Глава 6 Встречи в Берлине

Глава 6

Встречи в Берлине

С радостным облегчением вздохнул Румянцев, когда кончились официальные празднества в честь заключения мира. Казалось бы, императрица, ее двор оказывал ему самые высокие почести, которых удостаивается человек при жизни, но по складу своего характера он не любил подобного шума и суеты. Обеды, балы, маскарады и другие празднества вскоре наскучили ему. Да, императрица не раз оказывала ему честь, приглашая обедать за свой стол. Участвовал почти во всех ее поездках по окрестностям Москвы. Наконец, 28 октября 1775 года она посетила его подмосковное село Троицкое, переименованное в Кайнарджи. 15 ноября состоялся большой бал-маскарад, где долго разговаривал с чрезвычайным полномочным послом Турции, а за ужином их посадили рядом, конечно не без политического умысла.

Все выдержал, вынес все эти тягостные для него испытания и затосковал по тишине и покою: хватит, послужил матушке-России и государыне императрице, пора на отдых. И не раз заговаривал с Екатериной II о своем отпуске и болезнях, которые порой вновь наваливались на него.

Каково же было его удивление, когда 5 ноября он узнал, что на него возложено командование всей кавалерией армии, которая, как говорилось в рескрипте, «в бывшую Прусскую войну из неустройства или, паче сказать, из небытия его единственно искусством и трудами приведена была в доброе состояние». Вот только сейчас дошли до императрицы и ее помощников-советчиков все его письма во время войны с предложениями об иной организации всей кавалерии нашей армии. Какой уж тут отдых, мечты об отпуске тут же разлетелись в прах. Но и этого оказалось мало: императрица, беседуя с ним, высказала надежду, что он, фельдмаршал Румянцев, проявит свои недюжинные организаторские способности по окончательному устройству Крыма, не говоря уж о том, что он по-прежнему остается президентом Малороссийской коллегии.

Лишь 7 декабря Екатерина II покинула Москву и вернулась в Петербург. А Румянцев воспользовался случаем и спокойно пожил в Москве и в Кайнарджи несколько недель. И уже нужно было собираться в дальнюю дорогу: 20 февраля он прибыл в свое имение Черешенки и занялся неотложными делами, которых много накопилось за его отсутствие. Из писем Н.И. Панину и П.В. Завадовскому можно узнать, что здоровье его «худое», силы весьма слабеют, здоровье его требует великой починки – «не знаю, откуда начать». Конечно, он несколько преувеличивал свое «худое» состояние, чтобы хоть на некоторое время оставили его в покое.

Но дела уже втягивали его в свой круговорот: Малая Россия после изнурительной для всех войны нуждалась в оздоровлении жизненных ее основ – то, что было начато до войны, нуждалось в решительных организованных мерах. И конечно, тут же пошли донесения из Крыма, где начались волнения и недовольства. Французские офицеры, переодетые в турецкие одежды, проникали в Крым, понуждали татарские орды к неповиновению преданному России хану Шахин-Гирею и верным ему мурзам. Бригадир Бринк, начальник гарнизона крепости Святого Димитрия, хорошо изучивший обычаи кочующих татарских орд, по наставлению Румянцева, лаской и подкупом склонял на русскую сторону наиболее влиятельных мурз. Румянцев посоветовал Бринку, чтобы он любыми способами уговорил кочующие орды перенести свои кочевья поближе к нашим границам, и если они захотят, то можно впустить их и в наши пределы. Таким образом Румянцев приступил к устройству Крыма, который раздирали противоречия, а главное – турецкое противодействие русским интересам, хотя Кучук-Кайнарджийские условия мира были ратифицированы Турцией.

Ласки и подарки хану и мурзам сделали только половину дела. А потому Румянцев приказал в марте 1776 года Старосербскому гусарскому и Нижегородскому драгунскому полкам подойти к крепости Святого Димитрия и, не вступая в действие, активно, своим видом, прекратить волнения среди татарских орд. Бригадир Бринк точно исполнил приказание своего командующего: усилил посты, вместе с отрядом вошел в ставку хана, устроил редут и сам остался в ставке Шахин-Гирея. А между тем Турция продолжала обнадеживать Девлет-Гирея, возглавившего волнения в Крыму, своей помощью, присылая подарки и обещания помощи. Так что Девлет-Гирей пообещал своему народу открыть военные действия за отобранные Керчь и Еникале. Но пока Порта не утвердила его в ханском достоинстве, не прислала ему кафтан и саблю, и он выжидал.

Таковы были заботы и тревоги фельдмаршала Румянцева, когда неожиданно он получил из Петербурга рескрипт ее величества от 18 апреля 1776 года с требованием немедленно прибыть в Петербург, дабы императрица желает сделать его участником в «верном, нужном и приятном деле, о коем инако не желает объявить ему, как при свидании с ним». Естественно, она «ожидает увидеть его дней чрез двадцать конечно». А это означало – надо мчаться немедленно, бросая все дела и не обращая внимания на все хвори. Тем более, что преданный ему Петр Завадовский, ставший к тому времени одним из заметных придворных чинов, писал: «Храни Бог от поездки отговариваться; весьма неугодно будет Государыне и Великому Князю». Скорее всего, он мог бы сослаться на свои болезни и усталость, если бы не эти слова преданного ему человека: значит, надо ехать.

Подводя итоги деятельности Румянцева в Крыму, историк Сокович писал в своем обширном исследовании, посвященном этому периоду жизни фельдмаршала: «Все, что выработано с Татарскими провинциями и с правительством Крымских гиреев до 1780 года, принадлежит собственно одному Румянцеву; а что сделано после того – Потемкину… Как в сношениях дипломатических, так и в распоряжениях его по войскам, предъявляют неотъемлемыя свои права на то, чтобы имя Задунайскаго слышалось, не менее Таврическаго, в истории присоединения к России южных Татарских провинций.

Румянцев вел это дело так тонко и искусно, что не знаешь, чему более удивляться: военным ли его способностям или дипломатическим дарованиям. Результатом трудов его, в вопросе Татарском, было: обезсиление Крыма, сформирование нашей партии в Татарском народе, устройство там правительства, которое, без Русскаго да и нет, не смело ничего предпринимать и, ни за один день вперед, поручиться в своем существовании. Общее мнение утверждает, что Потемкин, в деле присоединения Крыма, более всего успел деньгами; но и это не так. Разсыпая золото Татарам в течение пяти лет, Румянцев не только этот путь приготовил Потемкину, но мог руководить своими указаниями… Исполнителями его распоряжений на месте были: князь Прозоровский, Суворов, Бринк и другие…»

Историк Сокович в «Историческом обзоре деятельности графа Румянцева-Задунайскаго и его сотрудников: князя Прозоровскаго, Суворова и Бринка, с 1775 по 1780 год» пришел к выводу: «В судьбе Крыма и Татар, он (т. е. Потемкин. – В. П.) является не более как только счастливым пожинателем тех плодов военнаго искусства, дипломатической изворотливости и твердости характера, которыми отличался предшествовавший ему на том же поприще граф Румянцев. За Потемкиным осталась слава присоединения Крыма к России, и единственно потому, что он окончил дело, начатое и почти до конца доведенное героем Задунайским».

Возвращая Крым, Россия лишь восстанавливала историческую справедливость, нарушенную Чингисханом и его потомками, занявшими Крым и все южное побережье России.

Об этом думал Румянцев за долгую дорогу в Петербург.

Совсем другие заботы терзали императрицу: 15 апреля 1776 года внезапно скончалась супруга наследника престола великая княгиня Наталья Алексеевна. Сначала Павел горевал, но потом пришлось ему рассказать о письмах великой княгини, оставленных в ее столе. Эти письма открывали мерзкую душонку покойной, и Павел не присутствовал даже на похоронах ее. И теперь необходимо срочно подыскать более подходящую супругу для наследника престола: род Петра Великого должен быть продолжен. И завязалась бурная переписка с Фридрихом II, ее мудрым наставником, другом и союзником. А вскоре прибывший принц Генрих подсказал имя возможной великой княгини. Так возникла мысль о поездке великого князя в Берлин на смотрины будущей супруги.

В эти летние дни 1776 года и Фридрих II испытывал сложные чувства: за многие годы он так свыкся со своим одиночеством, которое давало ему определенные выгоды, много читал, писал деловые письма чуть ли не во все столицы Европы, сообщаясь непосредственно с царствующими лицами, естественно, не упуская из своих рук те нити, которыми он управлял своим королевством. Но вот вскорости приедет великий князь Павел на смотрины невесты, и ему придется на какое-то время выйти из своего затворничества и вести светский образ жизни, от которого он давно уже отвык, наслаждаясь своим уединением в тихом удобном Потсдаме. Но ничего не поделаешь…

Фридрих прекрасно знал все, что творилось в петербургском дворе, знал о противоречиях между матерью и сыном царствующего дома. Донесения посла Сольмса и письма тайных агентов способствовали тому, что он был в курсе всех, даже самых интимных, подробностей жизни Екатерины и Павла, их окружения. Сначала он горевал, узнав о смерти великой княгини Натальи Алексеевны, но потом, прочитав опубликованную во многих европейских газетах корреспонденцию о причинах ее смерти и о том, что она по своему сложению не могла дать наследников российского престола, узнав из тайных донесений, что она была неверна Павлу, слухи о чем доходили до него, но теперь были неопровержимо доказаны письмами Андрея Разумовского, найденными в столе великой княгини… Разгневанная императрица, нашедшая эти письма и записочки, смысл которых не оставлял никаких сомнений, тут же показала их опечаленному наследнику. Можно представить себе чувства обманутого супруга… Хорошо, что в это время в Петербурге оказался брат, принц Генрих Прусский, предложивший Екатерине свое посредничество в новом сватовстве, – на этот раз речь шла о принцессе Софии-Доротее Вюртембергской…

Фридрих II порадовался за своих родственников, получив с курьером это известие от брата. Естественно, он тут же известил принца Вюртембергского о предложении и просил его с семейством приехать в Берлин. Вскоре выяснилось, что есть некоторые сложности, которые предстояло преодолеть: София лютеранка, а потом, она уже обещала свою руку наследному принцу Гессен-Дармштадтскому, который находился в Потсдаме. Но и эти препятствия, стоявшие на пути столь выгодного брака, были вскоре преодолены.

И вот, часто вспоминая все эти разговоры, встречи, обсуждения, Фридрих с тревогой думал о том, что же будет, когда прибудет сюда с пышной, конечно, свитой Павел Петрович. Полетят в тартарары все его привычки, сложившиеся за много лет затворничества.

Никто не сомневался, что все будет так, как задумано в Петербурге и Берлине – Потсдаме… Молодая принцесса отличалась добротою и отзывчивостью, мягкостью души.

И при встрече с Фридрихом его племянница сказала:

– Наш пастор разговаривал с Софьей, он обратит ее в православие, он достойный человек.

Это сообщение вполне удовлетворило Фридриха, потому что религиозные вопросы занимали мало места в его политике. «Отец католик, мать реформатка, все дети лютеране, одна дочь будет православная, – усмехался Фридрих. – Эта семья представляет соединение главных христианских вероисповеданий… Вполне в духе нашего века. Так что нечего тут церемониться. Главное – выиграть политически». Пришлось, конечно, Фридриху напомнить своей племяннице, что она выдает свою дочь без приданого, нужно только два-три платья, зато потом ее многочисленные дочери, скорее всего, получат от императрицы приданое как родственницы великого дома, а сыновья или службу, или пенсии, а может быть, и еще сотни хороших вещей, которые были бы для них весьма кстати.

Курьеры так и сновали между Потсдамом и Петербургом, а из Потсдама направлялись серьезные указания принцу и принцессе Вюртембергским. Когда дело наладилось, а Фридрих в этом ничуть не сомневался, он послал Вюртембергским 40 тысяч от имени императрицы.

И вот уже две недели семья принца Вюртембергского проживает в Берлине в ожидании великого князя Павла Петровича.

А в это же время в Царском Селе шла тщательная подготовка к длительному путешествию в Берлин. Екатерина II не жалела денег, чтобы показать свой дом в Европе с самой лучшей стороны.

Великий князь, бродя по дорожкам и тропинкам Царского Села, часто размышлял о своей судьбе. Мысли о предстоящей женитьбе радовали его и угнетали. Вкоренившийся в душу страх за свою будущность не оставлял его, постоянно возникали сомнения в искренности стремления матери сделать его счастливым. Поверивший в «чудо дружбы» с Андреем Разумовским, великий князь так был наказан за свою доверчивость обманувшей его покойной великой княгиней. Размышляя, он вспоминал те немногие эпизоды в своей жизни, когда ему казалось, что простой народ связывает с его именем большие перемены в своей жизни. И во время недавних празднеств по случаю заключения мира с Турцией он не раз замечал восторженное к себе отношение со стороны гуляющих. Но вместе с тем он уже не раз был оскорблен новым фаворитом Потемкиным при молчаливом согласии самой императрицы. Значит, что же? В своей державе им может помыкать какой-то выскочка? Особенно оскорбительным показалось Павлу Петровичу требование Потемкина, чтобы его, великого князя, кирасирский полк отдавал рапорт ему, Потемкину, как вице-президенту Военной коллегии… А его попытка стать членом императорского совета? Как оскорбительно ответила ему мать, явно намекая на его молодость и неготовность к делам управления страной. Да, он знал за собой большой недостаток – вспыльчивость, несдержанность характера… Сколько раз эта вспыльчивость приносила ему вред. Да и не только ему самому, но и его близким. Разве не его вспыльчивость чуть не погубила преданного ему графа Матюшкина, предупредившего его, что назначенный вместо удаленного Панина граф Салтыков – алчный и лживый, будет следить за каждым его шагом и доносить императрице. Разъяренный великий князь бросился к матери за разъяснениями: почему удалили графа Панина, а вместо него назначили генерала Салтыкова? Для того, чтобы он доносил? Павел Петрович хорошо помнил слова, которыми ответила на его пылкий протест многоопытная императрица: «Все Ваши действия невинны, в этом я вполне убеждена. Но Вы еще слишком молоды. Общество следит за Вами, и его суждения строги. Ни в какой стране толпа не умеет делать разницы между просто молодым человеком и великим князем, и очень часто поведение первого омрачает честь последнего. Брак закончил Ваше воспитание. Невозможно более обращаться с Вами, как с ребенком, держать Вас под опекой в двадцать лет. Теперь Вы уже сами будете отвечать за Ваши поступки перед всем светом…» Что может быть, казалось бы, справедливее ее слов? Но он был раздражен постоянным контролем с ее стороны. А ведь мать первой обратила внимание на слишком интимные отношения между Разумовским и его супругой. Но как рыдала в тот же день великая княгиня, узнавшая от него об этих подозрениях, и как все отрицала. Боже мой! Как же постыдно врут люди, чтобы скрыть свои грешные делишки. И что же? Он отверг помощь матери в тот момент, когда она была абсолютно права, как подтвердили последующие события: письма Андрея Разумовского, казалось бы, его ближайшего и доверенного друга, раскрыли все. Предательство, измена – что может быть отвратительнее такого человеческого падения. Душа великого князя не выносила этого обмана… И как стало хорошо, когда он убедился, что мать хочет ему счастья, показала ему портрет будущей невесты, привезенный курьером из Потсдама: юная принцесса сразу пришлась ему по душе, и он поторапливал отъезд в Берлин.

Фельдмаршал Румянцев прибыл в Петербург, а потом в Царское Село, лишь в начале июня. И сразу же узнал от государыни императрицы, какую великую честь ему оказывают – быть во главе свиты великого князя во время его путешествия в Берлин. Румянцев отнесся к этому предложению с философским спокойствием: столько дел на юге России, в Крыму, а ему предстоит такой долгий и, в сущности, утомительный путь… Лишь предстоящее общение с великим князем согревало его душу: Петр Александрович давно узнал его, еще в те годы, когда ближайшим воспитателем его был Семен Порошин, и Румянцев, накануне его назначения президентом Малороссийской коллегии, не раз обедал вместе с юным наследником и восхищался в душе этим любознательным и не по годам развитым мальчиком. А теперь великий князь уже многое познал в своей жизни, с ним интересно будет говорить и о политике, и о простых обыденных делах.

13 июня 1776 года Павел Петрович с пышной свитой во главе с фельдмаршалом Румянцевым выехал из Царского Села. Неторопливо двинулись в сторону Риги, Мемеля, пересекли границу русских владений и оказались в Пруссии.

В дороге Павел Петрович подолгу разговаривал с фельдмаршалом Румянцевым, рассказывал ему о своей записке, составленной для императрицы. Но его «Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны его пределов» были холодно приняты императрицей, еще раз тем самым подчеркнувшей свое отношение к его попыткам включиться в управление страной.

Румянцев слушал великого князя с большим вниманием, кое-что действительно показалось ему вздорным, например сделать полки оседлыми и набирать их, так сказать, по наследству: заменять рекрутов солдатскими детьми, достигающими совершеннолетия. Но то, что великий князь с такой скорбью говорил о лишениях, которые принесла с собой война: недороды, язва, внутренние беспокойства, рекрутские наборы и пр., было разумно и вызывало у Румянцева сочувствие, потому что уже и сам он не раз писал в Петербург об этом и много размышлял о положении в стране. По душе пришлись фельдмаршалу и рассуждения великого князя о долгом мире, который доставил бы России долгожданный покой, тишину, что позволило бы привести все в надлежащий порядок и наслаждаться этим покоем. «Прав юный князь, – думал фельдмаршал, – наш народ действительно таков, что малейшее удовольствие заставит его забыть годы войны и самое бедствие. Нет, не так уж неопытен великий князь, если заметил, что как только в государстве какая неудача, Пугачев, например, то уж нечем оную, в том самом месте, преодолеть, а надобно натягивать силы из других мест, чем ослабляем то место, откуда занимаем оные. И так действуем, не имея уже ничего в запасе. Ведь это прямо говорится по следам событий 1774 года, когда не успели закончить военные действия с турками, как тут же сняли с Дуная войска и перебросили их на Пугачева. А если б не удалось так быстро разбить турок и принудить к миру, то как бы дела обернулись? Нет, не такой уж простак великий князь. Только уж слишком правдив и откровенен. Не раз еще попадет впросак, если не покорится матушке-государыне. А ведь не покорится… И будет страдать от неполноценности своей жизни, замкнется в себе».

А между тем вся Пруссия словно только этим приездом великого князя и жила. Повсюду его встречали так торжественно и тепло, что он порой даже терялся: еще никогда не выпадало на его долю столько чести и церемоний.

Румянцев-то прекрасно понимал, что прусский король не зря воздает такие царские почести наследнику российского престола: ведь только от него будет зависеть исход этой поездки. Фридрих и Екатерина все вроде бы решили за Павла и Софию-Доротею, но что скажет сам Павел, увидев свою нареченную? Передаст ли он официальное предложение Екатерины II или не передаст? Так что стареющий король приказал не скупиться на почести. Румянцев повсюду видел по дороге к Берлину шпалеры войск, почетные караулы, триумфальные арки, букеты цветов, венки, вечерами давали спектакли и концерты…

10 июля, в воскресенье, Павел Петрович в парадной карете, запряженной восемью лошадьми, вместе с принцем Генрихом и Румянцевым, проехав под последней триумфальной аркой, той, что была поставлена перед мостом, на котором возвышалась статуя основателя королевской династии в Пруссии, отца Фридриха II и принцев Генриха и Фердинанда, под восторженные крики благоденствующего немецкого народа, подъехал к королевскому дворцу. Здесь его ожидал сам Фридрих с королевой.

П. Дюран, один из биографов великого князя, так описывает Фридриха и его переживания по случаю этой встречи: «…ради достойного приема своего гостя король прусский расстался со своими привычками домоседа, преодолел свои воображаемые болезни и развязал тугие шнурки своего кошелька… В 1776 году Фридрих был уже сухим, сгорбленным стариком, опирающимся на палку, с большими проницательными глазами, освещавшими выразительные черты лица, с высоким лбом и саркастической улыбкой. Когда-то в Рейнсберге находивший наслаждение в живой и тонкой беседе, блиставшей мыслями, он избегал теперь общества. Он обедал один, в потертом платье и возился у камина со своей подагрой. Расчетливый до скупости, на склоне лет он восстановил традиции своего отца Фридриха-Вильгельма. Для подобающего приема ему нужно было выйти из своего уединения, провести несколько дней в обществе, бывать на спектаклях, облечь себя в тяжелый парадный расшитый мундир; уже одна мысль об этом пугала его…»

Дипломаты в это время доносят своим дворам, что король Фридрих говорит о предстоящей встрече как о военной баталии с превосходящими силами противника. Но покорился неизбежному, вникая во все детали церемониала, сам распоряжался, порой находя в этом большое удовольствие. Даже обойщикам и декораторам, которые хлынули в Сан-Суси и Шарлоттенбург, отдавал личные распоряжения. Все окружающие его просто удивлялись, как ежедневно хлопотал король, давая распоряжения исправить кареты, сшить новые ливреи. Это никого не удивляло бы, если б не знали, как он ненавидел всякие переделки. На все это уходило много средств, но король «ежеминутно», как свидетельствует современник, говорил: «По правде сказать – это увеличивает расходы, но я не жалею».

Но король беспокоился не только о пышности и торжественности приема. Главное, что беспокоило его, – как бы посланники Франции и Австрии не превзошли его самого во внимании к Павлу и его свите, как бы не отвлекли русских гостей, доставляя им различные удовольствия, как бы не внушили им мысли и чувства, которые противоречили бы его интересам. Он уже предвидел, что эти хитрецы могут расставить некие ловушки, избегнуть которые можно лишь устройством ежедневных праздников, торжественных обедов и ужинов.

– Всех наших русских гостей надо оградить от австрийских и французских когтей, – напрямик говорил Фридрих графу Финкенштейну.

…И вот, преодолев все многочисленные неудобства и лишения, Фридрих II радостно улыбается при виде юного обворожительного наследника русского престола.

Принц Генрих представил великого князя своему брату.

– Государь, – сказал Павел Петрович, – причины, которые привели меня с дальнего севера к этим счастливым странам, заключаются в желании уверить Вас в дружбе, которая должна соединять Россию и Пруссию, и нетерпение увидеть принцессу, предназначенную для восшествия на престол российский. Принимая ее из Ваших рук, я заявляю, что эта принцесса тем более любима будет и мною и народом, над которым она будет царствовать. Наконец достиг я того, чего уже давно желал: я могу видеть величайшего героя, удивление нашего века и потомства.

Великий князь умолк и в волнении оглядывался по сторонам, словно в поисках помощи. Рядом возвышался фельдмаршал Румянцев.

Фридрих тоже бросил мгновенный взгляд на фельдмаршала, и в мыслях его пронеслось: «Хорош! Мощный, сильный человек. Правда, его красивые благородные черты совсем чуть-чуть искажает одутловатость лица – признак человека, любящего все сладости земного бытия. А вот твердые, уверенные в себе глаза выдают серьезный ум и глубокие познания всех мудростей жизни, начитанность. Твердая походка и благородные манеры выдают в нем человека, привыкшего командовать с молодых лет. Уж не говоря о неистощимом мужестве и решительности, которые он проявлял на поле брани, в прямом столкновении с неприятелем, в том числе и со мной… Какая умница русская императрица, что именно этого человека поставила во главе свиты великого князя…»

– Я не заслуживаю похвал, – пришел на помощь великому князю король. – Вы видите во мне лишь бедного, хворого, седовласого старца. Но верьте, что я считаю себя счастливым, принимая достойного наследника могущественного государства, единственного сына моего лучшего друга, Великой Екатерины.

И, чуть повернувшись в сторону, вновь бросив пронзительный взгляд на возвышавшегося над царственными особами Румянцева, сказал:

– Победитель оттоманов, будьте моим гостем. Я нахожу в вас много сходства с незабвенным генералом моим Винтерфельдом, доставившим мне столько побед.

– Государь! – спокойно ответил Румянцев, глядя на небольшого старичка, действительно седого и слабого. – Я был бы очень рад походить, хотя и не совершенно, на генерала, который так прославился, служа Фридриху.

– Нет! – воскликнул король. – Вы должны более гордиться победами, которые доведут ваше имя до отдаленного потомства.

Павел Петрович между тем все оглядывался в надежде увидеть ту, ради которой и приехал сюда.

Но был уже вечер, и Фридрих пригласил всех гостей к ужину, познакомил с супругой – королевой Елизаветой-Христианой. Здесь же Павел впервые увидел свою невесту Софию-Доротею, принца и принцессу Вюртембергских, будущих тестя и тещу. С первого же взгляда на Софию-Доротею великий князь влюбился в нее, она была красива, высока, стройна, пленяла свежестью и правильностью черт лица своего.

И закрутилась свадебная церемония… Генрих вручил Фридриху, с согласия великого князя, письмо Екатерины, в котором она просила руки принцессы Вюртембергской, письма Екатерины самой принцессе и ее родителям. Состоялся сговор Павла Петровича и Софии-Доротеи. Празднества продолжались десять дней.

Все были довольны. Праздники в Шарлоттенбурге, Монбижу и Сан-Суси, обеды, парадные спектакли, дневные и ночные балы следовали один за другим, не оставляя ни минуты свободного времени.

Особо следует отметить торжественное заседание Академии наук в Берлине, где много говорили о значении дружбы двух государств, о значении великих побед во время недавних боев с турками, не раз высоко отзывались о выдающемся таланте Румянцева как полководца, победителя оттоманов.

Многое очаровало Павла в Пруссии, и прежде всего невеста и король. Но в остальном он полностью разочаровался: все те же интриги и подсиживания, которых он столько насмотрелся при русском дворе. А главное – семейные узы и при прусском дворе никого не сдерживали, и первым подавал пример в этом сам король, удаливший при восшествии на престол свою супругу, принц Генрих поступил точно так же… Румянцев успокаивал его, ссылался на то, что здесь происходящее ничуть его не удивляет, таков уж век, таковы уж люди, сбрасывающие с себя узы отживших понятий. Румянцев видел, что Павел уже тяготился своей ролью и ему не терпится уехать в Петербург.

Это заметил и король, записавший впоследствии пророческие слова: «Великий князь произвел впечатление высокомерного, надменного и заносчивого; все это давало повод знакомым с Россией опасаться того, что ему трудно будет удержаться на троне, что, управляя суровым и угрюмым народом, распущенным к тому же слабым управлением нескольких императриц, он должен страшиться участи его несчастного отца».

29 июля Фридрих II показал в действии свою армию, которая выполняла различные движения и построения, напоминавшие действия русской армии под командой Румянцева во время Кагульского сражения. Но очевидцы говорят, что Румянцев иронически отозвался об этих маневрах, лишь карикатурно воплотивших подлинно исторические действия его корпусов во время Кагульской битвы.

Лишь 14 августа Павел Петрович и фельдмаршал Румянцев вместе со свитой вернулись в Царское Село. А после свадебных церемоний, состоявшихся через месяц, Румянцев на несколько недель уехал в свой любимый Буртнек. А потом, получив наставления императрицы, отбыл в Малороссию, где уже накопилось много неотложных дел…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.