Глава шестая Люди меняют профессию
Глава шестая
Люди меняют профессию
Природу научим — свободу получим (из репертуара повенецкой агитбригады бывших воров)
На изыскании
Болота и озера нужно было тщательно обмерить, положить на точную карту, исследовать их водный режим. По тайге, по тундре, по болотам ходят люди строительства. Из Москвы приехали с проектом, но без точных данных геологической разведки. Приходилось проектировать на лету, выхватывая у геологов данные, когда еще не была заполнена вся планшета. Перерешали вопрос о высоте подъема. При изменении одной из данных изменялся весь путь.
Вода течет, и каждый участок водного пути связан с другим участком. Не было материалов — бетона, железа, не было квалифицированных людей. Приходилось перерешать, выдержат ли нагрузку новые, еще нигде не испробованные до конца сооружения. Решался вопрос о воде: хватит ли ее в мелководные годы и куда деть лишнюю воду во время паводков. Создавали из заключенных свои кадры, учили людей караулить воду, считать капли, изменять быстрое течение. Эти люди раньше не имели профессий вовсе, а многие не проходили средней школы, и всех их обучали на шестимесячных курсах. Пока разрабатывались эскизные проекты отдельными гидрогеологами, разрешалась проблема кадров. На курсах лекции шли по 16 часов в день.
Им был произведен экзамен. Экзаменовала их вода. Экзамен они выдержали хорошо.
Красная линия на чертеже превращалась в просеку среди леса.
Падал первый снег. Зимой обычно не производятся изыскания, но нужно было проверить границы зоны затопления. Может быть где-нибудь пропущена низинка, через которую потом уйдет вся вода.
Топтали снег в лесу, визжала пила, рубил топор, падало неумело поваленное дерево, запутывалось ветками в соседних соснах. Красная линия канала становилась просекой. В канал еще мало кто верил. Но были люди, для которых канал уже был реальностью. В начале ноября было дано задание наметить на натуру зону затопления. Это нужно было сделать теперь же, потому что на той земле, где скоро должны были пойти пароходы, еще пахали, сеяли хлеб. На этой земле жили. Нужно было определить зону затопления и приступить к планомерному переводу населения и переносу домов и построек.
Погода стояла такая, что уже три недели не было «ни проезда ни прохода». Озера покрылись тонким льдом: по воде не проедешь и по льду не пройдешь. Третий отряд выгозерской изыскательской партии, получив задание, тщетно стремился пробиться к району работ. Карельская погода ненадежна. Все ожидали, что ударит мороз, встанет зимний путь, но вместо зимы дождались новой оттепели. Решили ехать на лодках. Техник взял пять отборных рабочих, сели в шлюпку и стали пробираться по береговой кромке. Лед разбивали топором и веслами и наконец достигли открытой воды. Середина озера как будто протаяла. Утром поднялся туман. Оказалось, что за островом стоит ледяное поле. Пытались пробиться в течение двух часов. Ледяная кромка была достаточно крепка, но стоило сделать шаг — и лед начинал трескаться. Отошли от кромки.
Подошли к берегу. По счастью волны разбили лед — можно было высадиться.
Начали работать. А погода — все оттепель, с редкими морозами.
От деревни до деревни далеко. Между деревнями леса. Край непуганой птицы, непуганого зверя; лоси ходят за людьми. Здесь зверь удивляет человека, а человек зверя. Ходит лось за людьми, трещит тяжелыми рогами в ветках. Смотрит. Ругаются изыскатели: сколько говядины, а треножником не убьешь. Придумали тоже: отправлять людей без конвоя. Был бы стрелок, убили бы лося.
Рубят люди деревья в лесу, вбивают колышки, знаки, и обращается дикий лес в «зону затопления».
20 ноября задание было выполнено, но озеро еще не замерзло, а на расшатанной посудине нельзя было выезжать на плес. Разведывательная партия решила, несмотря на слабость льда, итти по озеру. Для инструментов сделали сани. Шли молча. Слушали, как трещит и бегает пятнами под ногами лед. Шли далеко друг от друга. Внезапно — крик. Разведчик провалился, его вытащили; оказалось, не так опасно. Он стоял на дне — партия уже достигла другого берега.
Лагерь близко. Вот и вышка в лесу. На вышке стрелок. Домой пришли.
Рассказ стрелка ВОХРа
Сам я из деревенской бедноты, сын батрака. В старую армию попал молодым парнем в шестнадцатом году. В революции участвовал на фронте, а в Красную армию пошел добровольцем.
Как случилось, что я свихнулся, — я вам рассказывать не буду. Смоленский нарыв знаете? Не я один по этому делу сижу. Пусть обо мне другие расскажут. Вспоминать не хочется… Много безобразия было. Пили, кутили, превышение власти… Ну, и я в это дело влип. Пять лет получил. Сначала сидел я в смоленских лагерях, а как начали строить канал, попал в Карелию.
Привезли нас в Медвежью гору. Меня вызвали в Управление, поговорили, что я из бедняков и был в Красной армии, статья у меня подходящая и срок небольшой, и меня отобрали в ВОХР. И других отобрали, и всем дали оружие. Никак я такого оборота дела не ожидал. Молча пошли мы в казармы. А там ребята в военной форме, только с петлицами серого цвета. Смотрят на нас, зубы скалят. Оказывается, тоже из заключенных. Десять лет как не держал я в руках винтовку. Отошел в угол, взвесил ее на ладони, обтер рукавом замок, посмотрел в ствол на свет. Кое-где тронуто. В Красной армии нас за это здорово гоняли. «Ну, а если я возьму в руки эту винтовку, да…»
— Винтовка хорошая, чего смотришь? — незаметно подошел командир. — Только гляди, за плохое содержание оружия взгреем не хуже, чем в красноармейской части.
— Слушаю, гражданин начальник.
— А потом, имей в виду — если заключенному дают винтовку — это честь. В охрану не всякого принимают, с разбором. Классово-близких нам. Понятно?
— Понимаю, гражданин начальник.
— Ну, смотри, товарищ, служи исправно.
Два года я слова «товарищ» ни одного раз не слыхал… А командир уже с порога обернулся и говорит:
— А получать будешь красноармейский паек и махорку… Ну, держись, товарищ.
Говорят, я здорово перековался в лагерях, как и многие другие. Так вот моя перековка началась с этих слов командира… Когда он меня два раза подряд товарищем назвал.
Насиделся я по домзакам с ворами, с бандитами. Иной на волю на месяц, как на курорт, выйдет и опять в тюрьму, поплевывает да на блатном языке свое чешет. Я среди них — ни как свой ни как чужой. Мог иначе жизнь прожить, а теперь ничем не лучше. А то может и хуже.
Когда мне на канале винтовку выдали и сказали: «Вот будем строить канал — опять человеком станешь», словно я падал, а мне кто-то руку протянул.
Крепко я за ту руку уцепился. Решил про себя: все сделаю, чтобы товарищи мою вину забыли… Стал я жить с того дня в казарме. Наш начальник тов. Бродский все толкует — три задачи перед вами, товарищи: бесперебойное строительство Белбалтканала, охрана объектов строительства и борьба с побегами. Здесь много собрано правонарушителей. Есть такие, что не прочь удрать из лагеря на волю. Но что было бы, если бы все они вернулись в города и деревни? Воры стали бы воровать, контрики принялись бы за свое, пошли бы мокрые дела. Годится такое дело?
Я хорошо понимаю, что не годится. Смотрю на товарищей — многие из них тридцатипятники, бывшие домушники, карманники, но и они, — подумает который, зубы оскалит и говорит:
— Никуда такое дело не годится…
— А здесь, — говорит командир, — мы всех научим какой-нибудь профессии. Кто отсюда убежит, не иначе опять вором станет. А кто уйдет ударником строительства, тому — широкая дорога. Советская власть не карает, а исправляет.
От оружия я отвык. Владеть оружием, чистить его пришлось учиться чуть не сначала. Потом пошли учения, наряды, командировки.
Смотрю кругом.
Начальства от ОГПУ в лагерях было мало. Начальниками командировок, заведующими хозяйством, транспортом были сами заключенные. На такие должности выбирали людей энергичных. Но за всеми не доглядеть — попадались и такие, что не помогали, а мешали стройке.
Тяжела была зима 1931 года, шли только подготовительные работы. Многие сомневались: построим ли мы канал?
Еще в самом начале работ, зимой 1931 года, послали меня в отдаленные места — восемьдесят километров от финской границы. Это у нас называется дальняя командировка.
От города Повенца и до Сороки скоро залегла широкая просека, по которой должен был пройти Белбалтканал. Нас, вохровцев, разместили на участках, где ведутся работы. Везде понемногу: на пятьсот заключенных три вохровца, а то и пять.
Жили мы отдельно от заключенных. Вроде как в казармах. Научили нас начальники, что должны мы быть с заключенными вежливыми, на каждую просьбу отвечать, должны поддерживать среди каналоармейцев бодрость. В бараки ходить к заключенным не полагается. Панибратства с заключенными быть не должно.
Участвовали мы во всех слетах ударников, во всех вечерах, где выступали агитбригады и наши руководители. И даже на производстве вступали в соцсоревнование с заключенными.
Как-то человек десять вохровцев взяли да и отправились в свободное время на производство и показали выработку в двести пятьдесят процентов нормы. А потом пришли к тридцатипятникам и спрашиваем:
— А вы, товарищи, почему так не можете? Мы ведь такие же, как и вы… А ну, даешь вместе ударные темпы! Вам же самим лучше будет. Скорее освободитесь.
Целые вохровские части брали на себя обязательства по соревнованию.
Меня начальство долго не пускало на производство. Я был прикреплен к май-губскому лагерному пункту, и работы у меня хватало. Был я секретарем отрядного штаба соцсоревнования и ударничества. Сидишь, бывало, над сводками, над выводами, и досада разбирает. Почему это мне самому нельзя повоевать со скалой, поработать на грунте.
Был у нас начальник отряда тов. Самойлов. Этот ходит и все смотрит, где что сделано, где затирает. Человек по-настоящему болел за производство. Бывало, прибежит радостный:
— Рыжов, дорогой, плотину кончают!
— Ребята на шлюзе бетон кладут.
Для него все победы на стройке, как праздник. А когда где-нибудь прорыв, он места себе не находит. Вот я ему однажды и пожаловался:
— Довольно, товарищ начальник, мне сидеть над бумажками. И я хочу поработать с тачкой.
А он меня похлопал по плечу и говорит:
— Ничего, брат Рыжов, и мы с тобой поработаем. Я тебя поставлю бригадиром.
Я просто рос от радости. Ведь я когда-то до войны уже с тачкой работал. Ну, думаю, я вам покажу темпы!
Стрелку на вышке невесело. Работа у него однообразная, а ему тоже хочется учиться и работать. Он понимает — люди на трассе получают квалификацию: работает человек на кубатурных работах, выбирает грунт, потом к насыпи переходит. Там работа сложнее — думать нужно. А будешь думать — далеко пойдешь.
На трассе поют:
На работе земляной
Разговор совсем иной:
Работенка грубая —
Навалил и кубарем!
Потрудились горячо,
Развиваем темп еще:
К сроку землю вычистим
В плановом количестве.
А вот насыпь например —
Тут совсем иной манер:
Надо знать не только сколько,
Насыпь — целая постройка.
Кроме своего труда,
Мысли все отдай туда!
Наступило времечко
Лоб чесать да темечко.
Чтоб все было, как стекло,
Чтоб нигде не протекло:
Хорошо и начисто,
Одним словом — качество.
Мы канал построим в срок,
Образцово, крепко, впрок,
Хорошо и начисто,
Одним словом — качество.
Нашу песню кто поймет,
Вольным тот домой пойдет:
Хорошо и начисто,
Одним словом — качество.
Лаборатория
Грунты были совершенно не изучены. Не изучены были и конструкции. Лаборатория ЦАГИ на моделях проверила работу водопроводящих галлерей.
Новые конструкции, шлюзные камеры, комбинированные из ряжевых и бетонных голов, не были нигде испробованы.
Уже насыпали перемычки и дамбы. Грунты все больше и больше становились основным строительным материалом.
Нужно было опробовать этот непостоянный, изменчивый материал. Одновременно нужно было проверять профили плотин.
В домике под горой, к воде поближе, решили развернуть лабораторию.
Людей нехватало. Начали выбирать работников по второстепенным признакам: если в прошлом преподаватель географии или математики, может стать лаборантом. Поставили пробирки, смонтировали целые батареи из одинаковых трубок и колб, потому что один человек должен был сразу обслужить целую серию опытов.
Лаборатория началась очень скромно
К декабрю 1932 года лаборатория уже сделала 3 716 определений грунта. Налаживал работу инженер Знаменский.
Гидротехника — темное дело, и расчеты лучше проверять на моделях.
Появились за стеклом как будто стеклом перерезанные профили плотин.
Проверяли работу при разном напоре воды.
Тут же стоят модели шлюзовых камер. Вода из шлюза в шлюз пойдет с большой силой. Мощность ее будет около двух тысяч лошадиных сил.
Если в таких крупных шлюзах, как Беломорский, пустить воду прямо, то получится в шлюзных камерах буря, тут не выдержат никакие расчалки-тросы, которыми причаливают пароход в шлюзе.
Живая сила воды гасится в изогнутых галлереях. Нужно, чтобы осталось ее не более двухсот лошадиных сил, тогда волны в шлюзе не будет. Растяжение на расчалке получится тонны в полторы.
Поставили в модель шлюза маленький пароход и проверяли на особом приборе напряжение расчалок.
Когда шлюзы были построены, то оказалось, что в натуре беломорские галлереи не только оправдали расчет, но работали еще лучше, чем на моделях.
Вода бежала. На воду бросали маленькие деревяшки — модели льдин. Проверяли, как построить деревянную безвакуумную Шаваньскую плотину, т. е. как дать в плотине такую кривизну, чтобы струя шла по ней не отрываясь, не образуя между собой и телом плотины пустоты вакуума.
Каждая плотина — это новый частный случай в технике. Она отличается по грунту, на котором стоит, но материалу, из которого сделана, по характеру движения воды.
Плотину нужно связать с грунтом и кроме того нужно проверить грунт.
Плотина стоит, вода, переливаясь через нее, ударяется в дно, как ударяют в беговую дорожку ноги человека, который, сделав прыжок, опустился на землю.
Нужно рассчитать условия прыжка воды, кривую ее падения.
Вода, падая струей с гребня плотины, разбивается и образует то, что называется стоячей волной.
Такая стоячая волна называется отогнанным прыжком.
Отогнанный прыжок дает резкую перемену скоростей и размывает дно. Получается яма. Эта яма ползет под сооружение и в конце концов может подмыть плотину.
Нужно фиксировать — закрепить определенное положение прыжка. Для этого перед плотиной, там, куда падает струя, устраивают углубление — колодец.
В этом колодце прыжок затапливается.
Смотришь через стекло и видишь, как поворачиваются назад струи.
Получается «валец»: сила прыжка рассеивается, он разбивает сам себя.
Длину и глубину колодца для затопления прыжка рассчитывают здесь на моделях.
Прикидывали, проверяли, пробовали на моделях.
Бывают случаи во время больших войн, когда места сражения уходят за границы крупномасштабных карт и нужно воевать, составляя самим карты местности.
Такой войной было Беломорское строительство. Оно развертывалось на целине.
Рассчитывали 27-ю Маткожненскую плотину.
Плотина стоит на камне, но камень слоист, и направление идет по течению.
Возникает опасность сосредоточенной фильтрации воды под сооружениями через щели между пластами.
Скала ненадежна, ее может размыть.
Нужно рассчитать размах водяного прыжка.
Для Шаваньской плотины решали вопрос о безвакуумности, стремились к тому, чтобы струя не отрывалась от тела плотины. А для Маткожненской плотины после опытов решили под струю воды, сходящей с трамплина, подвести воздух.
Шумливы за стеклом модели плотин, а рядом стоят спокойные аквариумы без рыб: за стеклом вода и косо положенный грунт — проверяют его оплывание и водопроницаемость.
Здесь проверялось, до какой степени плотина пропитывается водой, устанавливалось то, что в технике называется депрессивной линией.
Моделей земляных плотин в лаборатории всегда стояло две-три.
Центрофуга профессора Лебедева
Так торопились с работой, что не заметили, что создают новые области науки.
Нигде никогда в мире не работала так лаборатория. В ней томились, как в приемной перед залом суда, модели. Все сооружения строительства перебывали здесь в уменьшенном виде. И многие вышли отсюда измененными, чтобы вырасти и жить.
Люди лаборатории жили тут же в маленьких комнатах с дощатыми перегородками, с одеялами, которые были повешены вместо дверей.
С другой стероиды — в комнате окнами в гору — прерывисто выло что-то.
Это была центрофуга профессора Александра Федоровича Лебедева. Маленькая, как дьявол гудящая, центрофуга исследовала молекулярную влагоемкость почвы.
Максимальной молекулярной влагоемкостью грунта называется то количество воды, которое удерживается на поверхности частиц силами молекулярного притяжения между частицами грунта и воды. Сила эта порядка десяти тысяч атмосфер.
Эта вода, в противоположность воде, которая просто пропитывает почву, не подвержена силе тяжести.
В центрофуге образцы почв подвергают действию центробежной силы, и вся вода из образца грунта выбрасывается а иск мочением молекулярной.
После этого образец почвы взвешивается. После взвешивания он высушивается. Высушивание удаляет молекулярную воду. После высушивания образец опять взвешивается.
Разница в весе образца до высушивания и после высушивания определяет молекулярную влагоемкость. А молекулярная влагоемкость для каждого сорта почвы своя.
Таким образом в лаборатории под горой в течение двух часов путем двух взвешиваний, одного высушивания и одного вычитания определяли точно характер грунта. Здесь работали на лету и отвечали телеграммой.
Здесь видели, как маскируются грунты, какие неожиданности они готовили строительству, и часто устанавливали, что на данном участке годного для строительства грунта вообще нет.
Иногда оказывалось, что есть песок, который профильтровывает воды. И есть иольдиевая глина, которая вообще не годна для строительства.
Но после опытов устанавливалось, что если поливать песок мутной от глины водой и таким образом вносить в песок некоторое количество глины, то фильтрация значительно уменьшается. Тут приходилось вытаскивать науку из книг.
Есть обычные ошибки здравого смысла, которые довольно трудно преодолеть.
Здравый смысл живет пока в четырехугольнике четырех правил арифметики.
В средней школе задавали задачу: в час из бассейна выливается 10 ведер воды. Сколько выльется в 10 часов?
Эту задачу решали умножением.
Это неправильно. В бассейне одновременно с понижением уровня воды будет уменьшаться ее скорость.
Технические вопросы простым умножением не решаются.
Думают, что фильтрация идет по породам грунта. А на самом деле вокруг частиц грунта есть пленочная вода, которая окружает их, как чехлы. Вот между этими чехлами из неподвижной воды протекает фильтрующая вода.
Можно увеличить работу чехлов и задержать воду водой.
Произвели опыты. Взяли две трубки, насыпали в них песок; в одну насыпали 10 сантиметров песку, в другую — 200. Профильтровали через каждую по 10 литров воды. Потом определили степень влажности песка в короткой и длинной трубках. Оказалось, что в длинной трубке влажность песка первые 150 сантиметров постоянна, а потом возрастает прыжком.
В короткой трубке — другая картина: здесь влажность песка одинакова по всей его величине, причем она значительно больше, чем в длинной трубке.
Вода в короткой трубке задерживается сильнее, чем в длинной: воздух, находящийся под песком, оказывается водонепроницаемым слоем.
Вспоминали наблюдения, что горизонтальная или наклонная щель в грунте задерживает в его верхних слоях воды больше, чем ее может задержать на той же высоте сложный однородный грунт.
Все это оказалось чрезвычайно злободневным, реальным, как тачка, как паровоз, пароход, камень.
На строительстве нехватает годных грунтов, но торфа много.
Торф пропускает воду, песок пропускает воду. Смесь торфа с песком меньше пропускает воду, чем в отдельности песок и торф, но все-таки фильтрует очень сильно. Но слой песка, покрытый слоем торфа и снова песком, — такой слоистый торфяно-песчаный экран не пропускает воды.
Это проверяли в приборах, это оказалось верным: слоистые экраны выдерживали проверки, вода не прорывала их и не выпучивала.
Высокая техника проста и легка; изумительность Беломорстроя не в том, что он большой, а в том, что он легкий.
Высокая техника — это не обязательно техника, имеющая дело с конструкциями из высококачественных материалов.
Часто это конструкция из грубых, но рационально примененных материалов.
История со слоистыми экранами интересна как случай преодоления узкого места.
Она показала, как злободневная теория, удачно осуществленная, избавляет строительство от необходимости пользоваться дорогостоящими, а иногда и вовсе дефицитными материалами и кроме того уменьшает кубатуру сооружения.
Конечно работа с экранами ввиду ее новизны требует тщательности, но ведь и вообще работа с грунтами при рациональном их использовании — это работа, требующая тщательного и сознательного отношения к делу.
Вот почему на Беломорстрое земляные работы начинались с митинга — технического производственного совещания.
Каждая тачка должна быть насыпана, провезена и высыпана с определенным отношением к делу.
Сооружения Беломорстроя не фильтруют потому, что они насквозь пронизаны мыслью людей, их воздвигавших.
Вот лежит рядом с бетонной 27-й Маткожненской плотиной плотина из каменной наброски с деревянным экраном. Камень — опора, непроницаемость — дерево. Плотина внешне примитивна и технически чрезвычайно остроумна.
По лаборатории ходит профессор Лебедев.
Перед батареями приборов и пробирок сидят люди, которые раньше не были лаборантами.
За стеклом лежат грунты. По каплям накапливается правда в сооружениях.
Уже появились гости в лаборатории, модели Свирьстроя. Через сени была другая изба, и в ней жила величайшая в мире лаборатория по испытанию бетона, положенного зимой.
— На том свете, — говорит профессор Лебедев, — мы так не работали.
Он говорил о себе как о мертвом и уже сам не верил себе. Он был сам моделью, которую переконструировали.
Люди учатся, не отходя от трассы
В УРО — в учетно-распределительном отделе — на карточках заключенных обычно не была заполнена графа «специальность». Приходилось учить людей с азов, но нехватало даже букварей. На двадцать пять безграмотных можно было достать только один букварь.
Зимин был плотником. Он выбрал доску поглаже, обтесал, отшлифовал и пошел в художественную мастерскую.
— Нарисуйте мне буквы побольше, да поровней и получше.
Художники в вечер сделали ему азбуку. Зимин вернулся в барак довольный. Он собрал обучающихся и сказал:
— Теперь я вас буду учить по своей азбуке. Мы ее разрежем.
Так появилась на Беломорстрое первая разрезная азбука. Потом по такому же способу были сделаны таблицы умножения. Один плотник даже соорудил и сам разрисовал глобус. Беломорстрой занимал здесь непропорционально большое место, он пересекал всю Европу и рассекал часть океана. Глобус стоял на столе. Барак вежливо обходился со столь странным украшением.
Полученный журнал, со страниц которого глядели новые заводы, фундаменты строек и наметки электростанций, лагерники откладывали особо, смотрели, читали порознь и вместе — от журнала оставались растрепанные листки, и лишь тогда их пускали на курево. Очень интересовались картинками о колхозах. Большинство учащихся были кулаки, осужденные по 58/10. Возраст учащихся колебался от девятнадцати до пятидесяти лет.
Жил человек в своем хозяйстве, грамота ему не была нужна.
Тут он рубит ряжи, хочет проверить, что записал десятник, правильно ли он указал выработку, а потом хочет посмотреть и чертеж, может быть техник что-нибудь лишнее выдумывает.
Седеющий ученик, старательно выводя буквы, говорил:
— Пригодится под старость расписываться. Вот на волю пойдем, и будет чем вспомнить Беломорстрой. Я теперь и домой сам пишу. У меня с сыном соревнование идет. Кто лучше напишет…
Люди, которые должны были построить каналы, еще не были обучены. По всей трассе шли кубатурные работы. Сведущие люди говорили, что скоро будут класть бетоны, ставить ряжи, а ни бетонщиков ни плотников нет. Бетонщики и плотники конечно были, но они потонули в огромной массе лагерников. работали на кубатуре, на лесопилке, на лесосплаве, на хозобслуге. Пи лагерям шла тревога. Бригадиры собирали плотников, одиночками переводили на ряжевые работы. И когда в марте пришло задание на 80 тысяч кубометров ряжен по одной только Повенчанской лестнице, то стало ясно, что нехватает восьмисот плотников. То же произошло с бетонщиками, со слесарями и т. д.
Школа шоферов. Каналоармейцам объясняют устройство магнето
Так было со всякой специальностью.
Организовали профтехнические курсы, взялись за бригадное ученичество. Опытные плотники отказывались обучать новых учеников, которых прикрепили по три-четыре человека к каждому. Па обучение уходит часть дня, падают показатели — пусть кто хочет, тот и учит. Пришлось растолковывать, пришлось подробно и долго объяснять, какая помощь должна притти от учеников.
На одном собрании выступил Скобенников:
— Я не против, я учить буду, но работать за меня они не будут. — Он показал на своих учеников. — От них, верно, мало пользы. Но, с другой стороны, под лежачий камень вода не течет. Проволынюсь я с ними недели три, а ничего не выйдет — брошу.
Через два месяца бригада Скобенникова, состоявшая из тридцати трех человек, никогда до сих пор не работавших по плотничьему делу, давала при рубке ряжей самую высокую выработку по отделению при отличном качестве.
От плотников не отставали бетонщики. Бригада Корнеева из учеников профтехкурсов первого отделения работала на трассе.
Был приказ снизить выработку для курсантов до 75 процентов против обычной нормы.
Курсанты обиделись и решили:
— Мы такие же каналоармейцы, как и все. Будем работать стопроцентную норму как минимум.
Все люди были связаны делом: был человек землекопом, стал бетонщиком. Бетон проверяют в лаборатории. Строится полевая лаборатория. Полевая лаборатория контролируется лабораторией Медвежьей горы. И вот вышло так, что бывший вор, лаборант-бетонщик Ковалев оказался связанным производством с одной из самых передовых лабораторий в мире.
Проверять нужно на ходу. Материалы новые, конструкции новые, в них есть новые качества. Работать можно только вместе, людям доверяют.
ПРИКАЗ
НАЧАЛЬНИКА СТРОИТЕЛЬСТВА БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОГО ВОДНОГО ПУТИ ПО СТРОИТЕЛЬСТВУ И БЕЛОМОРСКО-БАЛТИЙСКОМУ ЛАГЕРЮ ОГПУ
Ст. Медвежья гора
8 марта 1932 года
№ 1
В целях облегчения аппарату лагеря и Управлению строительства по окончании сооружения канала быстро и безошибочно применить меры поощрения и льгот в широком масштабе (вплоть до освобождения раньше отбытия срока наказания, восстановления в гражданских правах и т. п.) к заключенным, проявившим себя на строительстве с наилучшей стороны, приказываю:
1. Главному инженеру и начальнику работ завести во всех отделах и самостоятельных частях строительства специальные журналы «Изобретений и рационализаторских мероприятий», принятых строительством и введенных в конструкции сооружений или процессы производства.
В журналах отмечать:
а) суть изобретения или мероприятия;
б) автора с указанием его квалификации, занимаемой должности и характеристикой общей трудоспособности и поведения;
в) время принятия строительством изобретения пли мероприятия;
г) материальные результаты изобретения или мероприятия в денежном выражении, в экономии на материалах и времени. Улучшение качества.
Каждая запись в журнале визируется ближайшим начальником лица, сделавшею принятые предложения, подписывается начальником отделения и утверждается при объездах (если это на фронте) ГИСТРом или начальником работ.
2. Начальнику БЕЛБАЛТЛАГа по этому же принципу завести журналы «Изобретений и рационализаторских мероприятий» для записи изобретений и мероприятий, исходящих от рабочих.
Кроме того начальнику Белбалтлага обеспечить уже сейчас учет подлинных ударников-рабочих, занятых на строительстве, с тем, чтобы по окончании канала техническое оформление в аппарате не задержало объявления имеющих быть льгот.
Приказ довести до самого широкого сведения всего населения лагеря. Аппарату КВО и КВЧ на местах провести соответствующее разъяснение этою приказа.
Начальник Главн. управл. лаг. ОГПУ и НСТР
КОГАН
Своя индустрия
На трассе всякая неквалифицированная работа становилась для человека переходом к работе квалифицированной.
Еще достраивались бараки, еще рубили деревья, прокладывая просеки, но уже начали углубляться котлованы.
Земля на южном склоне Водораздела оказалась каменистой: валуны лежали, образуя целые мостовые.
Беломорский «форд»
Люди еще не умели работать с камнем: один человек безуспешно старался там, где должны были работать двое, или брались за работу трое, где нужно было только двух.
Методы работы были примитивные: камни носили в сетках, из сеток вываливали на «форды».
Беломорский «форд» — это тяжелая площадка на четырех маленьких сплошных деревянных колесах из обрубков дерева.
Тащили такой «форд» две лошади.
Рядом с «фордами» работали тачки. О тачках разговаривали много, их переделывали и перепробовали на тысячу способов.
Тачечное колесо было первым механизмом на Беломорстрое. Из тачечного колеса делали вагонетки, поворотные круги для вагонеток; десятники говорили, что из тачечного колеса только обеда нельзя сделать.
Тачечное колесо — вещь простая, но тачек нужно было много, и колес нехватало.
Рядом со станцией Медвежья гора стояли небольшие железнодорожные мастерские.
Здесь работало человек восемьдесят заключенных.
Чинили телеги, потом начали выковывать ерши — скобы для скрепления ряжей.
Литейной не было. Но вот оказалось, что на строительстве нехватает тачечных колес. Тачечное колесо — вещь простая, но все же для него нужно литье.
К заключенному Руденко, заведующему мехбазой, пришел заключенный Слива, бывший кулак. Он предложил построить вагранку для выплавки металла.
Долго на это не решались. Но тачечные колеса очень нужны. Наконец решили все-таки попробовать.
Первую беломорскую вагранку назвали «вагранка типа времен Петра Великого». Вагранка сейчас находится на Москва-канале, не в музее, а на производстве. Это кусок трубы высотой с два с половиной метра, диаметром восемьсот миллиметров. Внутри она футерована огнеупорным кирпичом. Эта труба насажена на кладку, в нижней части которой устроены фурмы.
Вагранка Сливы — нечто среднее между старыми горнами и настоящей вагранкой.
Эта вагранка работала неплохо, она отливала тачечные колеса.
Котлованы углублялись. Беломорский «форд» и тачка уже не могли справляться одни. Нужно было создавать краны.
Решено было строить краны — деррики — из дерева.
Трущиеся части кранов нужно было отлить. Заказали Олонецкому заводу. Олонецкий завод для Беломорстроя имел то преимущество, что, во-первых, он был ближе, а во-вторых — сговорчивее, чем Путиловский. Путиловский завод иногда браковал беломорские заказы из-за их технической неожиданности. Так были забракованы деревянные затворы Маткожненской плотины.
Их беломорцы испробовали потом на водоспусках и убедились, насколько был прав конструктор-инженер Журин и насколько были консервативны и потому не правы путиловцы, отрицавшие возможность деревянных затворов.
Металлическое литье для дерриков никаких сомнений не возбуждало, но Олонецкий завод опаздывал.
Тогда отливка была произведена в мехбазе Беломорстроя. Вагранка дала Беломорстрою полторы тысячи тонн прекрасного металлического литья.
Начальник узла
Поезда Мурманской железной дороги всегда славились опаздыванием. Путь от Медвежки до Надвоиц недлинен, но поезд задерживается на разъездах. В вагонах много женщин: едут на свидание. Говорят все об одном и том же — о лагерях.
В одном купе высокий человек в длинной серой шинели внимательно читает книгу Пришвина.
«Смотришь на столбики пены. Они вечно отходят в тихое местечко под навес черной каменной глыбы, танцуют там на чуть колеблющейся воде. Но каждый из этих столбиков не такой, как другой. А дальше — и все различно, все не то в настоящую секунду, что в прошедшую, и ждешь неизвестной будущей секунды.
Очевидно какие-то силы влияют на падение воды, и в каждый момент все частички иные; водопад живет какой-то бесконечной сложной собственной жизнью…»
Это — описание Надвоицкого водопада. «В краю непуганых птиц» — книга о здешних местах. Внимательно читает ее Успенский. Поезд опаздывает — времени много. Надвоицкий водопад предназначен к упразднению, выше него должен стать узел четвертый.
Успенский отложил книгу и начал просматривать чертежи. На чертеже схема узла. К чертежу — докладная записка.
«Узел 4-й — Надвоицкий — имеет назначение кроме обеспечения транзитного судоходного пути создать выгозерский бьеф с подтопом реки Телекинки.
Этот узел скомпановать из водосбросной плотины № 21 на правом берегу и двухмерного шлюза № 10 на левом берегу с подходными каналами, изолированными от подходов к плотине. Русло реки Выг закрыть глухой плотиной…»
«Подпорные дамбы расположить…» — читает Успенский исписанные на машинке листки. Достает дорожку. На дорожке штрихами размечены дамбы, скобками — шлюзы и двумя черточками — плотины. Красной жирной чертой по карте проложен путь будущего канала.
Дамбы обозначены ничего не говорящими номерами.
Успенский, чтобы лучше запомнить и разобраться, надписывает названия. Самая длинная дамба называется Дубровая, по имени деревни, около которой расположена. Успенский смерил дамбу. На карте она не длиннее мизинца, в проекте длина ее значится в три с четвертью километра. Над плотиной № 21 Успенский надписал — «водосбросная», потом разметил карту какими-то крестиками и знаками — пометки для себя. В поезде от Медвежки до Надвоиц он заучивал названия своих объектов и уже не путал нумерации шлюзов и дамб. Он хотел знать свой узел. Надвоицкий узел.
В голову лезла какая-то веревка с туго затянутым узлом — морской канат. В Соловках был такой канат на пристани с неуклюжим узлом. Надвоицкий надо завязать лучше. «Тов. Успенский носит длинный волос, пролетарская прическа называется в нашем деле», говорит местный парикмахер. Волос у Успенского рыжевато-медного цвета. Жесткий волос, хоть и вьющийся. Успенский хорошо смеется, он тогда быстро располагает к себе человека. Как многие высокие люди, он сутулится, а длинная армейская шинель прибавляет рост.
В Надвоицы Успенский прибыл зимой. Будущие лагеря намечались объезженными дорогами, притоптанными тропинками, сведенным лесом, кое-где стояли уже бараки. В лагерном деле Успенский не новичок. Он знает предельный запал урканов, яростную упрямость деревенских каэров. Он знает человеческий материал, с которым придется иметь дело, но он совсем не знает строительства. Все заново — и никаких писаных инструкций. Одно указание — исправительно-трудовая политика. И в этой области кое-какой опыт вывез Успенский из Соловков, где он был одним из начальников, применявших новый метод, невиданный в мире, — исправительно-трудовой метод советской власти.
Перед Успенским — задача: подготовиться к тому, чтобы руководить участком строительства. Он учится. Он по столу расстилает синьку, проектные варианты сооружений и, созвав инженеров, часами вслушивается в бесконечные споры и обсуждения. Поток непонятных терминов оглушает его. Кто из инженеров прав, на кого можно положиться? Слушая споры, готов согласиться и с тем, и с другим, и с третьим.
Уже решено, какие отвалы, какой высоты, какого наклона насыпать по краям будущих подходных каналов. А может, что-нибудь не так?
Клуб в Сосновце
Сегодня надо решать, каким образом брать скалу, какие тачки пустить под зимнюю возку грунта, как заложить, шахту, какие подъездные пути применять на десятом шлюзе, какой длины должны быть ряжи, какая древесина лучше и как ее обрабатывать.
Главный вопрос о квалифицированной рабочей силе. Где взять подрывников? Как готовить электромонтеров? Откуда раздобыть плотников? Трактористов? Кузнецов? Слесарей? Мало людей, мало… Кого назначить прорабом? Инженеры говорят длинно и неясно. Особенно о свойствах своих коллег. Телеграмма из Медвежки — направляется новый этап, тысяча двести человек. Люди нужны, но бараки недоделаны. Партия должна отдохнуть, утомлена переездом. Через дня два-три люди выйдут на работу.
К ночи в голове стоял гул.
Инженеры не ручаются за качество работы заключенных и проектируют и рассчитывают с «запасцем», на всякий случай. И запасцы подчас изрядные А сроки короткие, жесткие. Инженеры пожимают плечами:
— Построить конечно можно, почему же не построить? Но не в такие сроки и не с такой рабочей силой.
Зимой дамбы нельзя засыпать землей — промерзший грунт весной оттает, даст осадку. И реку зимой не перекроешь — весеннее половодье снесет плохо закрепленные сван. Зимой надо готовиться к весне и лету.
Зимой прокладывали подъездные пути, расчищали места под объекты, главным образом налегли на строительство постоянных бань, пекарен, кухонь, столовых. Выстроили клуб, в котором постоянно толпились каналоармейцы.
Зимой широко развернули и культурно-воспитательную часть. Основные кадры, подвергавшиеся перековке, были тридцатипятники. Инженерно-технический персонал сначала клуба не посещал:
— Нам перековываться незачем.
Успенский видел, что воспитатели, которые работали с тридцатипятниками, не сладят с лагерной интеллигенцией. А лагерная интеллигенция к тому же как на подбор. Один в обеденный перерыв уходит на реку и орет стихи Бодлера в переводах Якубовича-Мельшина и Федора Сологуба, другой цитирует на память страницы из Достоевского, вгоняя в уныние и себя и слушателей, третий читает по памяти, как из книги, сложнейшие выкладки и химические формулы, четвертый и на трассе пытается говорить по-французски.
На клуб посматривают насмешливо.
Но одному-другому инженеру звонил сам начальник отделения Дмитрий Андреевич Успенский, лично звонил и непременно просил быть. А в клубе, глядишь, тов. Успенский так выступит, что не ответить неудобно. Ответишь, в спор влезешь, сам вызовешься лекцию прочитать.
И стали инженеры понимать массовую работу. Стали не только в клуб, но даже и в бараки захаживать:
— Часто сам не успеешь пообедать, а в бараки забежишь, посмотришь, что приготовили, вкусно ли. Ведь не накорми как следует, так и выработка снизится. Тебе же стыдно, что твой участок отстает.
Или:
— Иной раз смотришь, а про тебя в бараке в стенгазете написано. Знаете, приятно. Никогда не думал, что такая мелочь может доставить удовольствие.
Оказывается, может. И даже большое удовольствие. Приятнее прочесть что-нибудь дельное в стенной, чем плохое в Центральной.
И вот понемногу втянулись. Так, знаете, незаметно. В привычку вошло. Бывало, на воспитателя смотрели как на лишний элемент, а потом увидели, что они даже выручают в трудные моменты. Попадались удивительно толковые люди. Быстро усваивали технику и на трассе приносили большую пользу делу.
К марту месяцу в четвертом отделении коренное лагерное население знало, какую часть трассы оно делает, для чего это делается и что будет потом, когда закончат все сооружения.
И это конечно не могло не отразиться в первую очередь на самой работе. Производительность труда повысилась. Работать стали дружнее, охотнее.
Отказ Ледеркина
Не все работали добросовестно. Были среди заключенных злостные лодыри, отказчики, месяцами отлынивавшие от работ. Были фиктивные инвалиды, притворявшиеся больными, ссылавшиеся на «грызь», чтобы не итти в котлован. Были «отрицаловцы» — люди, агитировавшие против работ. Были вредители.
Фома Ледеркин, пятидесяти лет, уроженец села Стефанидар, был раскулачен осенью 1930 года. Он переехал к тетке, жившей в том же селе. Спал в сенях, кланялся в ноги всем, кто входил в избу: соседу, курице, собаке. Оброс бородой. Отверг, славя бога, земные заботы.
В декабре 1931 года он поджег стефанидарский нардом. Дело случилось ночью. Ледеркин проломил мерзлое нардомовское стекло, снял тулуп и, перекрестясь, влез в окошко. Тьма стояла в нардоме, Ледеркин прополз на сцену. Он ходил здесь среди декораций — лесов и полей, среди деревянных плугов, среди балалаек и домр, спрятанных заведующим музыкальным кружком под холстину. Потом, помолясь, вынул пузырек с керосином и облил все, что попалось под руку — стены, реквизит, потолок, бутафорию. И зажег. Пламя вспыхнуло разом.
Нардом осветился. Стали видны плакаты, изображавшие норму пшеничного высева и уход за капустой. Дымя, загорелись штаны и штиблеты из скетча о Лиге наций. Горели лавки, лопнула лампа, треща, запылал весь нардом целиком. Это был тихий нардом, дымный и закоптелый, хранивший в своих стенах следы всех схваток великого года. Здесь были окурки, валявшиеся еще с сентября, болтались обрывки приклеенных в феврале плакатов. Деревья и кусты — останки какого-то июльского спектакля — висели над эстрадой. Зимний ветер бил в его окна. Топот ног, радостных и протестующих, потрясал его…
Ледеркин вылез из окна. Никто не заметил пожара, мерно стучала колотушка. Потом послышался колокол, мелькнули огни. Пожар. Грохот набата, топот коней. Ночное движение, страшное в деревнях.
Ледеркин бежал. Всю ночь просидел он в лесу. Здесь было тихо, падал снег, скрипели деревья. Ночь показалась Ледеркину длинной, он засыпал и вновь просыпался. Днем, по следам, крестьяне устроили облаву и поймали Ледеркина. Он был судим, приговорен к расстрелу. ВЦИК заменил высшую меру десятью годами концлагерей.
В феврале 1932 года Ледеркин попал на Беломорстрой. Он прибыл туда этапом, в теплушке, полной соцвредами. Среди этой армии уголовных ехало только шестеро осужденных по кулацким делам. Их обокрали, едва они успели войти в теплушку, стащили белье, одеяла, хлеб, чайники, сахар. У Ледеркина свиснули сапоги. Сидя в портянках, Ледеркин видел, как утираются его полотенцем, как одевают его рубаху, примеривают сапоги. Он глядел и молчал.
Кулаки отделились от шпаны, заняли место под окошком вагона, выставили сторожей. Читали молитвы, пели псалмы, вспоминали о прошлой жизни. Вспомнили борщ, поговорили о лошади. Вспоминали барана.
Сердитая грусть, огромная печаль, от которой чешутся ладони, обуяла их. Ночью они поймали тридцатипятника, когда тот пытался украсть полотенце, и принялись бить его. Били так, что никто из шпаны не решался вступиться за вора. Били в душу и в мать, страшным крестьянским боем, как бьют конокрадов.
Охрана насилу отняла вора.
По приезде в Надвоицы все шестеро отказались итти на работу.
— Мы свое отработали — пусть теперь медведь работает.
— Чужими руками дерьмо загребать… Ловкачи вы, ваше-скородие, — кричали они воспитателю.
Назавтра их вывели под конвоем на рубку леса. День выдался пасмурный, дул ветер, шел снег. Начинался буран, снег падал на спины, на шапки, на пилы. Далеко в деревне кричал петух.
Кулакам указали участок, но они отказались работать. Побросав пилы и топоры, они стояли в снегу. Падали сосны, хрипели пилы, люди пробегали суетясь. Кулаки стояли недвижно. Чтобы казаться страшней, они старались не шевелиться. В минуты «перекурки» они закуривали, потом, покурив, недвижно стояли опять.
Темнело, близился вечер, желтели костры. Огонь трещал среди деревьев, ветер качал чайники, подвешенные на шестах.
Громче кричал бригадир, люди пилили, рубили деревья. Они пробегали мимо недвижных кулаков, не обращая на них внимания: кончился день, десятник обходил работы.
Кулаки запели псалмы и молитвы. Они во все горло благословляли день, который прошел, благодарили бога за радости, которые он им доставил. Темнело, они пели среди тьмы. Они запевали тихо, потом поддавали жару.
Никто не глядел на них. Никто из бригадников не славил траву и птиц, присоединив свой голос к их хриплому хору. Кончался день, бригадники работали. Их трудно было удивить псалмами. За время своего пребывания в лагерях они нагляделись на всякие фортели. Видели нэпманов, кричавших: «Я поэт», когда их заставляли взрывать скалы. Видели помещиков, падавших на песок, целовавших землю, чтобы не работать. Все это кончалось одним: трудом.
Никто не глядел на кулаков. Близилась ночь, шесть кулаков громко славили царя Давида. Они пели о Ионе, стоя среди карельских лесов. Они хвалили чрево кита. Хрипели о мудрости диких зверей, о благости рыб, о добросердечии птиц, о голубизне и синеве неба.
Так кончился день. Все шестеро получили уменьшенный паек. Они пошли в столовку и долго глядели на ужин ударников. Они осматривали этот ужин неторопливо, серьезно — и справа, и слева, и искоса, и в лоб, и прямо, и исподлобья.
— А ну их к дьяволу, птиц, — сказал вдруг кулак Катомов, — что я — ухарь какой, чтобы петь на морозе.
Оглянувшись на ужин в последний раз, кулаки ушли к себе в роту. Там, покричав, решили они прекратить пение в лесу. Ледеркин был против такого решения. Его не так легко было сбить с позиции.
Он спорил, доказывал, кричал, но компания распалась, петь одному казалось смешно. Ледеркин вышел работать. Его, как и многих других кулаков, направили на вывоз из котлована камней и земли.
Ему дали сани и лошадь. Это была тихая, невысокая коричневая лошадь, с рыжими подпалинами на боках. Спокойный конский дух, дух мира и теплоты исходил от нее. Зубы ее были желты и сжеваны. Увидя Ледеркина, лошадь ткнула его носом в плечо, вдохнула в себя барачный ледеркинский запах и с шумом выдохнула этот запах.
— Ну, ты, государственная! — тихо сказал Ледеркин.
Он развернулся и, что было силы, хватил ее кулаком по зубам.
Так началась их долгая совместная работа на трассе канала.
Умаров
В том же четвертом отделении в Надвоицах работал и Умаров. Он ходил по трассе в ватном бешмете с газырями и в мягких кавказских сапогах с галошами. На голове была надета плоская кубанка с золотым галуном. Талия, перетянутая блестящим ремнем, была тонка. Осиная талия джигита, абрека, щеголя! Умаров сед. Это стройный, моложавый старик. Когда-то он был крестьянином.
В 1913 году по приказу своего помещика он совершил первое убийство. Жертвой пал бедняцкий вожак Далаяров, многосемейный горец из Верхней Шавы. Разочаровавшись в наемном убийстве с большим риском и мелкими доходами, Умаров занялся вскоре собственными делами.