Ошибка молодости - увлечение либеральными идеями “свободы”

Ошибка молодости - увлечение либеральными идеями “свободы”

Западники не желали терять из своих рядов явно талантливого писателя и решили затянуть его глубже, пропитать своими идеями надежнее, заинтриговать конспирацией, - и вскоре доверили Ф. Достоевскому свои подпольные тайны, - он был приглашен в элитный либеральный кружок, который собирался каждую пятницу у М. В. Буташевича-Петрашевского.

“Что были из нас люди образованные - против этого, как я уже заметил, тоже, вероятно, не будут спорить. Но бороться с известным циклом идей и понятий, тогда сильно укоренившихся в юном обществе, из нас, без сомнения, еще мало кто мог. Мы заражены были идеями тогдашнего теоретического социализма. Политического социализма тогда еще не существовало в Европе, и европейские коноводы социалистов даже отвергали его, - вспоминал Ф. М. Достоевский. - Тип декабристов был более военный, чем у петрашевцев, но военных было довольно и между петрашевцами… И те и другие принадлежали бесспорно совершенно к одному и тому же господскому, ”барскому”, так сказать, обществу, и в этой характерной черте тогдашнего типа политических преступников, то есть декабристов и петрашевцев, решительно не было никакого различия. Если же между петрашевцами и было несколько разночинцев (крайне немного), то лишь в качестве людей образованных, и в этом качестве они могли явиться и у декабристов”(“Дневник писателя”).

В подполье прозападные петербургские интеллектуалы не только изучали классических немецких философов и либеральных французских мыслителей - Вольтера, Руссо, Дидро, но и прогрессивных социалистов Фурье, Прудона, и радикального К. Маркса и опыт революций в Европе…

“В половине текущего столетия, некоторые из нас удостоились приобщиться к французскому социализму и приняли его, без малейших колебаний, за конечное разрешение всечеловеческого единения, то есть за достижение всей увлекавшей нас доселе мечты нашей. Таким образом, за достижение цели мы приняли то, что составляло верх эгоизма, верх бесчеловечия, верх экономической бестолковщины и безурядицы, верх клеветы на природу человеческую, верх уничтожения всякой свободы людей, но это нас не смущало нисколько. Напротив, видя грустное недоумение иных глубоких европейских мыслителей, мы с совершенною развязностью немедленно обозвали их подлецами и тупицами. Мы вполне поверили, да и теперь еще верим, что положительная наука вполне способна определить нравственные границы между личностями единиц и наций (как будто наука, - если б и могла это она сделать, - может открыть эти тайны раньше завершения опыта, то есть раньше завершения всех судеб человека на земле).

Наши помещики продавали своих крепостных крестьян и ехали в Париж издавать социальные журналы, а наши Рудины умирали на баррикадах. Тем временем мы до того уже оторвались от своей земли русской, что уже утратили всякое понятие о том, до какой степени такое учение рознится с душой народа русского. Впрочем, русский народный характер мы не только считали ни во что, но и не признавали в народе никакого характера. Мы забыли и думать о нем и с полным деспотическим спокойствием были убеждены (не ставя и вопроса), что народ наш тотчас примет всё, что мы ему укажем, то есть в сущности прикажем. На этот счет у нас всегда ходило несколько смешнейших анекдотов о народе”, - признавался повзрослевший и поумневший Ф. Достоевский.

При этом для российского религиозного общества западные либеральные “священники” преподносили свои идеи соответственно “съедобно” - оригинально через образ Христа, - ведь, по их мнению, Христос был социалистом - революционером, пошёл против “отцов” за интересы бедных…

“Ну не-е-т! - подхватил друг Белинского. (Я помню, мы сидели, а он расхаживал взад и вперед по комнате.) - Ну нет; если бы теперь появился Христос, он бы примкнул к движению и стал во главе его…

- Ну да, ну да, - вдруг и с удивительною поспешностью согласился Белинский. - Он бы именно примкнул к социалистам и пошел за ними” - вспоминал Ф. М. Достоевский в 1873 году (“Дневник писателя”) об этом периоде масонско-либеральных идей. - Действительно правда, что зарождавшийся социализм сравнивался тогда, даже некоторыми из коноводов его, с христианством и принимался лишь за поправку и улучшение последнего, сообразно веку и цивилизации. Все эти тогдашние новые идеи нам в Петербурге ужасно нравились, казались в высшей степени святыми и нравственными и, главное, общечеловеческими, будущим законом всего без исключения человечества. Мы еще задолго до парижской революции 48 года были охвачены обаятельным влиянием этих идей. Я уже в 46 году был посвящен во всю правду этого грядущего “обновленного мира” и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским.

Все эти убеждения о безнравственности самых оснований (христианских) современного общества, о безнравственности религии, семейства; о безнравственности права собственности; все эти идеи об уничтожении национальностей во имя всеобщего братства людей, о презрении к Отечеству, как к тормозу во всеобщем развитии, и проч. и проч. - всё это были такие влияния, которых мы преодолеть не могли и которые захватывали, напротив, наши сердца и умы во имя какого-то великодушия.

Во всяком случае тема казалась величавою и стоявшею далеко выше уровня тогдашних господствовавших понятий - а это-то и соблазняло.

Те из нас, то есть не то что из одних петрашевцев, а вообще из всех тогда зараженных, но которые отвергли впоследствии весь этот мечтательный бред радикально, весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его, - те из нас тогда еще не знали причин болезни своей, а потому и не могли еще с нею бороться”.

Но затем, уже повзрослев и поумнев, Ф. М. Достоевский активно противостоял Белинскому:

“Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен.) Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется, под конец усумнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых основаниях…

Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием, как остановился Ренан, провозгласивший в своей полной безверия книге “Vie de Jйsus”, что Христос все-таки есть идеал красоты человеческой, тип недостижимый, которому нельзя уже более повториться даже и в будущем.

- Да знаете ли вы, - взвизгивал он раз вечером (он иногда как- то взвизгивал, если очень горячился), обращаясь ко мне, - знаете ли вы, что нельзя насчитывать грехи человеку и обременять его долгами и подставными ланитами, когда общество так подло устроено, что человеку невозможно не делать злодейств, когда он экономически приведен к злодейству, и что нелепо и жестоко требовать с человека того, чего уже по законам природы не может он выполнить, если б даже хотел…

Кругом меня были именно те люди, которые, по вере Белинского, не могли не сделать своих преступлений”.

И этих опасных людей, больных “болезнью Белинского”, Ф. М. Достоевский показал в своих знаменитых произведениях “Преступление и наказание” и “Бесы”.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.