Смерть царевича Дмитрия и Борис Годунов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Смерть царевича Дмитрия и Борис Годунов

Духовная драма царя-убийцы Бориса Годунова, мастерски нарисованная Н. М. Карамзиным, вдохновила гения русской культуры А. С. Пушкина на создание величайшей национальной трагедии. Драгоценной жемчужиной мировой оперной классики стала опера М. П. Мусоргского «Борис Годунов», в основу либретто которой положена пушкинская трагедия. Каковы же реальные события, связанные со смертью царевича Дмитрия, и какое отношение к ним имел Годунов?

15 мая 1591 г. в удельном городе Угличе раздался гулкий звон набатного колокола: на княжеском дворе бился в предсмертных судорогах младший брат царя Федора восьмилетний сын Марии Нагой Дмитрий — фактический наследник русского престола. Стоустая молва сразу же посчитала, что царевич был злодейски убит, и назвала злоумышленников, которыми якобы были сын присланного из Москвы по служебным делам дьяка Михаила Битяговского, его племянник Никита Качалов и сын мамки царевича Осип Волохов. Все они вместе с самим дьяком и еще несколькими посадскими людьми и слугами были убиты разъяренной толпой. Вскоре началось следствие, которое проводили боярин В. И. Шуйский, окольничий А. П. Клешнин и дьяк Е. Вылузгин. В результате деятельности комиссии было составлено Следственное дело о событиях 15 мая, которое доложено было 2 июня царю Федору и Освященному собору. В нем утверждалось, что «небрежением» Нагих царевич в припадке падучей болезни закололся ножом, которым играл «в тычку» с ребятишками. По распоряжению правительства Нагих разослали по тюрьмам. Мария была насильственно пострижена в монастыре на Выксе. Сотни угличан — участников волнения были сосланы в Сибирь[547].

Летом 1606 г. в обстановке начала Крестьянской войны, на знамени которой было написано имя царевича Дмитрия, чудом «спасшегося» от убийц, правительство царя Василия Шуйского канонизирует «невинно убиенного отрока», тем самым перечеркивая выводы Следственной комиссии 1591 г. С тех пор в публицистике, а позднее и в исторической литературе возникли и существуют две версии о смерти Дмитрия: о его убийстве и о «самозаклании»[548].

Что же говорят источники: Следственное дело, памятники публицистики, сказания иностранцев о России? Следственное дело, изданное в 1913 г. фототипически В. К. Клейном, состоит в настоящее время из 63 отдельных листков (склеек) разной величины. Когда-то они образовывали один свиток, но уже в XVIII в. он был разрезан на куски, которые переплели в папку, нарушив первоначальный порядок их размещения. В. К. Клейн проделал скрупулезную работу как по восстановлению первоначального порядка расположения листков, так и по выяснению палеографических особенностей текста и установил, что ряд документов в составе Следственного дела дошел до нас в подлиннике. Это: 1) челобитная вдовы Михаила Битяговского, поданная 21 мая 1591 г. членам комиссии (склейки LII–LIV [Здесь и далее нумерация склеек дается по В. К. Клейну]);[549]. 2) челобитная Русина Ракова, поданная митрополиту крутицкому Геласию в Угличе (LVI–LVIII), куда он приехал 19 мая на погребение царевича, состоявшееся 22 мая;[550]. 3) челобитная угличских рассыльщиков, поданная комиссии 20 мая (XLVII–XLVIII); 4) речи губного старосты И. Муранова, писанные дьячком В. Фатеевым (XXVII). Остальные материалы помещены в списках, сделанных восемью разными почерками. Если учитывать палеографические наблюдения В. К. Клейна, то получается, что весь текст Следственного дела (начиная со склейки LII) представляет собой позднейшее дополнение к основному тексту памятника. Если считать, что челобитная вдовы Битяговского могла быть приклеена к столпу в конце материалов розыска, то, значит, далее (со склейки LV) идут материалы, связанные со слушанием дела Освященным собором 2 июня 1591 г.

Итак, основная часть материалов Следственного дела дошла до нас в виде беловой копии. Это ставит перед исследователем трудный вопрос: ограничились ли составители беловой копии простой перепиской имевшихся в их распоряжении документов, или же они произвели из них некую выборку и, возможно, подвергли их редактированию? Имеется еще и та трудность, что текст Следственного дела сохранился не полностью: начала дела не было уже в 1626 г.[551]. Если следовать реконструкции порядка размещения материала в Следственном деле, предпринятой В. К. Клейном, то оно начинается словами: «Михаилу Нагово разговаривати..», относящимися к тексту копии челобитной неизвестного лица. Клейн убедительно предположил, что речь должна идти об угличском городовом приказчике[552] Р. Ракове[553]. По его мнению, первую челобитную Раков подал комиссии Шуйского еще во время ее следования в Углич, т. е. она была как бы «инициативным документом» дела. Следствие началось, как он полагал, с вопроса: «Которым обычаем царевича Димитрия не стало?» Затем расспрашивались Михаил Нагой и очевидцы события[554].

С первой частью построения В. К. Клейна можно согласиться. Русин Раков, бывший во время событий в Угличе послушным исполнителем воли Нагих, как только узнал о приближении комиссии Шуйского к Угличу, мог решить «выдать их с головой», чтобы тем самым спасти свою жизнь. Доподлинно известно, что по Переславской и Сулоцкой дорогам посадские люди выезжали за 5–6 км от Углича «по три дни» (с субботы — воскресенья и до вторника, когда приехала комиссия) «для приезжих людей с Москвы». Им велел «для вестей ездити» М. Нагой. После этих поездок они вместе с Раковым отвели лошадей на двор М. Битяговского (склейка XLIII).

Каков был «зачин» Следственного дела (если не считать таковым только челобитную Ракова), все же остается неясным. Находились ли в нем, как думал Клейн, извещение из Углича, которое привез гонец, сообщение об организации Следственной комиссии и т. д., сказать трудно. Нет никаких данных, позволяющих утверждать, что в дело были внесены сведения о встрече комиссии Шуйского с угличанами на Сулоцкой и Переславской дорогах и челобитные царицы Марии и Михаила Нагого[555]. Эти догадки Клейна не подкреплены текстом самого дела. Что входило в начальную часть памятника, с уверенностью сказать нельзя. Перейдем поэтому к анализу содержания Следственного дела. Чтобы разобраться в составе его материалов, напомним ход следствия.

После смерти царевича 15 мая весть об этом могла достичь столицы 16 мая. Оттуда сразу же был отправлен пристав Темир Засецкий, который приехал в Углич 18 мая, а вслед за ним 19 мая прибыла и комиссия Шуйского с митрополитом Геласием. Началось следствие. Оно закончилось к воскресенью 30 мая, когда комиссия выехала в Москву. 2 июня состоялся доклад Освященному собору. Возможно, накануне результаты следствия были сообщены Годунову. И. И. Полосин полагает, что комиссия работала в Угличе шесть — девять дней, за это время могла допросить не менее 300 человек и что в таком случае в деле, где помещено всего около 140 допросов, отсутствуют примерно 200 допросов. Мне эти выкладки кажутся субъективными. Будем придерживаться фактов. Именно они дают ту сумму показаний, которые и подлежат анализу.

И. И. Полосин считает, что комиссия Шуйского занималась расследованием трех дел: о смерти Дмитрия, об измене Нагих и о волнениях в Угличе. По его мнению, первое из них дошло «как законченное архивное дело, должно быть в составе личного государева архива»; его начало «было прямо опасно для Лжедмитрия и Нагих в 1605 г.» и, возможно, тогда же было уничтожено; дело об измене Нагих «изъяли из архива, надо думать, сами Нагие в 1605 г. и, должно быть, они же его и уничтожили»; дело о волнениях в Угличе тоже погибло или еще не найдено[556].

Представляется, что майские события в Угличе рассматривались в ходе следствия в комплексе, и никаких самостоятельных дел о Нагих и о волнениях посадских людей вообще не существовало. По вопросу об обстоятельствах смерти Дмитрия комиссия Шуйского положила в основу следствия показания очевидцев: рассказ главной свидетельницы — мамки царевича Василисы Волоховой, а также краткие свидетельства кормилицы Орины Тучковой, постельницы Марии Колобовой и четырех ребятишек («жильцов»), которые якобы играли с Дмитрием в «тычку» в момент его гибели.

Волохова показала следующее (XIV): Дмитрий болел падучим недугом;[557]. припадки с ним случались и ранее; так, в «великий пост» (т. е. в начале апреля) он «объел» руки у дочери Андрея Нагого; снова он разболелся 12 мая; как только царевичу полегчало, его мать 15 мая после обедни разрешила ему погулять на заднем дворе дворца под присмотром свидетельницы, кормилицы и постельницы;[558]. там он играл с «жильцами» Петрушкой Колобовым (сыном постельницы), Баженком Тучковым (сыном кормилицы), Ивашкой Красенским и Гришей Козловским (XIII, XVI). Об игре мальчиков с царевичем Волохова не говорила, но это сведение есть в показаниях кормилицы, постельницы и самих «жильцов» (XVI, XVII)[559]. Далее Василиса поведала, что «в болезни в чорной» царевич «покололся ножом[560]. и царица Марья збежала на двор» и начала ее бить поленом по голове. Согласно показанию А. А. Нагого, царица прибежала, когда люди закричали во дворе (XVIII). Охваченная отчаянием, она стала «приговаривать, что будто се сын ее, Василисин, Осип с Михайловым сыном Битяговского да Микита Качалов царевича Дмитрея зарезали».

Раздался звон колокола, после чего на двор прибежали «многие люди посадцкие ти всякие люди», в их числе и Михаил Битяговский, затеявший спор с посадскими. Тогда царица и Михаил Нагой велели убить Битяговского, его сына Данилу, Никиту Качалова и Данилу Третьякова. Царица «говорила миру: то-де душегубцы царевичю». Осип Волохов в то время находился «у себе». Как только он услышал «шум… великой», сразу побежал к Михаилу Битяговскому. Здесь его посадские люди схватили и привели вместе с матерью и сестрами к царице. Мария Нагая и его назвала убийцей царевича. Осип был немедленно убит. Такова версия событий, изложенная в показаниях Волоховой. Она варьировалась в ходе следствия с небольшими дополнениями и изменениями.

Игравшие с царевичем ребятишки, расспрошенные комиссией, ограничились, судя по Следственному делу, кратким совместным ответом: «Играл-де царевич в тычку ножиком с ними на заднем дворе, и пришла на него болезнь, падучей недуг, и набросился на нож». Отвечая на вопрос: «Хто в те поры за царевичем были?» — они сообщили, что на дворе с царевичем были «только они, четыре человеки жилцов, да кормилица, да постелница» (XVI). Но если «жильцы» не упомянули о Василисе, то они могли «забыть» и о присутствии других лиц. И. И. Полосин обратил внимание на то, что показания ребятишек дошли до нас в пересказе. Например, Петрушка Колобов никак не мог сказать о своей матери такие слова: «.. за царевичем была… постельница… Самойлова жена Колобова Марья..»

Немногословны и показания кормилицы Орины и постельницы Марьи. Обе они сказали только, что у царевича был «нож в руках и он ножем покололся» (XVII), а кормилица добавила, что царевич скончался у нее на руках, и сокрушалась о том, что его «не уберегла». Позднее, после решения Освященного собора, кормилицу и ее мужа по неизвестной причине затребовали в Москву, причем велено было проследить, «чтоб з дороги не утекли и дурна над собою не ученили» (LXII). Согласно И. И. Полосину, «жильцы», постельница и кормилица засвидетельствовали, что на заднем дворе с царевичем никого, кроме них да Волоховой, не было. Это якобы подтвердил и С. Юдин[561]. Однако постельница и кормилица говорили, что царевич играл с «жильцы», и только. Как и «жильцы», о Волоховой они тоже не упоминали.

Если попытаться оценить доказательную силу свидетельств очевидцев о смерти Дмитрия, то можно прийти к выводу, что она мала. «Жильцы», кормилица и постельница ограничились односложными формальными ответами. Наиболее пространно говорила Василиса Волохова. Но ведь именно ее сына и убили как одного из предполагаемых убийц царевича. Если действительно произошло убийство, то Василиса отнюдь не была заинтересована в установлении истины. Да и всем остальным очевидцам, находившимся на заднем дворе, грозили бы тяжелейшие последствия, если бы было установлено, что убийство совершилось при них, а они ничего не сделали для его предотвращения. Матери двух «жильцов» (кормилица и постельница) должны были понимать, что за такую вину их детям грозит неминуемая смерть. Таким образом, показания очевидцев отнюдь не беспристрастны и не могут приниматься с полным доверием.

Городовой приказчик Раков добавил к сообщениям очевидцев несколько фактов о том, как развивались события после смерти царевича. Оказывается, после ссоры с посадскими людьми на дворе дьяк Михаил Битяговский с Никитой Качаловым побежали в Брусяную избу. Именно там их нашли посадские люди, выволокли наружу и убили. Данилу Битяговского и Данилу Третьякова обнаружили в Дьячей (Разрядной) избе, где по распоряжению Михаила Нагого их также убили. Убито было еще несколько человек (I)[562].

Вечером во вторник 18 мая в Углич приехал пристав Темир Засецкий. Согласно показаниям Ракова, Григория Нагого и «человека» Михаила Нагого Бориски, Михаил Нагой велел Русину собрать ножи, обмазать их куриной кровью и положить на тела убитых людей, «что-де будто се те люди царевича Дмитрея зарезали» (III, IX–X). Михаил Нагой прямо говорил, что «царевича заре[зали] Осип Волохов, да Микита Качалов, да Данило Битяговской» (V). Правда, остается неясным, на каком основании он обвинял в убийстве названных лиц. А. А. Нагой сообщал об убийстве царевича в более неопределенной форме: «Сказывают, что его зарезали» (XVIII). И только Григорий Нагой заявил, что Дмитрий «набрушился сам ножем» (VIII), но никаких доказательств в подтверждение правдивости своих слов он не приводил. Михаил и Григорий Нагие говорили, что они прибежали на двор после звона колокола (IV, VIII). Г. Ф. Нагой рассказал о том, что они увидели, прибежав во двор: «.. лежит… царевич ещо жив был и при них преставился» (VIII). Вместе ли с ними прибежала царица или ранее, остается неясным.

Ничего не прибавляют для выяснения конкретных обстоятельств смерти Дмитрия свидетельства других лиц, которые при этом не присутствовали. В них содержится только стереотипная формула ответов на один по сути вопрос («Которым обычаем царевича Димитрия не стало?»): царевич, страдая падучим недугом, зарезался ножом, играя в тычку. И. И. Полосин объясняет трафаретность этих показаний не тенденциозностью комиссии, а стремлением подьячих экономить время при записи. Однако подобную «самостоятельность» творчества подьячих при составлении Следственного дела допустить невозможно, ибо не тот был случай: речь шла о судьбе правящей династии Рюриковичей.

Обратимся теперь к источникам информации, сообщенной комиссии Шуйского свидетелями, не являвшимися очевидцами событий. Никаких ссылок на источники сведений о смерти царевича нет ни в челобитной вдовы М. Битяговского (LII–LIV), ни в показаниях губного старосты Ивана Муранова (XXVII), сытника Кирилла Моховикова (XXIX), М. Григорьева, служившего у М. Битяговского конюшенным приказчиком (XLII), а также сенных сторожей (XXXVI), хлебников, которые «в те поры стряпали в хлебне» (XLI), и поваров, которые в «тот день стряпали в поварне» (XLV). В ряде случаев ссылки на источник информации очень неопределенны. Так, игумен Давыд «спросил дворовых людей» (XXIV); сын боярский царицын А. Козлов тоже «вспросил дворовых людей» (XXXIV); стряпчий Федор Васильев «слышел от людей» (XXXIX); «дворовые люди сказали» Т. Десятому и другим подьячим (XLIV); «слышали от дворовых людей» угличские рассылыцики (XLVII); конюхи Ф. Остафьев и Б. Ефремов «слышели от миру» (XXXVII). Сорок человек посошных людей, которые 15 мая находились за городом и сами видеть ничего, естественно, не могли, передавали то, что «сказали им многие люди» (XLIX). Ценность подобных свидетельств по интересующему нас вопросу приближается к нулю[563].

Подключник Артем Ларионов «с товарищи» сказали, что во время событий они стояли «вверху за поставцем (шкафом. — А. З.), ажио деи бежит вверх жилец Петрушка Колобов», который и рассказал им о «самозаклании» царевича (XXXIII). Ключник Г. Тулубеев сослался на стряпчего С. Юдина и сытника К. Моховикова (XXXI). Сытники М. Меньшиков и Н. Бурков «с товарищи» ссылались на тех же Г. Тулубеева, С. Юдина и К. Моховикова (XXVIII). Но сам Моховиков не мог сказать, от кого ему стало известно о смерти царевича. Юдин же утверждал, что он «стоял у поставца, а то видел» (XXXI). По мнению Р. Г. Скрынникова, именно «показания Юдина начисто исключают версию об убийстве Дмитрия»[564]. Представляется, что в правдивости слов Юдина можно сомневаться. Ведь иное мнение основывается на двух недоказанных постулатах: во-первых, что Юдин действительно видел происходившее во дворе; во-вторых, что он говорил правду относительно случившегося.

По мнению И. И. Полосина, в Угличском деле сохранилось целых «шесть различных вариантов о причинах и условиях смерти царевича. Их наличие ликвидирует раз и навсегда все разговоры ученых о якобы произведенной по указанию Бориса Годунова подделке (подтасовке) материалов следствия». Однако вариант варианту рознь. Да и по существу-то нет в Следственном деле «шести вариантов» причин смерти Дмитрия. Полосин причисляет к ним «порчу» царевича, которую якобы Мария Нагая допускала «как основную причину его смерти». Это не соответствует действительности, ибо Нагая считала убийцами Данилу Битяговского, Никиту Качалова и Осипа Волохова. Согласно показаниям Волоховой, царица до событий приказала даже убить одну юродивую, «будтось та жонка царевича портила» (XV). Полосин считал вариантом и показание попа Богдана, что «царевича Дмитрия не стало». По-видимому, поп просто не знал (или не сообщил) ничего о причинах смерти царевича, поэтому считать его свидетельство особым вариантом нет оснований. Не являются таким вариантом и слова Г. Нагого, который, сообщая о том, что царевич зарезался, просто добавил: так «почали говорить». В конечном итоге фактически все показания сводятся к двум версиям: смерти царевича от несчастного случая или его убийству. А это лишает необходимой убедительности общий тезис И. И. Полосина о характере Следственного дела.

Поражает одна особенность Судного дела. Сразу после смерти Дмитрия распространилась весть о том, что он был убит. Эту версию передавали, в частности, Михаил и отчасти Андрей Нагие. О том же, как известно, говорила Мария Нагая. Но показаний лиц, отстаивавших и доказывавших эту версию, в Судном деле почти нет. Странно уже отсутствие показаний царицы Марии, хотя при расспросах кормилицы и постельницы она присутствовала. Согласно И. И. Полосину, подобный пробел «разъясняется очень просто: царицу Марию допрашивали в Москве — царь и бояре, патриарх и Освященный собор; Следственная комиссия боярина Шуйского не имела на то права»[565]. Между тем о заседании 2 июня Освященного собора, который подводил итоги расследованию дела, нам известно из Следственного дела, но ни о каком допросе царицы там нет ни слова. Мало того, митрополит крутицкий Геласий на этом заседании говорил: «..которого дни ехати мне с Углеча к Москве» призвала меня царица Мария и просила «челобитье ее донести до государя… чтоб… Михаилу з братьею в их вине милость показал» (LV). Этого челобитья в Следственном деле нет, хотя челобитная Ракова, также доставленная в Москву Геласием, помещена.

Сторонники версии о «самозаклании» царевича стремятся опровергнуть уверенность Марии Нагой в убийстве ее сына ссылкой на то, что ей вообще верить нельзя. Ведь признала же она в 1605 г. в самозванце своего сына. Но они забывают, что и в 1591 г., и позднее она упорно стояла на том, что к царевичу были подосланы убийцы, и никогда не говорила о его «самозаклании». А вот глава Следственной комиссии кн. В. И. Шуйский после 1591 г. дважды менял свою точку зрения на события 15 мая: в 1605 г. он признал в самозванце чудом спасшегося царевича, а в 1606 г., напротив, санкционировал версию об убийстве Дмитрия Годуновым.

Помимо показаний царицы Марии в Следственном деле отсутствуют и свидетельства многих других лиц, которые могли бы прояснить события 15 мая и обосновать версию об убийстве Дмитрия. В тот день первым ударил в колокол сторож Спасского собора Максим Кузнецов (XIX). Именно он мог бы рассказать, что же он видел на заднем дворе до того, как туда прибежала Мария. Однако его показаний нет. В убийстве Битяговских и других «злодеев» принимали участие «починщики» — посадские люди Ляпун, Никитка Гунбин, Степанка Полуехтов, Иван Тимофеев и Тихон Быков (XXIX), а также сапожник Тит (L). К событиям имели касательство сторож Евдоким, посадские люди Василий Ильин, дегтярник Филя и др. (LVI–LVII). И. И. Полосин приводит список из 22 человек, которые, по его словам, «были допрошены», и допускает, что их показания могли попасть в «особое дело» о народном восстании[566]. Но доказать, что всех этих лиц допрашивали и что существовало какое-то «особое дело» о волнениях в Угличе, Полосину не удалось. Добавим к числу осведомленных лиц посадских людей десятского Алексеевской слободы Субботку, холщевника Семейку, мыльника Ваську (XL). Во вторник 18 мая они отводили лошадей на разграбленный двор Михаила Битяговского и, наверное, могли бы сообщить новые детали если не о самой смерти Дмитрия, то о событиях, с ней связанных.

Версию о смерти царевича от несчастного случая не разделяли кроме Нагих еще несколько человек, хотя и весьма уклончиво. Духовник Григория Нагого поп церкви царя Константина Богдан обедал 15 мая у Михаила Битяговского в то время, когда к дьяку прибежали его люди и сказали, что царевича «не стало» (XXVI). Игумен Алексеевского монастыря Савватий уже более определенно сообщал то, что он от монастырских слуг узнал: «..царевич Дмитрей зарезан» (XXV). Архимандрит воскресенский Феодорит передавал, что монастырские слуги «от посадцких людей» узнали, «будто се царевича Дмитрея убили» (XXII). В обоих случаях свидетели добавляли по сути одно и то же: «..того не ведают, хто ево зарезал»; «..а тово не ведомо, хто ево убил». Обратим внимание на то, что эти трое — лица духовного звания. Возможно, именно поэтому комиссия Шуйского не решилась исключить их свидетельства из Следственного дела, как не могла она обойтись и без показаний Нагих. Впрочем, показания игумена Покровского монастыря Давыда как бы нейтрализовали свидетельства Савватия и Феодорита. Правда, Давыд находился тогда в обители, располагавшейся в двух верстах от города, и в пользу версии о «самозаклании» смог сослаться только на рассказ дворовых людей (XXIV).

Отметим еще одну особенность Следственного дела: в связи со смертью Дмитрия в нем нигде не упоминается имя Бориса Годунова, хотя среди сторонников версии об убийстве царевича могли быть и лица, которые прямо связывали трагические события в Угличе с царским шурином. Возможно, кн. В. И. Шуйский, не отличавшийся смелостью и принципиальностью, не решился упомянуть всесильного правителя даже в форме опровержения его причастности к убийству.

В целом круг лиц, привлеченных комиссией к дознанию (во всяком случае тех, чьи показания до нас дошли), несомненно, тенденциозен: это были преимущественно чины местной администрации, дворовые люди и военно-служилая челядь. В Следственном деле отсутствуют показания угличан-посадских, хотя за выступление против царской администрации они подверглись жестоким наказаниям. Согласно Авраамию Палицыну, казнено было 200 угличан. Многих горожан пытали и отправили в ссылку, и в первую очередь тех, кто был в той или иной мере причастен к убийству Битяговского и давал показания против Осипа Волохова и других «злодеев» (или невинно пострадавших, с точки зрения правительства). Автор «Сказания о самозванце» прямо пишет: «А которые было православные християне сташа за убиение царевича, и тех християн повеле Борис Годунов разослати в Сибирь и в Пермь Великую в заточение в пустые места». «И оттово же Углеч запустел», — добавляет «Новый летописец»[567].

О предвзятости Следственного дела свидетельствует весь его ход. Так, после того как Раков подал свою челобитную комиссии, на допросе его спросили: «Для чево тебе велел ножи, и палицу, и сабли, и самопалы Михаиле Нагой класти на убитых людей?» (III). Но в сохранившейся части его челобитной, где речь как раз идет о событиях, последовавших за смертью Битяговских, нет ни слова ни о каких ножах и т. п. Значит, комиссия уже получила от кого-то информацию об участии в событиях Ракова (помимо его челобитной). О ножах и своем участии в их сборе Раков говорил лишь в ответе на поставленный вопрос и во второй челобитной, поданной митрополиту Геласию (LVI–LVIII). Вопрос о ножах, которые М. Нагой распорядился положить на трупы убитых, вовсе не был частным.

Все внимание комиссии направлено было не на выяснение обстоятельств смерти Дмитрия, а на доказательство того, что волнения в Угличе произошли в результате действий Нагих. Так, вслед за Русином Раковым сразу же был допрошен Михаил Нагой, а не очевидцы смерти царевича. Комиссию интересовали пять вопросов: 1) «которым об[ычае]м царевича Дмитрея не стало»; 2) «что его боле[з]нь была»; 3) «для он (М. Нагой. — А. З.) чево велел убити» М. Битяговского и др.; 4) «для он че[го] велел… збирати ножи… и класти на у[би]тых людей»; 5) зачем он приводил Ракова к целованию и против кого им было «стояти» (IV). Четыре последних вопроса носят явно тенденциозный характер: второй как бы подводит к версии о «самозаклании» царевича, а третий, четвертый и пятый заранее исходят из версии об участии Нагого в убийстве Битяговских и др. М. Нагой на первый вопрос ответил однозначно: царевич был зарезан; второй обошел молчанием, а участие в организации убийств решительно отрицал. Допрос М. Нагого велся только в связи с челобитной Ракова и общей направленностью работы комиссии. Ее целью было не столько выяснить истину, сколько дискредитировать показания этого важного свидетеля.

В Следственном деле можно обнаружить существенные противоречия. Так, Михаил и Григорий Нагие говорили, что прибежали во двор, услышав звон колокола у Спаса (IV, V, VIII). А Волохова упомянула, что колокол зазвонил после того, как Григорий Нагой появился во дворе (XIV). Комиссия спрашивала у попа Федота Огурца: «Хто ему велел звонити в колоколы?» (XVIII). Заметим, что до этого речи об Огурце не шло, и остается неясным, откуда комиссия прознала о нем. Огурец показал, что звонил сторож Максим Кузнецов, а тому велел звонить стряпчий Суббота Протопопов, которому в присутствии Григория Нагого приказала царица Мария (XIX–XX). Григорий, по его словам, «не слыхал», что Федоту приказал звонить Протопопов (XX). В. К. Клейн предположил, что могли звонить дважды: в первый раз — М. Кузнецов, во второй — Ф. Огурец. Но следствие даже не заинтересовалось Кузнецовым. Ему важно было установить связь Нагих с беспорядками и обвинить их в том, что они созвали народ, отдав распоряжение о набате.

Противоречия обнаруживаются и в рассказах о поведении Михаила Битяговского с сыном. Поп Богдан, обедавший у дьяка 15 мая, сообщал, что Михаил, узнав о смерти Дмитрия, «тотчас приехал на двор к царевичю»; его же сын «в те поры был у отца своего… на подворье обедал» (XXVI). В челобитной угличских рассыльщиков, поданной на другой день после начала следствия (20 мая), говорилось иное. Оказывается, Михаил Битяговский «пришел с сыном в Дьячью избу, а подал весть Михаилу Битяговскому сытник Кирило Моховиков, что царевич болен черным недугом». Тогда Михаил пошел к царице на двор, а его сын остался в Дьячей избе (XLVII). Здесь все странно: ведь о смерти царевича М. Битяговский узнал у себя дома. В. К. Клейн считал, что Моховиков сказал дьяку о болезни, а не о смерти царевича у ворот «царевичева двора» и что, когда тот прибежал на двор, царевич был еще жив[568]. Но в показаниях Моховикова об этом нет ни слова. Не говорил он, как и поп Богдан, что Битяговский с сыном сначала отправились в Дьячью избу, а уж потом Михаил пошел во дворец.

Челобитная угличских рассыльщиков во многом расходится и с другими материалами дела. Так, в ней сообщается, что царевич покололся не ножом, а «сваей»; что болезнь у царевича была «по месецем безпрестано»; что Михаил Нагой приехал на двор на коне «пьян» (в поздней челобитной Ракова даже «мертьв пиян»). Угличские рассылыцики утверждали, что перед смертью Михаил Битяговский кричал: «Михайло Нагой велит убити для того, что… добывает ведунов и ведуны на государя и на государыню, а хочет портить» (XLVII). О «ведунах» Нагого говорила и вдова Битяговского (LII). Позднее из Москвы послано было специальное распоряжение доставить в столицу «ведуна» Андрюшку Мочалова (LX–LXIII).

Тенденциозность Следственного дела представляется очевидной. Иной вопрос, какая из версий о смерти царевича соответствует случившемуся. Окончательного ответа при существующем состоянии источников дать нельзя. Во всяком случае версия о «самозаклании» царевича могла быть измышлена сразу после убийства Дмитрия с целью самосохранения лиц, находившихся на дворе вместе с ним. В. И. Шуйскому не надо было ничего сочинять: достаточно было отобрать ту версию, которая оказалась более приемлемой для Годунова. Но и совершенно исключить возможность соответствия версии о «самозаклании» царевича реальным фактам тоже нельзя. Так или иначе, но версия о «самозаклании» стала официальной. В наказе Р. М. Дурову, встречавшему литовского посланника Павла Волка весной 1592 г., говорилось: «А нечто учнут спрашивать о князе Дмитрее о углетцком, каким обычаем его не стало, и Ратману молыти: князь Дмитрея не стало судом божиим. А был болен черным недугом, таково на нем было прироженье, ещо с млада была на нем та болезнь»[569].

Вторую группу источников о событиях 15 мая 1591 г. составляют литературно-публицистические произведения, возникшие в годы царствования Василия Шуйского и Михаила Романова. В них обосновывалась версия об убийстве Дмитрия лицами, подосланными Годуновым. Вступив на престол 20 мая 1606 г., после убийства самозванца, присвоившего себе имя Дмитрия, Василий Шуйский стремился убедить народ в том, что царевич давно скончался и поэтому так называемый «царь Дмитрий» был не кто иной, как самозванец. Это было тем более важно, что в июне 1606 г. на юге страны вспыхнуло новое восстание, знаменем которого снова стала тень Дмитрия. А в мае 1606 г. от имени бояр была составлена окружная грамота, в которой говорилось, что Дмитрий «умре подлинно», В грамоте, написанной от имени царицы Марии 21 мая, объявлялось, что царевич «убит… от Бориса». Этот же мотив развит в «известительной грамоте» Василия Шуйского от 4–5 июня, написанной в связи с перенесением «мощей» царевича Дмитрия из Углича в Москву 3 июня 1606 г.[570]

Летом 1606 г. создается в Троице-Сергиевом монастыре «Повесть, како отомсти» — публицистический рассказ о начале «смутного времени». В ней говорится, что Борис послал в Углич Михаила Битяговского с сыном и племянником убить царевича. В полном согласии с официальными источниками излагаются события 1591 г. во многих памятниках. Кратко, но в том же духе писал и Авраамий Палицын.

В «Новом летописце» (1630 г.) помещен ряд дополнительных сведений. Оказывается, когда Борис задумал убийство царевича, к его «совету» «не приспе» Григорий Васильевич Годунов. Советники Бориса (среди них летописец называет «братью» Годунова и Клешнина) решили послать в Углич Владимира Загряжского или Никифора Чепчугова. Последний был довольно заметной фигурой: «Щелкаловым свой, и оне его по свойству вынесли». Но и Чепчугов, и Загряжский отказались принимать участие в подготовлявшемся убийстве. Тогда Андрей Кленшин сказал, что у него есть «братия и други», которые могут осуществить замысел Бориса. Один из них, Михаил Битяговский, вместе с сыном и племянником, сговорясь с мамкой Марией (так в источнике) Волоховой, сотворили убийство. Сначала царевича ударил ножом в шею Данилка (так в источнике) Волохов, но «не захватил ему гортани». Увидев это, кормилица начала кричать, прикрывая собой Дмитрия, и была избита Данилой Битяговским и Никитой Качаловым. Они же и убили царевича. Мать Дмитрия, «видя пагубу сына», стала кричать. Убийцы выбежали за ворота. Тогда соборный пономарь забил в колокол. Убийцы побежали расправиться с ним, но сделать этого не смогли — во двор прибежали Нагие «и все люди града Углича». Никита и Данила бежали из города за 12 верст, потом вернулись и были убиты угличанами. Царю сразу же послали гонца с рассказом о событиях. «Борис же велел грамоты переписати, а писать повеле, яко одержим бысть недугом и сам себя зарезал небрежением Нагих». В Углич послана была комиссия во главе с Шуйским, который «начат распрашивати града Углеча всех людей, как небрежением Нагих заклася сам. Они же вопияху все единогласно… что убиен бысть от раб своих», от Михаила Битяговского, по повелению Бориса Годунова. Даже на пытке в Москве Михаил и Андрей Нагие подтвердили версию об убийстве Дмитрия[571].

Наиболее пространный рассказ о событиях 15 мая 1591 г. помещен в позднейшем «Сказании о царстве царя Федора Иоанновича» (конец XVII в.). Но в рассказе нет новых данных и много риторических восклицаний. Составитель «Сказания» добавил только, что во время следствия окольничий А. П. Клешнин «учел рыкати на граждан, аки лев», когда ему сказали правду. После этого угличане, убоявшись «страху и смерти, вси умолкоша и ничто глаголаша, токмо рекоша: истиннаго мы дела не ведаем, тут не были». Клешнин же «повеле тотчас речи их писати по своему проклятому умыслу и велел к тем речам руки прикладывать и неволею иных прелщая, а кои не хотят руки прикладывать, и тех разослал по далным городам окованных»[572].

Несомненный интерес представляет рассказ «Нового летописца». По Л. В. Черепнину, его составитель, вышедший из кругов, близких к патриарху Филарету, пользовался разнообразным комплексом источников, в том числе материалами архива Посольского приказа. К их числу, по мнению В. И. Коренного, следует отнести упомянутый В. Н. Татищевым летописец Иосифа, келейника патриарха Иова. В. Д. Назаров возражает против методики восстановления В. И. Корецким текста этого летописца[573]. Хотя нет пока полной ясности в том, какие летописные источники использовал составитель «Нового летописца», некоторые моменты заставляют внимательно отнестись к его сведениям о событиях 15 мая 1591 г.

Так, среди Нагих, отстаивавших версию об убийстве царевича, здесь названы Михаил и Андрей, а Григорий не упомянут. Это целиком соответствует Следственному делу, согласно которому только Григорий отступил от позиции Нагих и поддержал официальную версию о «самозаклании» Дмитрия. По мнению В. И. Корецкого и А. Л. Станиславского, именно в связи с отказом принять участие в организации убийства царевича (согласно «Новому летописцу») дворецкого Г. В. Годунова отстранили от активной государственной деятельности,[574]. Н. Чепчугова восемь лет не упоминали в разрядах,[575]. а Загряжских понизили в разряде служилых людей. Сведения о Г. В. Годунове встречаются ежегодно с 1584 по декабрь 1590 г.[576] Небольшой разрыв в сведениях о нем с декабря 1590 по октябрь 1592 г. не может быть однозначно истолкован: настораживает упоминание о Г. В. Годунове как о человеке, противившемся планам Бориса. И факты службы Чепчуговых и Загряжских при дворе царя Михаила, и их близость к Филарету[577]. могут быть интерпретированы по-разному. Словом, упомянутые наблюдения Корецкого и Станиславского интересны, но вопроса о достоверности рассказа «Нового летописца» относительно событий 15 мая все же не решают.

Третью группу источников составляют свидетельства иностранцев. Наиболее раннее из них — письмо Д. Горсея лорду Бэрли от 10 июня 1591 г. В нем сообщалось следующее: «19-го числа того же месяца (мая. — А. З.) случилось величайшее несчастье: юный князь 9-ти лет, сын прежнего императора и брат нынешнего, был жестоко и изменнически убит; его горло было перерезано в присутствии его дорогой матери, императрицы; случились еще многие столь же необыкновенные дела, которые я не осмелюсь описать не столько потому, что это утомительно, сколько из-за того, что это неприятно и опасно. После этого произошли мятежи и бесчинства». По мнению Я. С. Лурье, это сообщение «является весьма важным источником, особенно если учесть, что Горсей был в этом вопросе лицом беспристрастным: он был близок к Борису и никак не мог стремиться очернить его в глазах лорда Бэрли»[578]. Тем не менее это наблюдение не решает вопроса об источнике информации Горсея и, следовательно, о степени ее достоверности.

В письме Горсея интересно упоминание о том, что царевич был убит в присутствии матери. В показаниях Волоховой говорилось, что Мария Нагая прибежала после того, как он поколол себя ножом. Свидетельство Горсея, если его считать отражающим реальные факты, позволяет понять, почему Мария прямо называла тех, кто зарезал ее сына. Однако Р. Г. Скрынников решительно отводит сообщение Горсея, считая его основанным на тенденциозной информации Афанасия Нагого. Действительно, в более поздних мемуарах Горсей красочно описывает, как к нему в Ярославле прибежал Афанасий Федорович и сообщил: «Царевич Дмитрий мертв, дьяки зарезали его около шести часов; один из слуг признался на пытке, что его послал Борис; царица отравлена и при смерти». Но после этого Горсей пишет: «..город был разбужен караульными, рассказывавшими, как был убит царевич Дмитрий»[579]. Таким образом, сводить сообщение Горсея к рассказу одного А. Ф. Нагого нельзя. Ярославль был наполнен слухами различной достоверности.

Об убиении царевича Дмитрия писал также Арсений Елассонский. Побывавший в России при Лжедмитрии I Жак Маржерет сообщал, что Годунов отдал распоряжение убить царевича, но царица его подменила, и тот спасся[580]. Это, конечно, официальная версия, бытовавшая при дворце самозванца.

Исаак Масса описал угличскую драму в аспекте событий начала XVII в. Борис, по его словам, чтобы добиться престола, старался «извести Дмитрия». Эта мысль пришла ему в голову еще до похода на Ругодив (декабрь 1589 — февраль 1590 г.). Тем временем Дмитрий подрастал. «Он был очень умен, часто говоря: «Плохой какой царь мой брат. Он не способен управлять таким царством», и нередко спрашивал, что за человек Борис Годунов, державший в своих руках все управление государством, добавляя при этом: «Я сам хочу ехать в Москву, хочу видеть, как там идут дела, ибо предвижу дурной конец, если буду столь доверять недостойным дворянам»». Далее Масса рассказывает об убийстве царевича при участии Битяговских и Качалова. В разгар игры «в орехи» Данила Битяговский и Никита Качалов перерезали царевичу горло и бежали, «от сильного смущения забыв умертвить других детей; они успели ускакать на лошадях, заранее для них приготовленных». По указанию Бориса розыск был произведен так, «что всех бывших при дворе царевича схватили как изменников, и все они подверглись царской опале», а некоторых из них казнили. Рассказ Массы основан на версии 1606 г. Автор присутствовал при перенесении «мощей» царевича в Москву и ссылался на повествование, в котором «довольно было изложено, как в царствование Федора Ивановича по повелению Бориса был погублен и убиен младенец Димитрий»[581].

Конрад Буссов довел свою «Московскую хронику» до 1613 г. Он писал, что у Дмитрия, как и у его отца, с детства был жестокий нрав. Так, он однажды приказал вылепить из снега фигурки нескольких вельмож и «стал отрубать у одной снежной куклы голову, у другой руку, у третьей ногу, а четвертую даже проткнул насквозь», приговаривая при этом: «С этим я поступлю так-то, когда буду царем, а с этим эдак». Первой в ряду стояла фигурка Бориса Годунова. По Буссову, Годунов нанял за деньги двух убийц, которые по его распоряжению сами были прикончены, как только убили царевича. Рассказ Буссова использовал затем в своей «Истории о великом княжестве Московском» П. Петрей[582].

Итак, свидетельства иностранцев в целом восходят к официозным русским источникам или к слухам, бытовавшим в конце XVI — начале XVII в., и не помогают понять существо событий 15 мая 1591 г.

Обратимся теперь к историческому контексту событий в Угличе и посмотрим, что может он дать для решения интересующего нас вопроса. Прежде всего рассмотрим состав Следственной комиссии. Боярин кн. В. И. Шуйский в мае — июле 1584 г. возглавлял московский Судный приказ и, вероятно, использовал опыт этой деятельности в ходе следствия по делу о смерти Дмитрия[583]. В 1586 г. в связи с опалой, постигшей Шуйских, он был отстранен от должности смоленского наместника и сослан в Галич. Затем сведения о В. И. Шуйском исчезают вплоть до назначения его в Следственную комиссию. По мнению В. И. Корецкого и А. Л. Станиславского, Шуйский, вернувшийся из ссылки незадолго до событий 1591 г., был готов «на все, чтобы восстановить (хотя бы отчасти) былое положение». Р. Г. Скрынников полагает, что В. И. Шуйский представлял круги боярства, враждебные Борису, и поэтому его назначение «следует приписать скорее всего Боярской думе», а Борис согласился на это, чтобы пресечь все разговоры о его причастности к смерти Дмитрия[584]. Характер правительственной деятельности Годунова вряд ли позволяет предположить, что Дума могла производить какие-то назначения в таком ответственнейшем деле без прямого указания Бориса.

Вторым членом комиссии был окольничий А. П. Клешнин. О его тесных связях с Борисом писалось много. Впервые он появился в разрядах в ноябре 1585 г. в ертауле (передовом отряде) вместе с И. В. Годуновым как «ближней думы дворенин». В этом дворовом разряде упоминались также Б. Ф. и Г. В. Годуновы, И. В. Сабуров, Т. Р. Трубецкой и Ф. И. Хворостинин[585]. Таков круг лиц, с которыми был связан А. П. Клешнин. В сентябре 1586 г. в Чудове монастыре вместе с царем «ели» он, Б. Ф. Годунов и Ф. Н. Романов. В декабре 1585 г. в связи с предполагавшимся походом царя Федора в Можайск Клешнин в ертауле уже назван окольничим. Во время похода к Ругодиву он снова находился среди наиболее приближенных к царю лиц. Летом 1591 г. под руководством Бориса Годунова участвовал в обороне Москвы от Казы-Гирея[586].

Р. Г. Скрынников обратил внимание на то, что зятем А. П. Клешнина был Г. Ф. Нагой, брат царицы Марии, и Нагие, как и Клешнин, входили в государев Двор. По его мнению, назначая Клешнина в Следственную комиссию, Борис «искал примирения с Нагими»[587]. Между тем Следственное дело было построено так, чтобы его материалы свидетельствовали о вине Нагих в угличских событиях. Именно такой вывод был сделан Освященным собором 2 июня. Значит, ни о каком стремлении Годунова примириться с Нагими не может вестись речь. Но вот что здесь любопытно. В семье Нагих именно Григорий поддержал версию о «самозаклании» царевича, принятую Следственной комиссией. Григорий, конечно, боялся расплаты за содеянное. Ведь именно он с братом Михаилом приказал убить Битяговских (LII); дал саблю, чтобы положить ее на убитых (VII, X, XXXIX, LVII); бил Василису Волохову. Его действия были оценены собором как «измена явная» (LIX). Но дело не только в этом. Очевидно, он говорил на следствии то, что ему подсказал его тесть — один из членов комиссии — А. П. Клешнин.

Третий член Следственной комиссии — дьяк Елизарий Вылузгин был также крупной фигурой. Еще в 1581 г. он принадлежал к числу «ближних великих людей», являлся думным дьяком и принимал участие в посольских переговорах; с 1583/84 т. ведал Поместным приказом; часто заменял Дружину Петелина в качестве четвертного дьяка. Углич находился в ведомстве четверти Д. Петелина и в 1590 г. был в числе городов, которым выдал грамоты Вылузгин[588]. В декабре 1589 г., во время похода на Ругодив, Е. Вылузгин был оставлен в Москве вместе с С. В. Годуновым; в конце 1590 — начале 1591 г. он вел совместно с С. В. Годуновым, Б. Ю. Сабуровым и А. Щелкаловым ответственные переговоры с посольством Речи Посполитой о заключении перемирия. Летом 1591 г. во время набега Казы-Гирея Вылузгин «с розрядом» находился в большом полку и под началом Ф. И. Мстиславского и Б. Ф. Годунова участвовал в обороне столицы. Усердие Вылузгина в составлении Следственного дела 1591 г. было замечено: ровно через 10 лет ему поручили вести новое следствие — на этот раз о боярах Романовых[589].

Итак, состав Следственной комиссии был не нейтрален, а вполне благоприятен для Бориса Годунова.

Интересна фигура дьяка Михаила Битяговского. Карьера его началась со службы в Казани, где он появился во всяком случае в 1578/79 г. и находился до февраля 1588 г. включительно. Затем он назван среди дьяков, сопровождавших в декабре 1589 г. царя Федора в ругодивском походе; в 1589/90 г. совместно с кн. Ф. И. Мстиславским составлял десятню по Владимиру; как дьяк упомянут и в 1590/91 г.[590] В Углич М. Битяговский был послан для наблюдения за сбором «посохи» (посошных людей) «под гуляй» (для обслуживания гуляй-города). Возможно, функции его этим не ограничивались, и он должен был доносить в Москву о том, что творилось в Угличском уделе. Деятельность дьяка, конечно, раздражала Нагих. Михаил Нагой не дал требовавшихся по разверстке 50 посошных людей. Городовой приказчик Раков говорил, что Нагой в день гибели царевича «бранился о посохе» с Битяговским (LVII–LVIII). В какой степени это верно, сказать трудно, но причины для враждебного отношения Нагих к Битяговскому во всяком случае имелись. Правда, из этого еще не вытекает, что они были достаточны для того, чтобы Нагие могли ложно обвинять Битяговских в убийстве Дмитрия.