Часть вторая ПУШКИ И ПАРУСА ЗА МОРЯМИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Часть вторая ПУШКИ И ПАРУСА ЗА МОРЯМИ

Благодаря своей близости к Европе мусульмане познакомились с западной артиллерией, когда она находилась еще в зачаточном состоянии, и быстро ее позаимствовали. В 1331 году мавританский король Гранады Мохаммед IV напал на Ориуэлу и Аликанте, предположительно использовав при этом артиллерию.[94] Из Испании новая техника попала в Северную Африку и на Средний Восток. В этих районах пушки использовались мамелюками, предположительно в 1350 году[95] и определенно после 1360 года.[96] Оттоманы изготавливали пушки в Малой Азии в 1364 году и использовали их в 1387 году против караманцев, а в 1389 году – в долине Косово – против коалиции Сербии, Боснии, Герцеговины и Албании.[97]

Как уже было сказано в предыдущей главе, артиллерия XV века была хороша только для разрушения стен, но именно это качество сделало ее привлекательной для турок. Мусульманские армии всегда превосходили своих западных соперников в открытом поле. Их преимущество основывалось на большей численности войск, лучшей дисциплине и превосходной тактике, основанной на высокой мобильности их легкой кавалерии.[98] Единственным эффективным препятствием, которое европейцы могли противопоставить турецким силам, были оборонительные бастионы. Против крепких стен крепостей и городов страшные мусульманские всадники были бессильны, и, столкнувшись с хорошими укреплениями, туркам приходилось прибегать к длительной осаде, к которой в организационном плане они были не готовы.[99] Поэтому артиллерия пришлась им как нельзя кстати.

Остается только удивляться, как быстро мусульмане освоили новую технику. Не менее удивительным представляется тот факт, что они так и не сумели продвинуться с начальной стадии. Они так и не превратили артиллерию в полевое орудие. Иногда мамелюки использовали легкие орудия, перевозимые верблюдами, а у оттоманов были пушки в Косове и Могаче. Тем не менее следует отметить явное нежелание мусульман использовать артиллерию в мобильных сражениях, нежелание, перешедшее в неспособность. Тому были разные причины. Для начала, мусульмане не чувствовали острой необходимости в дополнительном оружии для открытого боя. Они не сомневались в своем тактическом и стратегическом превосходстве. С другой стороны, ранняя артиллерия в поле была малоэффективна. Более того, на пути широкого распространения полевой артиллерии стояли укоренившиеся традиции и социальные барьеры. Как указывал доктор Айалон, «искусство верховой езды и все с ним связанное было основой, на которой была организована вся жизнь знати мамелюков. В нем были истоки их гордости и чувства собственного превосходства». Ни один мамелюк ни за что бы не согласился лишиться своего коня и оказаться сведенным до унизительного статуса пехотинца. С другой стороны, пока социальная структура королевства оставалась феодальной, основу армии составляли конные рыцари, и не было возможности предоставить главную роль другим воинским частям. Артиллерию предоставили черным рабам – самому презираемому человеческому элементу в королевстве: единственный шанс этих людей на продвижение по службе заключался в том, чтобы быть кастрированными и зачисленными в корпус евнухов.

Оттоманы оказались немного более гибкими, поскольку один из их главных корпусов – янычары – до появления стрелкового оружия состоял по большей части из лучников-пехотинцев. Янычары очень рано получили стрелковое оружие, и, вероятнее всего, в этом и заключалась основная причина победы оттоманов над мамелюками в начале XVI века. Но и у оттоманов традиционное почтение к всадникам и социальное превосходство конного воина оказалось мощным препятствием для распространения полевой артиллерии. Оттоманы хорошо использовали пушки только в осадных операциях.[100]

Было что-то первобытное, инстинктивное в той ненависти, с которой эти воины, чьи предки были кочевниками в степях, использовали орудия против стен, окружавших городские поселения их врагов. Охваченные примитивной яростью, они желали иметь огромные пушки, которые выбрасывали бы гигантские каменные ядра. История покорения ими Константинополя, безусловно, хорошо известна, но она настолько важна, что к ней стоит вернуться еще раз. Стены Константинополя, даже в дни его упадка при Палеологах, оставались самой грозной системой оборонительных сооружений в Европе. Они стали подлинным кошмаром для Мохаммеда, поставившего перед собою цель покорить сказочный город. Турецкие хроникеры донесли до нас сведения о том, что одержимый этой идеей Мохаммед, не в силах ни есть, ни спать, ночи напролет метался по шатру, составляя планы уничтожения укреплений осажденного города. Он понимал, что помочь ему сможет только артиллерия. Так случилось, что опытный венгерский оружейник-литейщик по имени Орбан, состоявший на службе у греческого императора, был недоволен получаемой им от византийцев платой и явился в турецкий лагерь, чтобы предложить свои услуги, за которые рассчитывал получить больше. Мохаммед поразил ренегата своей щедростью, и тот изготовил пушку небывалых размеров. Орудие испытали против венецианской галеры, которой не повезло как раз в это время проходить через пролив: всего лишь одного ядра оказалось достаточно, чтобы разрушить и потопить корабль. Мохаммед был в восторге и велел Орбану изготовить еще одно орудие в два раза больших размеров. И Орбан изготовил «Магомету» – железную пушку, скрепленную обручами, имеющую воистину фантастические размеры, которая выбрасывала ядра весом около 1000 фунтов. Для того чтобы сдвинуть эту пушку с места, требовалось от 60 до 140 волов. Ее обслуживали около 100 человек, а заряжение длилось два часа. Хроникеры утверждают, что издаваемый ею грохот вызывал выкидыши у беременных женщин. Это было самое большое орудие из когда-либо построенных. Но только изделие оказалось неудачным. Оно треснуло уже на второй день осады, а на четвертый или пятый вышло из строя вообще. Однако орудия меньшего калибра функционировали исправно, город был взят, и для его жителей наступили дни неограниченного варварства, невообразимой жестокости и невыразимого ужаса.

В этой истории есть два момента, которые следует подчеркнуть. Первый касается происхождения ренегата-литейщика. Хроникеры утверждают, что он был венгром,[101] а значит, пришельцем с Запада. Трудно сказать, насколько достоверна эта легенда, но даже если нет, сам факт ее существования весьма примечателен. Хотя у мусульман были собственные оружейники, они предпочитали, при любой представившейся возможности, пользоваться услугами западных специалистов. Иногда их приходилось захватывать силой, иногда они являлись сами. Во все времена были «специалисты», готовые продать свое умение даже дьяволу, если их устроит плата. Орбан, если такой человек действительно существовал, не являлся исключением.[102] Готовность, с которой они принимали западных оружейников, ясно свидетельствует о том, что, хотя мусульмане позаимствовали западную технику очень рано, они так и не сумели вырваться вперед, прочно заняв место позади Запада. Западные страны двигались вперед, причем начиная с середины XV века очень быстро. Восток следовал за ними. Здесь мы пришли ко второму важному моменту в этой истории – одержимости турок орудиями больших размеров. Читая описания гигантских турецких пушек, данных современниками, трудно избежать скептицизма, выраженного Вольтером в «Essai sur les moeurs» («Опыт о нравах»). Между тем надежные свидетельства, которыми мы располагаем, подтверждают описания старых хроникеров больше, чем скептицизм Вольтера. В 1867 году султан Абдул Азиз послал в качестве подарка королеве Виктории турецкую пушку XV века. Она не принадлежит к числу самых больших турецких пушек, и все же она имела калибр 25 дюймов, толщину стенок дула 5,5 дюйма. Этот монстр весит 18 тонн и 7 хандредвейтов, и его по сей день можно видеть и при желании измерить в лондонском Тауэре. Ботеро, конечно, преувеличил, написав в начале XVII века, что у турок «есть такие большие пушки, что городские укрепления рушатся от одного только их грохота», но мы располагаем свидетельствами, доказывающими, что даже в этом преувеличении есть крупица истины.[103]

Для изготовления гигантских турецких пушек требовалось много меди, но оттоманы располагали богатыми залежами в Анатолии и множеством рабов, которые их разрабатывали.[104] Серьезные трудности возникали при перевозке таких махин, но султаны и здесь нашли выход – решили изготавливать пушки на месте.[105] В своей одержимости турки никогда не признавали недостатков гигантских пушек и со временем так и не поняли, что эти громадины безнадежно устарели. В XVIII веке барон де Тотт рассказал о забавном эпизоде, имевшем место во время Русско-турецкой войны (1768-1774):

«В замок, контролирующий пролив, турки привезли гигантскую пушку, которая имела мраморное ядро весом одиннадцать сотен фунтов. Пушка, отлитая из бронзы во время правления Амрата, состояла из двух частей, соединенных между собой винтовым соединением.[106] Я не мог использовать эту махину на внешних укреплениях, а туркам не нравилось мое неуважение к артиллерийскому орудию, равного которому, безусловно, нет во всей вселенной. И паша даже сделал мне по этому поводу замечание. Он согласился с тем, что сложности заряжения не позволят нам, в случае атаки, выстрелить более чем единожды, но был убежден, что этот единственный выстрел будет иметь такую разрушительную силу, что потопит весь флот противника. Мне было проще согласиться с ним, чем проявлять настойчивость, и я, не изменяя плана обороны, предусмотрел место для орудия, но выразил желание оценить его эффективность.

Толпа вокруг меня вздрогнула. Потом старейший из собравшихся объяснил, что это орудие еще ни разу не стреляло, поскольку верили, что при выстреле оно произведет такое сотрясение, что может разрушить и замок, и даже весь город. Действительно было возможно, что оно выбьет несколько камней из стены, но, разумеется, не более того, и я заверил присутствующих, что пушка не причинит им вреда. Полагаю, еще ни у одной пушки не было такой грозной репутации. Ее ярость угрожала всем – и врагам, и друзьям. Чтобы зарядить это произведение металлургов, требовалось не менее 330 фунтов пороха, и я послал за инженером, чтобы подготовиться к воспламенению. Все, слышавшие, как я отдал этот приказ, немедленно исчезали, чтобы избежать предсказанной опасности. Сам паша уже был готов спасаться бегством, и мне с немалым трудом удалось его убедить, что из небольшой палатки, установленной в уголке, он сможет наблюдать за действом, не подвергая опасности свою драгоценную жизнь.

Преуспев в этом, мне ничего больше не оставалось, как ободрить своего инженера, который, хотя и остался на месте, не выказывал решительности, а, наоборот, взывал к моему состраданию. В конце концов я, быть может, и не вдохновил его, но заставил замолчать, пообещав подвергнуться той же опасности, что и он. Я занял место на каменном возвышении за пушкой и почувствовал сильный толчок, как при землетрясении. Я увидел, как на расстоянии трехсот саженей ядро разделилось на три фрагмента, которые перелетели пролив и, срикошетив от воды, ударили в гору на противоположной стороне».

Эпизод, рассказанный бароном де Тоттом, был далеко не единственным в целом ряде фантастических историй о турецкой артиллерии. Уже в 1807 году, когда эскадра сэра Джона Дакуорта вошла в Дарданеллы, английские моряки получили возможность с изумлением наблюдать за каменными ядрами гигантских размеров, летающими над их головой.

До середины XV века и западные изготовители орудий, мечтавшие о супероружии, подумывали о гигантских пушках. Но когда Мохаммед стрелял из своей «Магометы», технические специалисты Запада уже давно следовали духу времени и направляли максимум усилий на производство легкой полевой артиллерии. Турки не поняли важность инновации и не обратили внимания на новые открытия. Этому способствовало их неоспоримое преимущество в мобильных сражениях и феодальная структура армии. Начало XVI века совпало с началом социальных волнений и экономических трудностей в Оттоманской империи, которые мешали переменам и адаптации к новым веяниям. Короче говоря, какими бы ни были причины, турки продолжали уделять максимум внимания производству осадной артиллерии[107] и отставали от Запада и в производстве, и в применении полевых орудий. Когда полевая артиллерия еще не была развита на Западе, это отставание не слишком влияло на баланс сил. Но в течение XVII века и особенно после появления шведских regementsstycke прогресс европейцев в производстве высокомобильных полевых орудий с хорошей скоростью стрельбы стал быстрым и существенным. Во второй половине века Раймондо Монтекукколи, генерал, остановивший турецкую армию в сражении при Сен-Готарде (август 1664 года), писал: «Внушительная артиллерия турок наносит большой ущерб, когда попадает в цель, но ее трудно перемещать, да и много времени уходит на перезарядку и прицеливание. Кроме того, она требует огромного количества пороха, не говоря уже о том, что разрушает колеса, телеги и даже крепостные валы, на которых стоит. Наша артиллерия более удобная для перемещения, более эффективна, и в этом заключается наше преимущество перед турками».[108] С артиллерией, которая была, по словам де Тотта, «грозной на вид, но совершенно не страшной уже после первого выстрела, поскольку на то, чтобы зарядить эти чудовищные махины, уходили часы»,[109] турки были безнадежно обречены.

* * *

На суше баланс сил между турками и европейцами в XVII веке был определенно не в пользу турок. На море он сложился так же, но произошло это веком раньше.

7 октября 1571 года христианский флот, состоящий из 208 галер, среди которых было 6 огромных галеасов, вступил в бой с турецким флотом из 210 галер. После ожесточенного сражения, длившегося три часа, 80 турецких галер было потоплено, 130 – захвачено и только 40 кораблям удалось уйти. Запад возликовал, и весь христианский мир начал превозносить важность этой великой победы. Папа торжествовал больше других и, охваченный возбуждением, заявил, что благодаря милости Всевышнего имел возможность «наблюдать» за ходом сражения, сидя в своем кресле в римском соборе Святого Петра.

Турки не слишком расстроились. «Неверные только опалили мою бороду; она снова вырастет», – невозмутимо заявил султан, и такая реакция вовсе не кажется обычной пропагандой. Его главная сила была на суше, а не на море.[110] Кроме того, турки не сомневались, что у них достаточно средств, чтобы восстановить свой флот в течение ближайших же месяцев, что они и сделали.

Оценивая историческое значение морского сражения, западные историки (за исключением тех случаев, когда они пишут учебники) обычно склоняются к его оценке султаном, а не папой. «Великая победа без последствий», – говорят они и обвиняют христианский мир в отсутствии единства, утверждая, что негативную роль сыграли «разборки» между Венецией и Испанией, а также Испанией, Англией и Голландией. Между тем сражение при Лепанто не имело «великих последствий» главным образом потому, что о «великой победе» и речи не было. Бой при Лепанто был анахронистическим сражением, которое велось между галерами, сопровождалось многочисленными таранами и абордажами, в то время когда уже появились новые типы кораблей и виды оружия, открывшие новую эру в ведении войны на море и показавшие путь к новой морской стратегии. При Лепанто победители были ничуть не меньшим анахронизмом, чем побежденные; обе стороны были пленниками устаревших традиций и отжившей свой век техники. С точки зрения истории в Лепанто обе стороны проиграли.

Менее известные и куда менее разрекламированные победы португальского флота против мусульман в Индийском океане в первой половине XVI века исторически значительно более значимы.[111] Сразу после прибытия Васко да Гама в Калькутту мусульмане осознали, что присутствие христианских кораблей в Индийском океане открывает новый фронт, угрожает их позициям и нарушает сложившийся баланс сил. В 1507 году флот в 15 тысяч человек на борту под командованием адмирала эмира Хусейна вышел из Египта с намерением уничтожить португальцев. Но получилось наоборот, и в 1509 году португальцы разбили мусульман в районе Диу. Атаки постоянно возобновлялись, но, несмотря на отдельные успехи, мусульмане так и не сумели помешать христианам установить свое господство над океаном.

Было выдвинуто предположение, что неудачи мусульман напрямую связаны с недостатком лесоматериалов. Согласно этому мнению, полное отсутствие леса на берегах Красного моря и Персидского залива не давало правителям Египта (до 1517 года) и Турции (после 1517 года) построить флот для использования в Индийском океане. Нельзя отрицать, что нехватка леса действительно создавала проблемы, но эту трудность мусульмане определенно преодолели. В XVI веке они снаряжали на Красном море один флот за другим. Главная причина их неудач – устаревшая техника ведения боевых действий на море. Турки, так же как и их традиционные враги – венецианцы и Мальтийский орден, не осознавали важность и значение военно-морской революции, которую совершили атлантические державы. Когда начался новый век, и турки, и венецианцы, и мальтийские рыцари остались в Средневековье. Они использовали орудия на своих кораблях (своим собственным, примитивным способом)[112] и даже начали применять паруса. Но при этом оставались всецело зависимыми от человеческой энергии, придерживаясь старой тактики тарана и абордажа, а галеры всегда были основой их боевого флота. Они сражались против португальцев, как и при Лепанто. В 1551-1552 годах, когда флот Пири вошел в Персидский залив, в 1576-1577 годах, когда военно-морскую экспедицию против Муската возглавил Али-бей, при обороне Адена с адмиралом Хидр Бегом, всегда основную тяжесть битвы принимали на себя галеры. У португальцев тоже были галеры, но основу их флота составляли большие океанские парусные суда, имеющие артиллерийское вооружение.[113] В маленьком закрытом море большие галеры еще имели кое-какие шансы. Не случайно ни португальцы, ни голландцы так и не сумели закрепиться на берегах Красного моря. Но в океане галеры шансов не имели. Они тонули или в результате артиллерийского обстрела, или становясь жертвами морской стихии.

В конце XVI века турки научились управлять океанскими кораблями. В начале XVII века «мавры» с североафриканского побережья собрали весьма значительный флот для каперства.[114] Но империи в целом так никогда и не удалось наверстать упущенное время. Западные военно-морские технологии быстро прогрессировали, и турки безнадежно отставали. Шли века, и отставание становилось все больше.[115]

* * *

Обойдя турок – и оттоманов, и мамелюков, – европейцы столкнулись с очень разными людьми и технологиями: с одной стороны, это были примитивные народы Америки и Африки, с другой – высокоразвитые и искушенные народы Азии. Первые, естественно, никогда не помышляли о стрелковом оружии, а перефразируя слова Паоло Джиовио, можно сказать, что грохота европейской артиллерии было вполне достаточно, чтобы заставить их «поклоняться Иисусу Христу». Что касается вторых, дело обстояло не так просто.

В древнем китайском тексте сказано: «Среди холмов на западе (Китая) живут существа, имеющие облик человека. Они имеют рост фут или чуть больше и по натуре бесстрашны. Обидевшись, они заставляют людей страдать от (чередования) жара и холода. Их называют шань-сао (Shan-sao). Бамбук, помещенный в огонь, издает треск, шань-сао можно отпугнуть». Согласно широко распространенной в Китае легенде, порох и фейерверки были изобретены, чтобы отпугивать маленьких демонов шумом, являющимся усиленным вариантом потрескивания горящего бамбука.[116] Когда они появились, в точности сказать невозможно. Однако нет никаких сомнений в том, что уже в Х веке китайцы использовали порох, причем не только для отпугивания злобных демонов, но и в военных действиях. Вопрос, изобрели китайцы это весьма шумное вещество сами или позаимствовали его у химиков-браминов, для нас не является принципиальным.[117]

И в Китае, и в Индии металлические орудия в современном смысле слова появились намного позже, чем начали употреблять порох, и после длительной череды экспериментов с разными видами ракет, зажигательных снарядов и т.д. Китайские бомбарды, датированные 1356 и 1357 годами, хранятся в китайских музеях, и нет причин сомневаться в том, что подобное оружие использовалось китайцами еще до середины XIV века.[118] Из Китая знания о порохе и огнестрельном оружии распространились в Корею, Японию, на Яву и в другие части Азии.[119] Что же касается Индии, Феришта рассказывает, что в 1360-х годах орудия широко применялись в Деккане и раджой Виджай-янагара, и Мохаммадом Шах Бахмани. Мохаммад Шах придавал особое значение артиллерии, добавил в свою армию соответствующее подразделение и широко использовал Rumis (турок) и Farangi (европейцев), владеющих искусством ее изготовления и использования. Феришта писал эти строки более чем через двести лет после события,[120] но он очень внимательный и достойный доверия историк, и у нас нет основания подвергать сомнению его рассказ. Мы уже отмечали, что до 1368 года и европейцы и турки уже были знакомы с артиллерией, да и, с другой стороны, ссылка на турецких артиллеристов вовсе не удивительна, поскольку хорошо известно, что в этой части Индии в XIV веке турецкое влияние было очень велико.[121] В Гуджарате орудия использовались в сражении при Мальве в 1421 году, а в 1457 году был обстрелян Мандалгаш. Во второй половине столетия султан Махмуд Бегра имел и полевую, и осадную артиллерию, которая также использовалась и в морских сражениях.

Дальнейшие исследования, без сомнения, добавят необходимые детали к этому фрагментарному и далеко не полному повествованию. Необходима информация, касающаяся направления, в котором продвигалась новая технология, ее скорости и факторов, способствовавших ее распространению. Однако некоторые моменты представляются вполне ясными. Нет сомнений в том, что артиллерия была известна в Азии задолго до прихода португальцев. Вполне вероятно, что до начала XV века китайские пушки были по крайней мере так же хороши, как западные, если не лучше.[122] Но уже в течение XV века европейская технология начала прогрессировать быстрее, и в 1498 году вооружение португальских кораблей стало чем-то совершенно неожиданным и новым для Индии (и Китая) и дало неоспоримые преимущества европейцам. Европейская артиллерия была несравненно более мощной, чем когда-либо изготовленные в Азии пушки, и в современных текстах нетрудно обнаружить некую смесь страха и удивления, сопровождавших появление европейских орудий. Следующий отрывок из «Раджавали» повествует о первом появлении португальцев на Цейлоне. «Стало известно, что в Коломбо прибыло судно из Португалии, и королю доложили, что в гавани видели очень белых и красивых людей, которые носят ботинки и шапки из железа и никогда не останавливаются ни в одном месте. Они едят нечто похожее на белый камень и пьют кровь. Если же они видят рыбу, то дают за нее две или три монеты золотом, и, кроме этого, у них есть пушки, которые производят страшный грохот. Ядро только одной из них может пролететь лигу и снести замок из мрамора».

Португальцы прибыли в Китай в 1517 году, но слава об их орудиях шла впереди них еще с 1511 года, когда они взяли Малакку, или даже раньше. Фоланцзи (fo-lang-ki) – так назвали ужасное изобретение те, кто о нем рассказывал. Возможно, это имя означало «франки», и ученому Гоу Инсяну пришлось разъяснить своему народу, что фоланцзи – это название страны, а не орудия.

Когда португальский флот под командованием Фернана Переса в 1517 году бросил якорь в гавани порта Кантон, первым делом был дан салют из пушек. По словам профессора Т.Т. Чана, «китайцам никогда не приходило в голову, что в некоторых частях света демонстрация оружия может считаться выражением уважения или вежливости». Население было напугано. Страшные истории о «варварах с длинным носом» и их грозном оружии подтвердились. Через несколько лет цензор Хэ Ао написал, что «фоланцзи жестоки и коварны. Их оружие превосходит оружие других иностранцев. Несколько лет назад они неожиданно пришли в город Кантон, и грохот их пушек потряс землю». Другие ученые полностью подтверждали это: «Фоланцзи в высшей степени опасны из-за их артиллерии и их кораблей. Ни одно оружие, изготовленное с самой далекой древности, не может превзойти их пушки».

Грохот европейской артиллерии пробудил китайцев, индийцев, японцев, столкнув их с пугающей реальностью, в которой были странные, чужие люди, неожиданно появившиеся у их берегов под защитой грозного оружия и бесцеремонно вторгшихся в жизнь местного населения.[123] Для большинства жителей Азии (о торговцах я не говорю) это стало равносильно ночным кошмарам. Как общаться с этими «иностранными дьяволами»? Сражаться с ними? Или, может быть, не обращать внимания? Перенимать их технику, отказавшись от местных привычек и традиций, или же прервать все контакты и искать убежище в мечтах об одиночестве? Короче говоря, быть или не быть? Гамлетовская проблема быстро завладела сердцами азиатов. Эти сомнения преследовали их на протяжении веков.[124] Дилемма была трагичной, поскольку не имела ответа: все альтернативные решения предполагали подчинение, а единственной альтернативой подчинению была смерть.

* * *

Началась неизбежная гонка вооружений. Пушки стали пользоваться высоким спросом: это был желанный товар, предмет выгодной торговли, превосходный подарок для правителя с целью получения максимальных привилегий,[125] драгоценный бриллиант в сокровищницах королей. Их даже давали в приданое выходившим замуж дочерям. Не было ничего, что нельзя бы было обменять на пушку. В старой поэме, родившейся на острове Ява, прекрасная принцесса Таруруго была продана голландцу за три пушки.

Конечно, европейцы далеко не всегда были готовы легко отказаться от оружия, являвшегося фундаментом их превосходства. Но часто они все же передавали пушки местному населению. Иногда таким образом европейцы хотели получить от местных властей особые привилегии для ведения торговых операций, в других случаях вопрос стоял о помощи одному монарху в войне против другого – в полном соответствии с политикой «разделяй и властвуй».[126] Желая получить как можно более высокий доход, европейцы были готовы продавать пушки любому, кто был готов платить. В архивных документах упоминается даже о продаже пушек пиратам в обмен на перец. Тем не менее следует отметить, что в Азию продавалась лишь незначительная часть производимых в Европе пушек.

С другой стороны, азиатским монархам не нравилась зависимость от европейцев в таком важном деле, как вооружение. Они пользовались любой возможностью, чтобы организовать собственное производство. В принципе европейцы были вовсе не в восторге от идеи распространять таким образом свои технологии. Португальцы сурово карали тех, кто занимался обучением артиллерийскому делу туземцев. Японским чиновникам, обратившимся к нему с просьбой обучить их артиллерийскому делу, Питер Найтс, голландский губернатор Тайваня, ответил: «Япония правит с помощью лука, стрел и меча, а у моей страны есть только огнестрельное оружие, поэтому я не стану учить вас этому искусству». Из Батавии, учитывая, что литейное производство расположено «слишком близко к туземцам и яванцам, от которых следует хранить его секреты», голландцы перенесли его в другое место, под защиту стен замка. В 1645 году Питер Антонисзун Оверватер, директор голландского завода в Нагасаки, писал, что «эти пушки – большая ценность, и стоит задуматься, быть может, не следовало давать о них знания этому гордому и заносчивому народу. Что же касается запроса японских властей о выделении им оружейника-литейщика, правильнее всего проявить максимум уклончивости и ответить очень вежливое ничего». Рано или поздно азиатские монархи все равно находили европейцев, готовых поделиться с ними своими знаниями по поводу изготовления пушек. Людовико Вартема пишет: «Прибыв в Калькутту, я обнаружил двух христиан – жителей Милана. Одного звали Иоанн Мария, другого – Пьеро Антонио. Они прибыли из Португалии на португальском корабле для покупки драгоценных камней. Прибыв в Кочин, они перебрались в Калькутту. По правде говоря, я никогда не испытывал больше радости, чем при встрече с этими христианами. И я, и они ходили обнаженными, по обычаю этой страны. Я поинтересовался, являются ли они христианами. Иоанн Мария ответил, что конечно же они христиане. Потом Пьеро Антонио спросил, христианин ли я. Я ответил положительно. Тогда он взял меня за руку и ввел в свой дом. Войдя в дом, мы стали обниматься, целовать друг друга и плакать. Я не мог говорить как христианин. Мой язык словно внезапно стал большим и отказался мне повиноваться. Ведь четыре долгих года я был лишен общения со своими братьями по вере. Следующую ночь я провел с ними, и никто из нас не мог ни есть, ни спать от величайшей радости, переполнявшей нас. Нам хотелось, чтобы ночь продолжалась год и мы могли говорить о самых разных вещах. Я спросил, знакомы ли они с королем Калькутты. Они ответили, что являются его главными помощниками и общаются с ним каждый день. Затем я поинтересовался их планами на будущее. Они ответили, что с радостью вернулись бы домой, но не знают как. Тогда я сказал: «Возвращайтесь тем же путем, каким прибыли сюда». Они сказали, что это невозможно: они сбежали от португальцев, а король Калькутты обязал, против их воли, изготовить большое количество артиллерийских орудий, поэтому они не свободны. Они сказали, что ожидают очень скоро прибытия в Индию флота португальского короля. Я их заверил, что, если всемилостивейший Господь позволит мне добраться до Кананора, когда прибудет флот, я сделаю так, что христианский капитан простит их. Я сказал, что они не смогут уехать другим путем, потому что информация об их умении изготавливать пушки известна многим и многие короли желают заполучить их к себе, чтобы воспользоваться их опытом. Вы должны знать, что они уже изготовили четыре или пять сотен единиц больших и малых артиллерийских орудий и потому очень опасаются португальцев. Честно говоря, у них были все основания бояться. Ведь они не только сами делали пушки, они к тому же научили язычников делать их, более того, они обучили пятнадцать язычников стрелять из spingarde (маленькая мортира). Пока я был там, они дали язычникам проект и форму мортиры, которая весила сто и пять кантар и была сделана из металла. Там был еще еврей, построивший очень красивую галеру и четыре мортиры из железа. Упомянутый иудей отправился купаться в пруд и утонул. Но вернемся к христианам. Один Бог знает, что я им говорил, убеждая не совершать такого деяния против христиан. Пьеро Антонио все время плакал, а Иоанн Мария заявил, что ему все равно, где умирать, в Калькутте или в Риме, и что на все воля Божья».[127]

Со временем ностальгия и угрызения совести взяли верх, и оба литейщика стали планировать побег. Только их планы были раскрыты, и несчастные были казнены. Так окончилась история Иоанна Марии и Пьеро Антонио, но им на смену в Азию пришли другие литейщики – ренегаты и не только они. В 1505 году четыре венецианца прибыли в Малабар, чтобы лить пушки. В 1649 году, после долгих лет «вежливого ничего», голландцам пришлось удовлетворить требования японцев, и четыре голландца отправились в Эдо, чтобы обучить местных жителей обращению с оружием и артиллерией. В Китае иезуиты предложили свои услуги в обмен на разрешение открывать иезуитские миссии. В действительности китайцы изготавливали «фоланцзи» по крайней мере с 1522 года. В том году они получили помощь двух своих соотечественников, которые служили на португальских кораблях, а хитрый Хэ Жоу заставил их дезертировать. Это событие было отмечено в официальных анналах и в имперском министерстве внутренних дел, которое, суммировав все заслуги Хо Жоу, назначило его на пост помощника подпрефекта в одной из подпрефектур Пекина. Между тем нам не представляется вероятным, чтобы китайцы, предоставленные сами себе, смогли продвинуться очень далеко в производстве пушек. Иезуиты показали себя очень полезными в роли посредников между имперскими чиновниками и португальскими властями, когда первые желали купить западные пушки в Макао. Желая и дальше оказывать услуги, они предложили себя в качестве инструкторов по артиллерийскому искусству и литью орудий. Для этого они прекрасно подходили. В защите Макао от голландцев в 1622 году именно итальянский иезуит и математик падре Джакомо да Ро удачным попаданием пушечного ядра в бочку с порохом вызвал взрыв, имевший разрушительные последствия для нападавших. Также в Макао иезуиты продемонстрировали исключительную расторопность в обращении с оружием. После ожесточенного спора с доминиканцами они взялись за оружие и попросту взорвали монастырь Святого Доминика. Китайцы не могли и мечтать о лучших учителях. В последние дни XVIII века английский дипломат, путешествовавший по Китаю, имел возможность слышать о «двух иезуитах – Шалле и Вербисте, которые всячески старались обучить китайцев литью пушек».[128] Как утверждает профессор Чан, «если Будда приехал в Китай на белых слонах, Христос прибыл на пушечных ядрах».

* * *

Если у китайцев и был некоторый прогресс в изготовлении и использовании артиллерии после их первого контакта с португальцами, был он удивительно медленным. Более чем через полвека после этого контакта отец Мартин де Рада все еще мог написать: «Китайская артиллерия (во всяком случае та, что мы видели, а ведь мы были в арсенале Хочина) находится на очень низком уровне развития и состоит только из небольших железных орудий». Отец Маттео Риччи такого же мнения: «Оружие, поставляемое армии, практически бесполезно не только для наступления на врага, но даже для самообороны. Сами китайцы честно признают, что «фоланцзи» используют орудия с большим мастерством. А китайцы, наоборот, отстреливают себе пальцы, руки и даже головы».

В 1624 году в китайском военном трактате появилась хвастливая информация о существенном прогрессе. Там было сказано, что китайцы, благодаря своей природной смекалке, смогли усовершенствовать пушку западных варваров и создали орудие, имеющее большие размеры и более гибкое в употреблении, чем «фоланцзи». Название пушки – «фа-куан» (fa-k’uang). Если верить этому тексту, мощь «фа-куан» была так велика, что выпущенное ею каменное ядро «могло разрушить стену, проникнуть в дом, сломать дерево, превратить людей и животных в кровавое месиво и также пробить гору и уйти в глубь нее на несколько футов». Огромная пушка предположительно была полезна «только при штурме фортов или занятии стратегического узла». В другом военном трактате указывается, что орудия разных калибров и размеров были предусмотрены, если и не построены, а также сделаны другие более или менее фантастические изобретения для изрыгания огня. Но для хорошо информированного европейского писателя середины XVII века китайские орудия представлялись малочисленными и примитивными. Усилия отца Вербиста в 1670-х годах не смогли радикально изменить ситуацию, и Китай продолжал сильно отставать от Запада.[129]

Причины, по которым Китай не мог производить артиллерию хорошего качества, несмотря на техническую помощь иезуитов, наличие богатых сырьевых ресурсов и природную смекалку жителей этой страны, проанализировать нелегко. Спросить, почему китайцы не выпускали хорошую артиллерию, все равно что спросить, почему они не провели индустриализацию страны, а на этот вопрос дать определенный ответ попросту невозможно, или, наоборот, можно дать множество ответов, но все они будут туманными и неконкретными, как и сам вопрос. Но я склонен думать, что речь шла не только о технических навыках, но и о вкусах, гордости, общей культуре. Китай был «конфуцианским и философским государством», в котором умелые ремесленники были немногочисленными и не имели высокого статуса. С другой стороны, необходимость была не так велика, чтобы заставить себя применять и развивать западные технологии. Императорский двор никогда не пылал энтузиазмом к пушкам. Это было свойственно более технически грамотным и воинственным европейским монархам. Опасаясь внутренних бандитов не меньше, чем внешних врагов, и внутренних беспорядков не меньше, чем внешнего вторжения, императорский двор делал все от него зависящее, чтобы ограничить и распространение знаний об артиллерии, и увеличение численности ремесленников, занятых в этом производстве. Во время правления Юнлэ огнестрельное оружие уже было известно, но знания о нем всячески скрывались от широкой общественности. И хотя в 1442 году предложение Чан Фу разместить орудия на отдельных участках границы было принято, это грозное оружие держалось в большом секрете. Только к 1570 году пушки стали хорошо известны, их стали устанавливать у ворот почти всех городов, обнесенных стенами.[130] И все же императорский двор оставался настороже: высшей знати не нравилась идея, что любой подданный его величества может заняться артиллерийским делом.[131] К тому же китайские правители всегда опасались иностранного влияния, понимая, что идеи варваров, превзошедшие пекинские, станут политическим динамитом.

С другой стороны, когда император стал более терпимо относиться к западным «варварам» и их технологиям, консервативные круги и государственные деятели принялись активно препятствовать этой перемене. Иногда дело было только в зависти и подозрительности из-за репутации, приобретенной отдельными иностранными «варварами» при дворе императора.[132] Но было и еще кое-что: преобладающие среди обширных групп населения культурные традиции не способствовали инновациям. Конечно, мы без особого труда можем найти примеры ученых – государственных деятелей, которые приветствовали появление нового оружия и рекомендовали развивать собственное производство. Ван Хун еще в 1522 году послал португальские пушки к императорскому двору и потребовал, чтобы их использовали против монголов. Сюй Гуанци настоятельно рекомендовал приобрести пушки в Макао в 1619 году, а потом, еще раз, в 1630 году. Сунь Юаньхуа в 1621 году написал доклад, рекомендующий принятие западных технологий. Чжу Шисы сумел получить западные орудия при посредничестве миссионеров и предположительно использовал их в обороне Гуйлиня в 1648 году.[133] Но только усилий единиц было недостаточно, чтобы компенсировать консервативность общей массы. Превосходство западной научной мысли в вопросах астрономии и ее влияние на китайский календарь и управление делами империи оказалось слишком большим шоком для ученых государственных мужей, чтобы они могли сразу ее принять. Сама идея о том, что элегантные поэмы и строгие эссе, которые они изучали, оказались бесполезными в свете инженерных знаний Запада, была для них непереносима. Как убедительно выразился китайский писатель, скрывающийся под псевдонимом Му Фушэн, «военное поражение было технической причиной необходимости приобретения западных знаний, но оно было также и психологической причиной того, почему этого делать не следует. Китайцы инстинктивно предпочитали лучше признать военное поражение – от него можно рано или поздно оправиться, – чем столкнуться с психологическим кризисом: людям куда легче перенести унижение, чем утрату жизненных ценностей… Мандарины ощущали угрозу китайской цивилизации, независимо от экономических и политических проблем, и пытались противостоять этой угрозе без оглядки на экономическую и политическую опасность». В прошлом китайцам еще никогда не приходилось отказываться от гордости своей культурой: иностранные правители всегда принимали китайскую цивилизацию. Поэтому в истории Китая не было ничего, что могло бы помочь китайцам справиться с современным кризисом. Гордость своей многовековой культурой была настолько сильна, что стала главным препятствием переменам. Традиционные вкусы и собственная система ценностей также отнюдь не способствовали техническому прогрессу. Для большинства ученых государственных мужей эпохи Мин и начала эпохи Цин ничто не могло показаться менее привлекательным, чем шумные орудия и военные инновации. Как отмечал Ле–венсон в своей книге «Конфуцианский Китай», посвященные в тайны глубоко гуманистической культуры, ученые деятели Поднебесной были «непрофессионалами в полном смысле этого слова, не проявляющими ни малейшего интереса к прогрессу, склонности к науке, симпатии к коммерческой деятельности или пристрастия к практичности. Непрофессионалы в правительстве, получившие образование в области искусства, они оказывали лишь любительское влияние на искусство, поскольку были заняты в правительстве». Китайцы имели культуру, основанную на традициях и обычаях, и их невозможно было убедить, как заметил отец Лекомт (1655-1728), «использовать новые инструменты, отбросив старые, без специального приказа императора. Они больше восхищаются самыми бесполезными предметами старины, чем самыми совершенными из современных, тем самым кардинально отличаясь от нас, европейцев, поскольку мы любим только новое».[134]

Не только императорский двор и высшие государственные чины были негативно настроены к переменам. Все китайское общество было проникнуто духом традиций, превозносило индивидуальные добродетели и блестящее исполнение. И наконец, и верхушка общества, и средние и низшие классы были едины в своем презрении к солдатам и военным вопросам. «Военное – это одно из четырех положений, которое считается у них низким», – писал отец Риччи.[135] А Семедо добавил: слабость китайской армии обусловлена следующими факторами: 1) длительными периодами мира; 2) предпочтением, которое в этой стране отдавали учению, и презрением, испытываемым ко всему военному; 3) тем, что они назначают армейских командиров, руководствуясь не наличием у них военного опыта, а их грамотностью.

По моему мнению, ничто не может лучше проиллюстрировать существовавшую у китайцев ауру патрицианской отрешенности и дилетантизм, чем следующий восхитительный эпизод. Когда в 1626 году Юань Чжунхуань защищал Нинъюань от маньчжурцев и в конце концов принял решение прибегнуть к «иностранным пушкам», общее руководство артиллерией было поручено повару, который, совершенно случайно, продемонстрировал прекрасную стрельбу. Если повар оказался весьма неплох в роли артиллерийского капитана, ведущего огонь против «варваров», наступавших из степей, для «варваров», явившихся с моря, требовался более опытный человек. Но у государственных деятелей Поднебесной империи таких в запасе не было.

* * *

Отставание китайцев от европейских держав в области артиллерии на море ощущалось еще больше, чем на суше. Как уже неоднократно отмечалось в первой главе и будет еще раз отмечено в эпилоге, до середины XVII века европейцы не умели производить легкую полевую артиллерию. Их орудиям не хватало мобильности, и в открытом поле их огонь мог быть подавлен массированной атакой или маневром. На море дела обстояли иначе. Ни китайцы, ни другие народы не были в состоянии справиться с грозными европейскими кораблями.[136]

В последние десятилетия стало очень модным воспевать достоинства китайских джонок, и нет никаких сомнений в том, что, когда речь идет о мореходных и навигационных качествах, эти панегирики вполне заслужены. Китайская джонка может с честью выдержать сравнение с европейскими парусниками в торговых или исследовательских морских путешествиях,[137] и исследования адмирала Чжэнг Хэ в начале XV века являются прекрасным тому доказательством, если этот факт вообще нужно доказывать. Проблема заключается в том, что джонку никогда не задумывали как военный корабль и не переделывали под него.[138] Как и средиземноморская галера, японская военная джонка осталась кораблем, приспособленным исключительно для тарана и абордажа. С очень высокими надстройками и без орудийных портов, военная джонка была приспособлена только для традиционных способов ведения войны и таковой и осталась.

Джеронимо Роман писал в 1584 году: «Император Китая держит многочисленный флот на этом берегу (в Макао), хотя не находится в состоянии войны ни с кем. На острове Линтао, расположенном рядом с городом, находится арсенал, директор которого постоянно занят надзором за постройкой и оснащением судов… Адмирал имеет титул чунпина. Это очень высокий титул, хотя и ниже, чем тутан. Он имеет многочисленную стражу, много труб и барабанов, которые воспроизводят очень приятную для слуха китайца музыку, кажущуюся нам невыносимым шумом.

На джонках имеются небольшие железные орудия, но нет бронзовых. Порох у них плохой… Их аркебузы сделаны так плохо, что каменная пуля не пробивает даже обычную кирасу, тем более что китайцы не умеют целиться. Их оружие – бамбуковые пики, некоторые с железными наконечниками, на других наконечники обожжены для твердости, короткие и тяжелые кривые сабли и кирасы из железа и олова. Иногда можно видеть, как сотня судов окружает одного корсара; те, кто находится с наветренной стороны, бросают порошкообразную известь, чтобы ослепить противника, а поскольку их очень много, это дает некоторый эффект. Это – одна из их главных военных уловок».[139]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.