СТАВКА: СТАЧКА
СТАВКА: СТАЧКА
3 января забастовал Путиловский — почти в полном составе.
Утром рабочие собрались у заводской конторы и вызвали Смирнова. Попререкавшись с ним (безуспешно), мастеровые разошлись по домам. Забастовало 12 500 человек. Завод встал.
С точки зрения организационной это был грандиозный успех гапоновцев. Остановить хотя бы на день крупнейший завод столицы, выполняющий государственные военные заказы, — это было почти за гранью возможного. Никаким революционерам такое и не снилось.
В тот же день Фуллон говорил с Гапоном по телефону. Он был у Витте. Министерство финансов связалось с администрацией завода. Решение об увольнении еще одного рабочего было отменено. Оставался один (Сергунин?). Фуллон просил прекратить забастовку. «Поздно», — ответил Гапон. Даже восстановление всех четырех рабочих уже не поможет: теперь каждая мастерская предъявляет свои требования. Договорились, что администрации Путиловского завода предложат встретиться с председателями отделов «Собрания» и делегатами от забастовщиков. Фуллон гарантировал им неприкосновенность.
Так закончился первый день.
Утром 4-го, в семь часов, согласно записке прокурора Петербургской судебной палаты, «большое количество рабочих явилось на завод и, пройдя по мастерским, удалилось, не нарушив порядка». Очевидно, отслеживали штрейкбрехеров.
В тот же день, согласно предварительно продуманному плану, забастовало второе предприятие — Франко-русский судостроительный завод, тоже задействованный в военных заказах.
Днем Гапон имел объяснение с А. М. Стремоуховым, начальником главного тюремного управления. Тюремному священнику грозили потерей места. Как будто Гапон рисковал только этим!
В шесть часов состоялась встреча, о которой Гапон договорился с Фуллоном.
Пришло 40 человек. Гапон зачитал Смирнову новые требования. Теперь они выглядели так:
«1) Уволить мастера Тетявкина и принять обратно двух рабочих — Сергунина и Субботина.
2) Рабочий день 8 часов.
3) Расценка новых изделий после испытания должна устанавливаться мастером по добровольному соглашению с выборными рабочими из мастерской и затем должна считаться обязательной; что же касается старых расценок, то они должны быть вновь пересмотрены на том же основании.
4) Должна быть учреждена на Путиловском заводе постоянная комиссия из выборных рабочих, которая совместно с администрацией разбирала бы все претензии отдельных рабочих. Увольнение рабочего не может состояться иначе, как с постановления этой комиссии.
5) Нормальная плата для чернорабочего не должна быть ниже рубля.
6) Отмена сверхурочных работ. В случае их необходимости, один час за два.
7) За брак, не зависящий от рабочего, завод уплачивает сполна.
8) Женщинам-чернорабочим плата должна быть не ниже 70 коп., и для детей их должен быть устроен приют-ясли.
9) Медицинский персонал завода должен быть более внимателен к рабочим, особенно к раненым.
10) Улучшить санитарные условия некоторых мастерских, особенно кузнечной.
11) Никто не должен потерпеть от забастовки.
12) Время, в которое не производились работы, не должно считаться прогульным, и администрации предлагается уплатить по средней расценке заработной платы».
Отец Георгий говорил за всех, время от времени оглядываясь и спрашивая: «Не так ли, товарищи?» Товарищи согласно кивали.
Смирнов не дал положительного ответа ни по одному пункту. Выполнение любого из требований, объяснял он, разорит акционеров. Сейчас они получают семь процентов прибыли в год, но это благодаря особым условиям военного времени. Норма — четыре-пять процентов. Если она опустится ниже, это разрушит все дело. Завод нуждается в инвестициях… Кроме того, увеличение оплаты приведет к увеличению стоимости продукции, которое ляжет на плечи потребителей, «в первую очередь крестьян» (понятно, что директор пытался апеллировать к совести рабочих, у многих из которых оставались родственники в деревне, — но едва ли крестьяне были главными потребителями продукции металлургического и машиностроительного завода).
Экономические аргументы Смирнова не произвели никакого впечатления на «товарищей». Тем не менее они выразили желание продолжить переговоры с правлением совета акционеров.
В тот же день Смирнов вывесил обращение к рабочим, призывая их прекратить стачку, обещая, что никто из бастующих не будет уволен или оштрафован. «Если же рабочие не выйдут на работу более 3-х дней, я вынужден буду приступить к расчету всех рабочих (согласно пункта 1 статьи 105 устава о промышленности)».
Всех. Всего завода. Угроза вполне бессмысленная.
Путиловский завод был мертв. Вот как описывал корреспондент «Нового времени» некто В.-ский эту необычную картину (газета от 5 января):
«Громадные заводские здания Путиловского завода стоят неосвещенными, мрачными. Не слышно обычных ударов молота, лязга стали, не видно дымка из заводских труб, не вылетают оттуда мириадами искры, не горят даже высокие электрические фонари по всей обширной территории завода…»
В этой ситуации директор мог бы подумать о компромиссе. Но сделать шаг навстречу забастовщикам — это означало взять на себя огромную ответственность. Причем не только перед акционерами, но и перед всем предпринимательским сообществом…
Между тем забастовку на второй день официально «заметили» столичные социал-демократы. 4 января они выступили со следующим заявлением:
«Общее оживление русской жизни отразилось и на так называемом „Собрании фабрично-заводских рабочих“. Как известно, это общество было основано слугами правительства для того, чтобы отвлечь доверчивых и малосознательных рабочих от действительной социал-демократической борьбы за свои интересы. И пока правительство было сильно, общество являлось его верным союзником. Теперь и оно подняло голову. Надеясь на слабость правительства, оно осмелилось говорить о забастовке и предъявить самые ничтожные требования…»
В противовес «ничтожным» требованиям гапоновцев, эсдеки выдвинули свои, смелые: от созыва Учредительного собрания до полуторакратного увеличения расценок. В тоне прокламации сквозила явная ревность: петербургская организация РСДРП, состоявшая примерно из трехсот человек, к тому же разделенных на большевистскую и меньшевистскую фракции, ощущала себя в эти дни бессильным карлой рядом с многотысячным и сплоченным «Собранием». Интеллигенты-революционеры пережили в эти дни величайшее унижение. Рабочий класс поднялся-таки на борьбу — но без них, не под их руководством.
Впрочем, прокламация отражала только позицию меньшевиков. Большевики выпустили свою, отдельную, выпадов против Гапона и его организации не содержащую.
Социал-демократы постоянно пытались проникнуть на собрания забастовщиков и выступить. Бывало, что «несознательные» массы, недолюбливающие «жидов» и «студентов», в грубой форме прогоняли их с собраний — и только вмешательство «сознательных» пролетариев предотвращало прямое насилие. Но некоторым эсдекам удавалось внушить к себе доверие — в тех случаях, когда им хватало ума не противопоставлять себя гапоновцам. «Многие, — вспоминал два года спустя меньшевик С. И. Сомов, — так и называют их „гапоновскими социал-демократами“ и твердо убеждены, что при гапоновском отделе состоят особые должностные лица, называемые социал-демократами. Они кроме этого видят, что социал-демократы довольно сведущие, „умственные“ гапоновские чиновники, и потому рабочие отдельных заводов обращаются к ним, когда приходится вырабатывать отдельные заводские требования своей заводской администрации… При выработке требований рабочие не только занимались будущими улучшениями, но также старались получить реванш за все свои прежние, давнишние долголетние обиды и злоупотребления… На одном собрании рабочий даже предложил мне вписать в листок требований, чтобы при введении восьмичасового рабочего дня рабочим выдали вознаграждение за неуплаченные им лишние ежедневные 2–3 часа работы в продолжение последних нескольких лет. И мне казалось, что во всех этих требованиях рабочие руководились не столько соображениями материального характера, сколько чисто моральным стремлением устроить все „по справедливому“ и заставить хозяев искупить свои прежние грехи». Все это относится именно к первым дням забастовки, когда эсдеки и «Собрание» еще формально играли друг против друга. Но на практике, как видим, уже в эти дни все было несколько иначе.
Встреча Гапона и гапоновцев с правлением совета акционеров Путиловского завода состоялась 5 января в пять вечера. К тому времени бастовали: «Семянниковский» (Невский судостроительный и механический) завод (6500 рабочих), Невская бумагопрядильная мануфактура (2 тысячи рабочих), Невская ниточная мануфактура (2 тысячи рабочих), Екатерингофская мануфактура (700 рабочих). Всего бастовало теперь 25 тысяч человек — население уездного города. Не все — добровольно: с Семянниковского завода гапоновцы во главе с Петровым уводили своих товарищей едва не силой: «Некоторых чуть не приходилось всовывать в пальто, а некоторые постоят одевшись и опять раздеваются. Чувствовалось не хорошо, слезы навертывались на глазах, присыхал язык к гортани от уговоров и убеждений». И все-таки штрейкбрехеров в запасе у предпринимателей не было.
Увеличение числа бастующих усложняло переговоры. К общим требованиям добавлялись новые, местные, иногда важные, иногда — частные и пустяшные. Например, на Франко-русском заводе рабочие требовали уволить расценщика Дмитриева и инструментального мастера Войценовича, а кассирше Беляевой сделать внушение за грубость.
Казалось бы, положение серьезное. Можно было рассчитывать на уступки — хотя бы знаковые, символические…
И тем не менее встреча прошла безрезультатно — хотя началась многообещающе. Гапон прибег к своей фирменной демагогии. Он попытался убедить акционеров в том, что «расценка работ по добровольному соглашению с выбранными рабочими может повести только к обоюдной выгоде: работа будет распределяться равномерно между рабочими, не будет излюбленных мастерами лиц, получающих много работы по повышенной цене, не будет и сидящих без работы, правлению же будут представлены истинные цены, соответствующие работе, и не придется переплачивать…»
Председатель правления К. И. Шестаков согласился было с ним. Но коллеги не дали ему проявить торопливую уступчивость. В результате все требования бастующих были разделены членами правления на три части. Некоторые относились к ведению министерства (например, о длине рабочего дня) — их вообще отказывались обсуждать. Другие подлежали рассмотрению общего собрания акционеров, а оно соберется через месяц, не раньше. И, наконец, некоторые вопросы акционеры в принципе были готовы рассмотреть, но тоже не сразу…
Эта не ко времени осторожная и уклончивая позиция предпринимательского класса была, конечно, не случайной. Речь шла об известном сломе сознания — сломе, который во всех странах был сложным и болезненным. Капиталисты во всех странах медленно и постепенно учились видеть в союзах наемных работников равного партнера. Русские капиталисты так и не успели научиться. Директор Смирнов был растерзан рабочими во время Февральской революции. А там уже пошла совсем иная экономика и политика.
Но важную роль в те дни, 4 и 5 января 1905 года, сыграли и сигналы от правительства. Или их отсутствие. Власти не оказывали на фабрикантов ожидаемого Гапоном давления. В. Н. Коковцов, сменивший Витте в Министерстве финансов, в докладе на высочайшее имя в тот же день писал, что требования рабочих «представляются незаконными, а отчасти и невыполнимыми для заводчиков». Восьмичасовой рабочий день на предприятиях, выполняющих экстренные заказы для Маньчжурской армии, ударяет по государственным интересам. «Несомненно также, что рабочим никаким образом не может быть предоставлено право устанавливать для самих себя размер заработной платы и решать вопросы о правильности увольнения от службы тех или иных рабочих, ибо в таком случае рабочие сделаются хозяевами предприятия, а владельцы заводов, несущие на себе весь риск производства, лишились бы законного права распоряжаться своим собственным делом…» Коковцов собирался на следующий день встретиться с предпринимателями и «дать им соответствующие указания благоразумного, спокойного и беспристрастного рассмотрения всех предъявляемых рабочими требований». Но речь шла лишь о форме, в которой забастовщикам удобнее всего отказать.
Коковцов, как и Витте, принадлежал к наиболее «прогрессивной», наиболее здравомыслящей части тогдашнего правительства. Эти люди думали о развитии экономики, о процветании страны как целого. Действительно, в короткой перспективе от классовой борьбы рабочих экономике ничего хорошего не светило. Тем более что профсоюзная деятельность рассматривалась именно как борьба труда с капиталом, а не как коллективный торг на рынке рабочей силы. Теоретически правительственные финансисты, конечно, понимали, что рано или поздно придется легализовать какие-то формы рабочей самоорганизации. В недрах министерства даже обсуждались различные законопроекты на сей счет, но сиюминутные интересы индустрии и ее хозяев в конечном счете перевешивали. Особенно в условиях войны.
А другие люди во власти, те, что потупее, неповоротливее, — просто боялись любых смут… Так что надежды на благотворное вмешательство государственной бюрократии оказались тщетны. «Рузвельтов», подобных Зубатову, больше не нашлось.
Механизм политической стачки включился: экономическая была проиграна. У Гапона больше не оставалось выбора.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.