Путешествие Петра в чужие края и последний бунт стрельцов от 1697 до 1700 года

Путешествие Петра в чужие края и последний бунт стрельцов от 1697 до 1700 года

Прекрасная мысль сделать Россию похожей на просвещенные Европейские государства появилась в гениальном уме Петра еще в то время, когда он с детской радостью смотрел на первое военное учение своих Потешных войск. Она сильнее заблистала потом с веянием парусов, в первый раз развевавшихся на его новом флоте; она ярко загорелась, наконец, в ту минуту, когда знаменитый Азов упал к ногам своих победителей! С тех пор она была уже не мечтательной мыслью пылкого ребенка, а постоянным предметом размышлений совершенного человека, единственной целью его надежд, желаний, действий! И потому восторг его был невыразим при взятии Азова. Владение этим городом открывало его подданным новое море; Петр считал мореплавание лучшим средством для просвещения народов. И верно: не через моря ли и корабли самые отдаленные государства могут общаться и передавать друг другу свои познания и образованность?

Но, к сожалению, по берегам Черного моря были не такие государства, у которых можно было бы заимствовать просвещение. Взгляните на карту: вы увидите там только полудикие области Азии с одной стороны, и Турцию, еще чуждую христианской вере, с другой. Однако во владении Петра было еще одно море — Белое. Но и оно представляло так же мало выгод, как и Черное. По причине своей близости к холодному полюсу оно каждый год так долго бывает покрыто непроходимыми льдами, что остается только немного теплого времени для прихода кораблей. Где же искать самую близкую дорогу к образованным царствам Европы? С этим вопросом взоры Петра остановились на Балтийском море. «Как хорошо было бы для моей России, — думал он, — иметь на этом море гавань, куда бы могли приходить иностранные корабли! Как близко оно и к Германии, и к Дании, и к Голландии, и к Англии!» Но берега Балтийского моря и Финский и Рижский заливы, где удобнее всего было построить обширную гавань, не принадлежали в то время России: вы помните, друзья мои, что царь Михаил Федорович вынужден был по Столбовскому миру отдать Игерманландию и Карелию Шведам, которым принадлежала также и Лифляндия[238]. Шведы храбры — трудно отнять у них владения! Но Петр не боится трудностей, чувствуя справедливость своего требования и понимая всю пользу, все величие своей прекрасной цели; на берегах Балтийского моря Россия будет иметь порт, который соединит ее судьбу с судьбой Европы и передаст все науки и искусства этой, так давно образованной части света понятливым российским обитателям.

Однако Петр, пусть и одержимый этой мыслью, хочет прежде всего собственными глазами и во всех подробностях видеть то просвещение, о котором он так много слышал и читал. В важном деле преобразования целого царства он не поступит легкомысленно, не изменит необдуманно нравы и обычаи своего народа; не положится на одни слова иностранцев, хотя все эти иностранцы заслуживают доверия, потому что первое место среди них занимают его учителя — Лефорт и Тиммерман, так много раз уже доказавшие свою верность и привязанность к России. Он увидит все сам; он собственным умом оценит все отрасли образования и тогда уже собственными руками будет насаждать их в родной стране. Для счастья своих подданных он не пожалеет ничего; он подвергнется не только всяким трудностям, но даже и всяким опасностям.

Да, друзья мои, он решился, и Русские услышали новость, никогда прежде неслыханную в нашем Отечестве: царь отправился в чужие края! И подумайте — каким образом? Без малейшего признака той пышности, с которой Русские государи обычно показывались народу, даже скрыв свое знаменитое звание под именем и одеждой простого дворянина посольства, отправлявшегося в Вену для переговоров с императором о войне против Турок. Он сделал это для того, чтобы избавиться от всех торжественных встреч, всех тягостных церемоний, отнимающих так много времени у того, кто каждую свою минуту желает употребить на что-нибудь полезное.

Поручив внутреннее управление столицей и всем государством одному из достойнейших вельмож того времени князю Федору Юрьевичу Ромодановскому, Петр выехал из Москвы со всем посольством 7 марта 1697 года. Первым послом был наместник Новгородский, генерал-адмирал Лефорт; вторым — Сибирский наместник Федор Алексеевич Головин; третьим — думный дьяк Возницын.

Карета Петра I.

Сам же царь назывался просто дворянским десятником, Петром Михайловым.

Свита посольства была очень многочисленна. Кроме всех чиновников, в ней было еще двадцать пять молодых людей знатных фамилий, определенных в это путешествие для усовершенствования себя в науках. Среди них отличался не происхождением, а редкими способностями и умом Александр Меншиков. Это был царский любимец. Петр увидел его в первый раз в доме Лефорта, где служил Меншиков. Ловкость и проворство его так понравились проницательному государю, что он взял его к себе, записал в Потешную роту и впоследствии так полюбил умного Алексашу (так Петр называл Меншикова), что почти ни на минуту не отпускал его от себя и приказал ему даже спать в одной с ним комнате. В продолжение нашей истории вы часто будете слышать об этом Алексаше, милые читатели: он будет впоследствии князем, знаменитым полководцем и министром Петра; но теперь это еще только молодой человек, любящий до обожания своего великого благодетеля, страстный в учении и одержимый мыслью ехать в чужие края и видеть все любопытное, что они имеют.

Проницательный Петр не ошибся, приготовясь к неприятностям, которые могли случиться с ним во время этого путешествия. Они начались с первых его шагов за границей России. Вы помните, с каким неудовольствием обитатели берегов Балтийского моря, эти прежние враги-соседи, а теперь — добрые наши соотечественники, Лифляндцы и Эстляндцы[239], всегда смотрели на старания Русских государей образовывать своих подданных. Вы помните, как последние рыцари Ливонии остановили всех иностранцев, выписанных из чужих краев Иоанном IV? Итак, удивительно ли, что их потомки точно так же угрюмо смотрели на знаменитое посольство, ехавшее как будто на завоевание всех наук и искусств образованной Европы! Петр и его непросвещенная Россия уже были страшны для своих соседей; что же было бы, если бы необыкновенный гений государя соединился с образованностью народа? Такое соединение предвещало слишком великое могущество; Лифляндцы и Шведы боялись его, и жители Риги осмелились открыто показать послам свое нерасположение. Их генерал-губернатор, граф Дальберг, не только смотрел за ними, как за опасными людьми, но даже допускал в отношении к самому Петру непростительные грубости. Однажды любопытный царь хотел осмотреть городские укрепления и измерить глубину рвов. И что же? Ему не только не позволили сделать этого, но дерзкие часовые чуть было даже не выстрелили в него из ружей. Тогда наш Петр сказал эти замечательные слова, в самом деле исполнившиеся впоследствии: «Не хотят, чтобы я видел укрепления Риги! Я надеюсь некогда увидеть их с меньшим для меня затруднением и отказать Шведскому королю в том, в чем отказывает мне нынче Дальберг».

Дорожные сани Петра I.

Чем дальше ехал Петр, тем радушнее встречали его: с отдалением исчезала зависть, с которой смотрели на молодого царя соседи, боявшиеся его и видевшие в нем будущего своего победителя, и потому в Митаве, Кенигсберге, Берлине и Ганновере уже с удовольствием показывали ему все достойные примечательности. В Берлине он занимался военным искусством; в Ганновере был у двух тамошних принцесс, которые оставили о нем любопытное описание.

Серебряная царская посуда

Если вам хочется знать, дети, каков был наш Петр во время этого своего первого путешествия в чужие края, то я скажу вам, что одна из принцесс, угощавших государя, описала в истории своей жизни примечательный день, проведенный ею с Петром, и вот что она говорит о нем: «Петр имеет видный рост и привлекательное лицо; ответы его скоры и удачны. Он не большой охотник до музыки, но больше всего любит кораблестроение и фейерверки. По его словам, он знает довольно хорошо четырнадцать ремесел, и в доказательство этого показал нам свои руки, покрытые мозолями. По нашей просьбе царь послал за своими музыкантами и танцевал с нами Русский танец. Странно было видеть, как он то целовал, то щипал четырех карликов своей свиты, а десятилетнюю принцессу Софью-Доротею поднял за голову вверх: это очень испортило головной ее убор. Он очень добрый государь — говорит в заключение принцесса, — но, по обычаю своей страны, обходится со всеми уж очень без чинов. При лучшем воспитании ничего не надо было добавить к его великими достоинствам, потому что в нем заметно много ума и много хороших качеств».

Неудивительно, что Немецкая принцесса находила недостатки в воспитании Петра. Замечания ее были отчасти справедливы: воспитание Петра с тех пор, как его сестра стала самовластной правительницей царства, находилось в большом небрежении, и если после своего коронования он имел учителей, то это были только такие учителя, которых он сам себе выбирал. В науках его необыкновенный ум делал удивительные успехи, несмотря на все препятствия, которые мешали ему образоваться, и поэтому принцесса, вероятно, говорила не об этой части воспитания, а о той, которая касается светского образования. Вероятно, наш откровенный Петр не обращался так чинно, не кланялся так ловко и не говорил так вежливо, как Немецкие принцы. Иначе и не могло быть. Когда же было ему учиться этому?

Ум его был беспрестанно занят каким-нибудь важным делом. К тому же в России в то время еще не обращали внимания на светскую образованность. Стало быть, принцессы могли бы извинить этот небольшой недостаток Петра, и они, конечно, сделали это. Его быстрый ум с такой легкостью воспринимал все хорошее, что, без всякого сомнения, проезжая назад через Ганновер, он уже удивил принцесс как переменой своего обращения, так и своими необыкновенными успехами во всех науках и искусствах, которыми он занимался во время путешествия.

Петр Великий в голландском платье. Гравюра Свистунова.

Самым примечательным в этом отношении местом был маленький Голландский городок Саандам. Здесь Петр, думая только о пользе для подданных своих, совершенно забыв величие царя, в одежде обыкновенного плотника, учился любимой своей науке — кораблестроению! О! Как любопытно, как удивительно было видеть тогда этого великого государя в самой простой одежде: в красном байковом камзоле и белых холстинных брюках! С каким восторгом и с какой гордостью его подданные могли смотреть на это матросское платье! Из любви к ним царь надел его, из любви к ним подвергался всем трудностям и неприятностям!

Сначала никто не знал, кем был Русский плотник Петр Михайлов, приехавший в шлюпке[240] из Амстердама и нанявшийся работать на Саандамской верфи. Все удивлялись хорошей работе приезжего, и не прошло недели, как его уже называли за это мастером — баас (Piter Bass). Вы не можете представить себе, как это название обрадовало Петра! Он так восхищался, что, казалось, простое имя мастера, полученное им по заслугам, было для него выше его царского достоинства, принадлежавшего ему по рождению. Называться баасом было для него тем приятнее, что добрые Саандамские жители никак не представляли, кого они величали так. Но эта тайна не могла существовать долго: Саандам был недалеко от Амстердама, где находилось Русское посольство, и к концу недели все заговорили, что Piter Bass есть великий царь России!

После такой новости удивлению Голландцев не было конца! Как бы ни были они хладнокровны, как бы ни были малоповоротливы, но тут вдруг развернулись и так проворно пустились к Саандаму, так скоро разболтали всем Саандамцам о знаменитости Русского плотника и так навязчиво начинали вместе с ними бегать по всем местам, где только можно было видеть его, что Петр, чрезвычайно не любивший обращать на себя внимание, не узнавал своих степенных приятелей и, потеряв терпение смотреть на их постоянное удивление, решился уехать из Саандама. И что же вы думаете? Только что любопытные проведали об этом, как все улицы — от маленькой квартиры Петра Бааса, которую он снимал у одной бедной вдовы, до его яхты, столько же скромной, как и все окружавшее этого необыкновенного смертного, наполнились народом. Даже городское начальство не могло остановить толпы, совершенно заполнившей пристань. Увидев это, Петр, досадуя на зевак, бросился в их середину, силой расчистил себе дорогу, проворно вскочил в яхту и, несмотря на бурный ветер, сильно качавший волны залива Эй, тотчас поднял парус, чтобы скрыться от несносного для него любопытства.

Домик, в котором жил Петр I в городке Саандам.

С тех пор Петру трудно было избавиться от такого любопытства. Оно преследовало его и в Амстердаме, несмотря на все старания тамошней полиции, желавшей угодить скромному путешественнику удалением докучливых. Как ни просто было его платье, как ни походило оно на одежду дворян посольства, но величественный рост, горделивая поступь, глаза, блиставшие всем огнем необыкновенного ума, тотчас изобличали прекрасного царя России. Чтобы скрыться от нескромного удивления народа и свободнее наслаждаться картиной неутомимого движения и той высокой степенью образованности, которую почти всегда имеет приморский торговый город, Петр купил небольшую шлюпку и, сам управляя ею, подъезжал часто очень близко к адмиралтейству. Иногда шлюпка Петра, тихонько пробравшись между кораблями всех народов, останавливалась вблизи от них, не обратив на себя ничьего внимания, и царь, весело любуясь деятельностью и богатой жизнью Амстердама, вдруг задумывался. Казалось, будто в эту минуту какая-то очень приятная мысль залетала в его душу и разливалась радостью в его глазах… Казалось, он смотрел уже не на Амстердам, а на что-то другое, как будто вдали видимое им… Казалось, он прислушивался к радостным крикам не этих чужеземных моряков и купцов, со всех сторон окружавших его в Голландском порту, но каких-то других, в каком-то другом городе, несравненно более близком его сердцу…

Царь Петр на Саандамской верфи.

Во время своей поездки по Европе царь Петр тщательно скрывал ото всех, кто он есть на самом деле. Он уклонялся от всех увеселений и спешил в Голландию, которая представлялась ему привлекательной потому, что он видел много отличных Голландских кораблей и знал о процветании кораблестроения в этой стране. Особенно известен был городок Саандам, в котором строилась большая часть Голландских торговых кораблей. Поэтому сразу по приезде Петр отделился от Русского посольства, купил себе одежду Голландских рабочих и отправился прямо в Саандам.

Я вижу, что старшие из моих читателей догадываются о том, что восхищало Петра перед гаванью Амстердама, вижу, что они понимают его восторг и, разделяя его, радуются, что наконец дошли до самой занимательной страницы в истории этого государя. Но погодите, друзья мои, еще Петр не говорит даже своим самым приближенным о прекрасной своей мысли: он еще мечтает о ней только тогда, когда сидит один в своей маленькой шлюпке. Выйдя из нее, он расстается со своими великими намерениями или, лучше сказать, скрывает их в глубине своей души и является на Амстердамских улицах уже не могущественным царем-преобразователем, а простым плотником Саандамским, искусная работа которого удивляет людей, бывших за несколько недель до того его учителями. В Амстердаме эта работа не ограничивалась корабельной верфью: многие ремесленники и фабриканты этого города видели Петра в своих мастерских; многие ученые и артисты давали ему уроки его любимых наук. Из последних история называет математиков Дама и Гартцокера, корабельных мастеров Вейсселера, Кардинаала, Реенена, Петра Поля и корабельного рисовальщика Адама Сило[241]. Непонятна была для современников неутомимость этого гения! Они едва верили глазам своим, видя царя в один день и за станом ткача, и с циркулем математика, и с молотком кузнеца, и с листом самой тонкой бумаги, собственными руками выделанной им на бумажной фабрике! Восприимчивый мастер всех художеств и искусств являлся почти в одно и то же время и в академиях, где слушал лекции профессоров, и на площадях и рынках, где покупал припасы для своего умеренного обеда, и, наконец, в маленькой своей кухне, где иногда в отсутствие кухарки сам готовил этот обед! Казалось, это был дух, носившийся везде, для которого не было ничего невозможного, ничего слишком великого или слишком малого.

Петр I в Саандаме. Хозяйка выговаривает царю-работнику. Гравюра.

Так Петр провел несколько месяцев в Голландии. Объездив все главные ее города, осмотрев в них все любопытное, он отправился в январе 1698 года в страну, еще более примечательную своим просвещением — в Англию. Здесь тот же образ жизни, то же удивление народа, глядевшего на чудесного царя далекой России, которую образованные Европейцы привыкли считать страной полудикой! В Англии удивление было даже еще заметнее: Англичане, начиная с их короля Вильгельма III и кончая последним работником в адмиралтействе[242], помогавшим плотнику Петру носить бревна и строгать корабельные доски, — все постоянно проявляли к своему знаменитому гостю не только уважение, но даже глубокое благоговение. Король, дружески посещавший царя, старался угадывать его малейшие желания; купцы, художники, офицеры Английского флота были в восхищении, если могли быть чем-нибудь полезными ему, и многие из них охотно следовали примеру Голландцев и соглашались поступать на службу к тому, кого считали непостижимым гением своего века.

Петр, со своей стороны, точно так же восхищался Англичанами и всем, что видел в Англии. Как часто, проводя целые дни в Лондонском адмиралтействе, он говаривал своим новым друзьям — адмиралам[243] Кармартену и Митчелю: «Без Англии я был бы плохой мастер!» А когда эти адмиралы вздумали однажды показать морские маневры, Петр был так восхищен совершенством Английского флота, что от души вскричал: «Если бы я не был царем в России, то желал бы быть адмиралом в Англии!»

Возвращаясь в апреле в Голландию, царь оказался в большой опасности: сильная буря держала его четверо суток в море. С ужасом смотря на высокие волны, бросавшие во все стороны царскую яхту, спутники Петра уже приходили в отчаяние, но герой, не боявшийся никаких опасностей, сохранил присутствие духа и в этом случае и, ободряя улыбкой испуганных, шутливо говорил им: «Чего вы боитесь? Слыханное ли это дело, чтобы царь России утонул в Немецком море?»

Н.Д. Дмитриев-Оренбургский. Петр Великий в Вене у императора Леопольда в 1698 году. Гравюра.

Из Голландии Петр намерен был ехать в Италию через Вену. В этом городе надо ему было переговорить с императором Леопольдом о Турках, с которыми Русские все еще вели удачную войну, в то время как Австрийцы желали мира. Леопольд принял знаменитого путешественника и угощал с тем же радушием и уважением, с какими принимали его во всех других государствах. Среди всех праздников, устроенных в его честь в Вене, особенно примечателен был маскарад, проведенный 1 июля. Император, все его семейство и триста придворных особ представляли ремесленников и крестьян всех народов. Петр был в платье Фрисландца[244]; фрейлина Турн, занимавшая место его дамы, — Фрисландки. Оба государя были очень веселы на этом простом и в то же время необыкновенном празднике. Император предложил своему гостю, все еще слывшему дворянином посольства, выпить за здоровье царя Московского. «Выпьем, — сказал Леопольд, — мне известно, что вы знаете этого государя?» «С лица и наизнанку!» — отвечал Фрисландец.

Петр I в Амстердаме. Гравюра.

Дружеское расположение Леопольда к Петру заметно было и во время их переговоров о Турецких делах, и соглашаясь на мир с султаном, он желал того же, что и Петр: чтобы все земли, завоеванные Русскими, остались в их владении.

Имея основательную надежду на этот мир и, стало быть, на полное спокойствие своих подданных, царь с большим удовольствием думал о своем скором путешествии в Италию, так давно прославленную историей, Италию, знаменитую воспоминаниями, очаровывавшую красотами природы! Уже все распоряжения к отъезду посольства были сделаны, как вдруг гонец, приехавший от князя Ромодановского, привез известие о новом ужасном бунте стрельцов! Ромодановский, которого Петр, оставив в Москве на своем месте, называл князем-кесарем[245], вице-царем и даже царским величеством, писал свое донесение в таком расстроенном состоянии духа, что государь отчетливо видел опасность, угрожавшую его столице. Отложив путешествие в Италию, он поспешил возвратиться в Отечество.

Причины этого нового и последнего бунта стрельцов были все те же, как и прежде: их досада на новый порядок, заводимый в войске, на то предпочтение, какое Петр явно отдавал перед ними полкам, устроенным по-европейски, и страх, что он, возвратясь из чужих краев, начнет еще более заботиться о преобразованиях, которые они ненавидели. Эта ненависть происходила вот от чего: у многих из них были странные мысли о том, что просвещение вредит благочестию и что, чем более люди занимаются ученьем, тем менее думают о Боге. Такая мысль, в любом случае необоснованная, потому что может ли что-нибудь больше науки и образования дать нам в понимании о Боге и его чудесных творениях, была полным несчастьем для такого народа, имевшего столько набожности, как наши предки. Она заставляла некоторых суеверов не любить Петра, принуждавшего их к учению.

Враги Петра умели пользоваться этим несчастным заблуждением соотечественников, и вы видели уже, милые читатели, сколько бед происходило от этого во время правления властолюбивой царевны Софьи! С тех пор, как монастырские стены разлучили ее со светом, в России стало спокойнее, и все думали, что прежняя правительница, отказавшись от всех безрассудных замыслов, оплакивает в уединенной келье монахини свои несчастные ошибки. Но не то делала Софья: под ее монашеской рясой все еще билось сердце гордой княжны, все еще таилась надежда отнять у брата его престол. Однако она не смела предаваться этой надежде с прежней уверенностью и, может быть, не решилась бы ни на что, если бы путешествие Петра в чужие края не увеличило неудовольствия народа и не ободрило любимцев Софьи — дерзких стрельцов. Государство оставалось полтора года без царя; в это время злые неприятели Петра могли наделать много вреда, и вот что они сделали.

Царица Евдокия Федоровна Лопухина. Гравюра.

Евдокия Федоровна Лопухина была первой женой царя Петра I. Ее, дочь окольничего Федора Авраамовича Лопухина, выдали замуж за Петра 27 января 1689 г., когда тому исполнилось 17 лет. 28 февраля 1690 г. у них родился сын Алексей.

Почти все начальники стрельцов, преданные Софье, старались, каждый в своем полку, уверить своих подчиненных, что Петр, возвратись из путешествия, заведет во всем Европейский порядок. Такими уверениями немудрено было внушить им самые отчаянные намерения. Мысль, что не только царевна Софья, но даже и супруга Петра, царица Евдокия Федоровна, так же как и стрельцы ненавидевшая новые обычаи и просвещение, была на их стороне, еще более подкрепляла дерзость бунтовщиков. В их планы входило покушение на жизнь Петра по возвращении его из чужих краев, после чего они предполагали сделать Софью правительницей государства до совершеннолетия царевича Алексея, восьмилетнего сына Петра, и уничтожить все новшества, введенные им в правление, войско и нравы Русских.

В. Суриков. Утро стрелецкой казни. 1881 г.

В августе 1698 г. Петр I вернулся из-за границы и приказал провести новое расследование по делу о стрелецком бунте. Стрельцов допрашивали под страшными пытками, чтобы убедиться в участии царевны Софьи в заговоре. Последовали многочисленные казни. Трупы казненных стрельцов оставались неубранными целых пять месяцев, наводя ужас на народ. Красная площадь была покрыта обезглавленными, а стены Белого и Земляного города унизаны повешенными. На Девичьем поле некоторые стрельцы висели против самых окон царевны Софьи с челобитными грамотами в руках.

Боярская одежда XVIII века. Гравюра.

С такими ужасными намерениями стрелецкие полки, расположенные в разных городах, пошли к Москве, чтобы соединиться там со своими главными товарищами, но храбрость и присутствие духа генералов Шейна и Гордона спасли столицу и усмирили бунтовщиков до приезда государя. Следствие об их преступлениях уже началось при нем, и открываемые подробности их замыслов были так ужасны, что Петру надо было проявить чрезвычайную строгость; виновные наказаны были так, как того заслуживали они по своим злодейским намерениям. В сильном негодовании на преступников, так хладнокровно сговорившихся истребить все, что он с такой заботой готовил для счастья любимого народа, все драгоценные плоды его тяжких трудов, его беспрестанных пожертвований, Петр готов был осудить на смерть всех до последнего ненавистного стрельца, но достойный наставник и его друг Лефорт склонил к жалости оскорбленное сердце Великого, и были казнены только самые виновные. Правда, их было очень много. Государь пощадил и свою сестру: она жила по-прежнему в монастыре. Но оставить ее вовсе без наказания казалось Петру несправедливым, и он наказал ее следующим образом: перед ее окнами монастыря были поставлены виселицы, на которых повесили самых виновных и самых преданных ей преступников. Остальные были разосланы по разным городам, записаны в другие полки, и таким образом название стрельцов, знаменитое сначала, бесславное впоследствии, сохранялось еще около трех лет в четырех полках, оставшихся верными царю; но потом, когда и те получили новые названия или новое устройство, оно совершенно исчезло в нашем Отечестве.

Что же касается царицы Евдокии Федоровны, признанной следствием виновной в помыслах о покушении на жизнь государя, то Петр не хотел больше называть ее своей супругой и, отослав в Суздальский Покровский монастырь, приказал постричь в монахини. Она назвалась Еленой.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.