря незнанию французского языка в нем вкрались некоторые неточности, которые могут повести к разным недоразумениям и кривотолкам, поэтому прошу вас поместить нижеследующее».
В газете — примерно то же самое (чуть другими словами), а дальше — две фразы, в черновом варианте пропущенные:
«В напечатанном интервью мне приписан ответ „нет“ на вопрос: „Готов ли русский народ к освобождению?“ Это не соответствует моим мыслям».
Вот чего, собственно, Гапон испугался. Вот какое место он попытался дезавуировать и «прояснить»:
«Всякий угнетенный и обездоленный народ, в том числе и великий русский, может и должен быть готов к освобождению из-под ярма насилия и произвола, но не всегда тот или иной народ, униженный и оскорбляемый в среде богатых и сильных, может быть готовым сбросить с себя петлю немедленным вооруженным восстанием… Великий русский народ, по моему убеждению, еще не готов ни технически, ни внутренне — сознанием к освобождению посредством немедленного победоносного вооруженного восстания, на что толкают его, к чему взвинчивают его мои самоотверженные товарищи-революционеры».
Отчасти берет он назад и свои (или приписанные ему?) похвалы Витте:
«…Было бы слишком много называть этого человека с лисьим хвостом единственным ценным человеком в обширной России».
В опубликованном варианте этого прекрасного «лисьего хвоста» нет. Впрочем, отмечает он дальше, премьер — человек способный и ценный, искать точки соприкосновения с ним надо всем партиям, в том числе и революционным.
Дальше:
«Я не мог быть брошен революционными вождями, так как стоял и стою вне партий. Они только несколько против меня, не понимая того, что я и не думаю руководить революцией, иду не против идей, исповедуемых ими, а против их тактики, что я восстаю против отсутствия у них политического чутья, против отсутствия у них иногда настоящей жалости-любви к самому пролетариату».
В качестве примера верной тактики Гапон приводит маршала Ояму, который, «разбив Куропаткина, два месяца отдыхал, и армия его не только не сделалась деморализованной, а наоборот, более энергичной и самоотверженной». В газету это тоже не попало. Зато последние фразы в обоих вариантах одинаковы:
«Я, соприкоснувшись непосредственно с русской действительностью, узнавши положение масс и соотношение сил, — бью в набат предостережения: героический русский пролетариат в опасности! Берегись, пролетариат, своей кровью добывший свободу! Берегись приготовить богатство и славу своему врагу! Имеющий уши слышать — да слышит!»
Одновременно с интервью «Матин» появилась в печати и статья о Гапоне в немецкой социалистической газете «Форвартс» («Vorvarts»). Она тоже не удовлетворила Гапона — там, например, было сказано, что он покинул Россию, «так как счел свою миссию в революции завершенной». Одновременно с разъяснительным письмом в «Матин» он написал другое, в «Форвартс», которое было напечатано вместе с первым в «Юманите». Еще одно письмо с изложением своих новых политических взглядов Гапон адресовал в эти дни в «New-York Herald». Оно тоже было напечатано по-русски в книге Симбирского.
Нелепое и унизительное положение: постоянный страх, что твои слова неправильно переведут, запишут, истолкуют. И это было снова и снова: Гапон давал интервью разным изданиям («Temps», «Journal»), и почти каждый раз это приводило к недоразумениям и конфузу. И не только из-за незнания языков. Гапон пытался и угодить Витте, и не поссориться окончательно с революционерами. Хуже всего было то, что по-настоящему лицемерить, долго и последовательно, он не умел: как и годом, и двумя годами раньше, он увлекался, входил в роль и начинал искренне верить в то, что говорил поначалу из оппортунистических соображений.
Желая правильно донести свою позицию до русской и французской прессы, он пригласил 15 декабря на завтрак в ресторан корреспондентов «Русских ведомостей», «Речи», «Temps», «Юманите».
Либеральный журналист Евгений Семенов (в прошлом народоволец Соломон Коган) «неофициально» спросил Гапона про его дела с Витте. Гапон ответил:
«…Мне что Витте, что Дурново — все едино, но я говорю, что при Витте писать и говорить можно, а при Дурново будет хуже. Интерес наш, чтобы у власти был Витте, а не Дурново. Вот и всё. А мои сношения с Витте — вздор. Я хочу, чтобы нашим рабочим организациям вернули взятые деньги и имущество, и в этом направлении мы начали через третье лицо хлопоты…»
Гапон сказал правду. Но — не всю правду. Рядом с ним на завтраке присутствовал Кузин. Журналистов это убеждало: вот активист рабочей организации со свежими вестями из Петербурга. Они, конечно, не знали, что Кузин привез 200 рублей от Витте (не то чтобы они были так уж необходимы Гапону, но отказываться от денег было не в его обычае).
На, так сказать, «пресс-конференции» (отчет о ней был помещен в «Юманите» на следующий день) спрашивали про разгон совета и арест его руководителей, про гапоновскую организацию и ее численность, про предстоящие думские выборы («…вопрос в том, как будут голосовать крестьяне»). Задавали все тот же сакраментальный вопрос о роли интеллигенции в революции. Гапон отвечал, что интеллигенты необходимы в роли теоретиков, на практике же часто вредят делу своей идеологической непримиримостью и оторванностью от практики. Приводил в пример споры большевиков и меньшевиков, парализовавшие работу совета.
Еще через два дня, 18-го, в «Юманите» появилось полемическое письмо Плеханова.
Лидер эсдеков ехидно замечал, что, «если гражданин Гапон осуждает тех, кто планирует незамедлительное вооруженное восстание, ему следует, чтобы быть беспристрастным, начать с себя. Действительно, в течение 11 месяцев, которые отделяют нас от январского кровопролития, он не переставал проповедовать вооруженное восстание — в духе самой вульгарной анархистской пропаганды… Если возможны разные мнения о литературной ценности этих упражнений, то несомненно одно: гражданин Гапон был отчаяннейшим из революционеров».
На это Гапону нечего было ответить.
«Вступая в борьбу с русской социал-демократией, вы совершаете ошибку, непоправимую и, следовательно, непростительную», — учтиво, но внятно предупреждал Плеханов Гапона-политика. Положим, с Плехановым у того и прежде не было особой близости. Но Гапон не мог не понимать: теперь весь революционный лагерь — от Ленина и, пожалуй, до верного друга Мартына встанет против него, и не так, как двумя-тремя неделями прежде, а гораздо жестче.
Гапон настаивал на том, что он расходится не с «мировым социализмом», а только с российскими социалистическими партиями. Он пытался возобновить свои летние парижские контакты. Его снова водили к Жоресу — в палату депутатов (там русский pope запомнился своим щегольским костюмом). Другой раз Семенов позвал его отобедать с Анатолем Франсом, популярным в то время романистом Октавом Мирбо и депутатом-социалистом Гюставом Руанэ. Последний рассказывал о синдикалистском движении; Гапон был заинтересован. Сам он показался французам оригинальным, но здравомыслящим. Но, говорили писатели и политики, он пытается «остановить движение» — а разве это в силах человеческих? Был он и в Обществе французских друзей русского народа, где произносил все те же речи о «зарвавшейся революции». Видимо, в этой светской жизни его сопровождала Саша — на Семенова Гапон произвел впечатление нежного и заботливого мужа.
Через некоторое время Гапон покинул Париж, оставив Сашу у друзей — «для свидания с разными лицами». На самом деле он отправился на юг Франции. Зачем — это остается загадкой. Известен лишь один из эпизодов этой поездки. Какой-то журналист заметил Гапона играющим в рулетку в Монте-Карло. Сам Георгий Аполлонович утверждал, что играл один раз, из любопытства и «на пустые деньги» (и выиграл), и вполне возможно, что он говорил правду, но дело было сделано. Сюжет развивался, как в сказке Андерсена про курочку, уронившую перышко. Вышедшая в начале 1906 года разоблачительная брошюра некоего Никифорова завершалась следующим пассажем:
«В заключение могу сообщить со слов одной американской газеты, что Гапон живет в Монте-Карло, ведет широкий образ жизни, швыряет деньгами, одет по последней моде, окружен кокотками и ведет крупную игру в рулетку; та же газета объясняет нам это: Гапон содержится управлением рулетки для привлечения „знатных иностранцев“. Наконец-то попал этот человек в соответствующее его талантам амплуа!»
Сообщение одной американской газеты… Чего только не сообщали газеты! Гапона видели пьющим пиво в одном из парижских ресторанов — и об этом сообщила газета, и это трансформировалось в слухи о каких-то кутежах и оргиях. Некий английский журналист, «ища Гапона для интервью, обрел его в привилегированном и высокопоставленном фамильном вагоне, к коему простым смертным и за границею приближение полицейски весьма воспрещается». Какой журналист, в каком вагоне (великокняжеском, что ли, или министерском?), как это могло быть — неизвестно и непонятно. Скорее всего, еще одна «утка». Полгода назад Гапону понравилась роль персонажа газетных сплетен и балаганных представлений; теперь наступила расплата.
За то время (неделя, дней десять — не больше), которое Гапон провел на юге, в России случилось многое. В частности, то восстание, которого опасались власти, началось (в Москве). К тому времени, когда гапоновское письмо рабочим было напечатано, в нем (и вообще в умиротворяющей пропагандистской кампании) уже не было нужды: восстание было подавлено. Движение стало мало-помалу останавливаться само. Впереди были суровое столыпинское умиротворение, столыпинская реакция, Столыпинские реформы.
Именно в этот момент (в январе 1906 года по новому стилю, в конце декабря 1905 года по старому) Мануйлов приехал в Париж, привлеченный намеками Варнашёва. И не застал Гапона, уехавшего, по собственным словам, в Стокгольм.
Гапон действительно сообщил Семенову, что едет в Стокгольм по делам, связанным с изданием его газеты (о газете этой, так и несостоявшейся, мы еще скажем несколько слов ниже). Почему в Стокгольм — никто не спрашивал. На самом деле Гапон (вместе с Сашей) каким-то полулегальным путем через Швецию пробирался в Россию.
Где-то между 15 и 20 декабря старого стиля (28 декабря и 2 января нового) он получил телеграмму: «Приезжай. Почва уходит из-под ног».
24 декабря он был уже в Териоках — нарушив условие Витте: не возвращаться до 9 января старого стиля. Здесь, в комнатушке на даче Питкинен, у самой границы автономного Великого княжества, рядом с Петербургом, но как бы вне прямой имперской юрисдикции, он провел последние четыре месяца жизни — под фамилией Гребницкий.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.