Глава 11 «Брань под красным»
Глава 11
«Брань под красным»
Так в 1840 году иронично назвал свой рисунок офицер Л.-гв. Финляндского полка, художник Павел Андреевич Федотов. Он изображает момент, когда полковой командир генерал-майор А.С. Вяткин распекает молодого офицера, командира залегшей в поле цепи застрельщиков. Каламбурная игра двумя значениями слова «брань» (битва и ругань) юмористически сопоставляет село Красное вблизи Смоленска, где Кутузов разбил отступающую наполеоновскую армию в 1812 году, и Красное Село под Петербургом, где русская гвардия совершала свои ежегодные учения в мирное время.
При Николае I красносельские маневры, ставшие уже непременным элементом службы, носили характерный отпечаток своей эпохи. После череды тяжелых испытаний, пройденных русской армией, и особенно гвардией, в первые годы царствования — восстания декабристов, холерных бунтов, Персидской, Турецкой и Польской кампаний — жизнь входила в мирное русло. Из Польского похода гвардейцы вернулись, закаленные в боях, овеянные славой, на их мундирах блестели медали и кресты за недавние победы. Гвардейский корпус был переформирован и еще больше усилился за счет полков, переведенных из Варшавы в окрестности Петербурга и Новгорода. Огромное и могучее воинское объединение, состоящее из отборных, идеально вымуштрованных солдат и офицеров с боевым опытом, насчитывало уже три дивизии пехоты по четыре полка, три дивизии кавалерии по четыре полка, три пеших артиллерийских бригады, конную артиллерию, несколько отдельных батальонов и дивизионов, общим числом около 60 000 человек.
Каждое лето эти лучшие военные силы Российской империи выходили из своих казарм и стройными колоннами двигались из Петербурга, Царского Села, Петергофа, Гатчины, из ближайших деревень и неблизкого Новгорода в лагеря под Красным Селом, где должны были создавать боевую обстановку, маневрировать батальонами, полками, бригадами, дивизиями, наступать друг на друга, готовясь к будущим боям и демонстрируя государю свою преданность и выучку.
Брань под Красным. Акварель П.А. Фе дотова. 1840 г.
Гвардейские полки в установленной для них очередности прибывали на одни и те же отведенные им места и ставили белые полотняные палатки, которые выстраивались ровными рядами, образуя подобие улиц. Весь лагерь, наполненный огромным войском, оживленный передвижениями караульных отрядов, скачущих адъютантов, команд, идущих за дровами или за водой, звуками барабанов и флейт, песнями, разговорами и прибаутками вокруг артельного котла, напоминал целый город. Когда император или великий князь Михаил Павлович посещали стоящие лагерем полки, люди сбегались ото всех палаток и шапки летели вверх. Художник Федотов, запечатлевший в акварели одну из таких встреч великого князя во время лагерей 1837 года, описывал ее затем в автобиографии: «Великий князь Михаил Павлович, облегченный от тяжелой болезни, возвратился тогда из-за границы и обходил лагерь своих любимцев-гвардейцев буквально без церемонии, по-отечески. Нестройными, но живописными группами толпились вокруг него гвардейцы, лезли на пирамиды, на плечи товарищей, чтоб увидеть в лицо своего отца-командира; добродушное ура, шапки в воздухе, давка, беготня — сюжет славный задел на первом порыве художника, и он его с терпением воплотил в лицах».[115]
Учение с порохом. Акварель П.А. Федотова. 1840 г.
На другом рисунке, неоконченном, под названием «Учение с порохом в присутствии его императорского высочества», Федотов изображает великого князя, следящего из лагеря за движением войск. Михаил Павлович, очевидно, простужен, шея повязана большим платком, поэтому он не выехал верхом во главе гвардии, а остался одиноким наблюдателем. Пустая ружейная пирамида, на которую он для удобства положил свою тяжелую подзорную трубу, говорит о том, что в лагере не осталось почти ни одного строевого чина. Возле палаток, пользуясь отсутствием своих господ, расположилась в вольных позах компания офицерских денщиков, около которых стоит бородатый торговец-разносчик. На заднем плане еще один денщик обнимает крестьянскую девушку.
Встреча в лагере Л.-гв. Финляндского полка вел. кн. Михаила Павловича. Акв. П.А. Федотова. 1837 г.
Бивуак Л.-гв. Гренадерского полка. Акв. П.А. Федотова. 1843 г.
Лагерная служба для гвардии в 1830-1840-х годах была, в общем, довольно утомительна. Постепенное усиление нагрузки и нарастание усталости солдат и офицеров вследствие служебного рвения начальства описывает в своих воспоминаниях офицер Л.-гв. Преображенского полка князь Н.К. Имеретинский: «Вначале оно было еще сносно; занимались устройством лагеря, праздновались царские объезды, потом начинались ротные, батальонные и полковые учения. Все это продолжалось час или два и было еще посильным бременем. Но в конце июня начинались на военном поле дивизионные 12-рядные учения (в полном числе рядов) „с порохом и артиллериею“, как говорили в приказах, то есть стрельба производилась холостыми зарядами. Если, например, учение было назначено в 7 часов утра, то людей будили в 4 часа, а к пяти были уже готовы на линейках. Этим начиналось утро, крайне тягостное для солдат, которых начинали будить гораздо раньше помянутых часов, предписанных приказом. Конечно, не менее тягостно было утро для офицеров».[116]
Император Николай I. Литография с ориг. Ф. Крюгера. 1835 г.
Из года в год под Красным Селом войска на маневрах совершали одни и те же передвижения по одной и тоже местности. Офицер гвардейской конной артиллерии Г.Д. Щербачев писал, что когда забывал нужное направление, то отдавал своей батарее команду к повороту только после того, как старый фейерверкер (артиллерийский унтер-офицер) привычно повернет свою лошадь в нужном направлении, как делал это уже не один десяток лет.
Рядовой Гвардейской Конной артиллерии в 1835–1841 гг.
Два старинных, самых престижных полка гвардейской пехоты, Преображенский и Семеновский, составлявшие Петровскую бригаду, укомплектованные самыми рослыми, сильными, красивыми солдатами, знатными и родовитыми офицерами, во всех войнах первой трети XIX века были неприкосновенным резервом. Их как телохранителей императора и украшение всей русской армии ставили подальше от вражеского огня и берегли для последнего решающего удара или для вступления в города, с идеальной выправкой, в непотрепанном виде и без людских потерь. Петровская бригада заслужила это право своими подвигами в годы Северной войны 1700–1721 годов. На красносельских маневрах, как на репетиции возможных будущих войн, эта традиция продолжалась и при Николае I. Князь Н.К. Имеретинский писал: «Преображенский полк на всех маневрах почти всегда ходил в глубоком резерве. Зато в последний день он выступал в роли священной фаланги, решающей участь войны, и производил эффектную, сомкнутую атаку».[117]
Русский солдат в походе всегда шел с песней, которая подбадривала, прогоняла усталость, облегчала тяжесть амуниции и летнюю жару. Пение было не только любимым, но и обязательным занятием для солдат. Даже если петь не хотелось, все равно нужно было это делать. В каждом батальоне был свой слаженный хор песенников. По команде «Песенники, вперед!» эти солдаты выбегали из своих рот, обгоняли идущий батальон, выстраивались перед ним и заводили лихую песню, подыгрывая себе ложками и бубном. Особую категорию составляли плясуны, которые всю дорогу плясали вприсядку. Свои ружья они отдавали песенникам, и тем приходилось нести на плечах по два ружья. Однако некоторые умудрялись плясать даже с ружьем, не говоря уже о прочих предметах — ранец с пристегнутой к нему скаткой шинели, патронная сума и тесак. Самые отчаянные и выносливые могли проплясать целый поход.
Император Николай I объезжает войска под Красным Селом. 1830-е гг.
Песенники Л.-гв. Семеновского полка. Худ. А.И. Гебенс. 1848 г.
П.А. Федотов, который был не только художником, но и поэтом, изображает в стихах грозное неспешное движение пехоты под Красным Селом:
Вот идут, идут, идут,
Ровным шагом землю бьют,
Поле чистое трясется.
Это близких рощ и гор
Вторит музык стройный хор
Сквозь аккорды крик несется:
«Рад стараться… ваше… ство!»
И на лицах торжество.[118]
Очень эффектно смотрелись кавалерийские атаки со сверкающими на солнце клинками сабель и развевающимися по ветру цветными флюгерами пик. На полях под Красным Селом яркими массами проносились красные, расшитые шнурами доломаны и ментики лейб-гусар, красные куртки лейб-казаков и голубые — атаманцев, синие мундиры лейб-улан. Легкая кавалерия изображала рекогносцировки, бои на марше, обходные маневры, глубокие рейды по вражеским тылам, преследование отступающего противника.
Унтер-офицеры Л.-гв. Московского и Гренадеркого полков в 1834–1843 гг.
Рядовой Л.-гв. Казачьего полка в 1829–1838 гг.
Штаб-офицер и рядовой Л.-гв. Драгунского полка в 1833–1841 гг.
Драгуны и конногренадеры темно-зеленым, почти черным цветом своих мундиров напоминали пехоту. Николай I пытался возродить их старинное предназначение — действовать не только в конном строю, но и в пешем, где их принадлежность к кавалерии выдавали головные уборы, эполеты, амуниция, рейтузы и сабли. Государь считал, что драгуны должны стать самым мобильным войском, которое можно на лошадях перебрасывать на большие расстояния и пускать в бой, как пехоту. «Я могу заметить, что великий князь Михаил Павлович не считает безусловно прекрасным творение императора — драгунов», — писал в 1839 году голландский полковник Гагерн, находившийся тогда в России. Формально драгуны относились к тяжелой кавалерии, хотя с 1817 года по внешнему виду больше приблизились к легкой, когда получили кивера вместо касок и сабли вместо палашей.
По-настоящему тяжелую кавалерию составляли любимые императором кирасиры. Это были высокие, сильные люди в касках, белых мундирах, медных или железных кирасах — доспехах, закрывавших грудь и спину, с длинными тяжелыми палашами, на огромных могучих лошадях. В дополнение к этому первые шеренги кирасир в 1831 году получили длинные пики. Как в войнах середины XVIII века и в недавних наполеоновских войнах, эти блестящие латники атаковали сомкнутым строем, сплошной металлической стеной, и представляли грозное и внушительное зрелище.
Масти лошадей при Николае I были подобраны по полкам: у кавалергардов все лошади гнедые, у конногвардейцев — вороные, у кирасир его величества — рыжие, у кирасир наследника — караковые, у конногренадер — вороные, у лейб-улан — рыжие, и так далее. Трубачи всех полков выделялись не только самой богатой расшивкой мундиров, но и серой мастью лошадей. Подобрать для каждого полка около 1000 одномастных лошадей было непросто, но стройная единообразная картина стоила того.
Рядовой Лейб-Кирасирского Наследника Цесаревича полка в 1844 г.
Трубач, унтер-офицер и обер-офицер Л.-гв. Конно-Гренадерского полка в 1832–1841 гг.
Бомбардир и канониры Л.-гв. 1-й артиллерийской бригады. Литография Л. Белоусова. Около 1828–1833 гг.
Кирасиры как сама элитная при Николае I кавалерия, отборные люди на отборных лошадях, были предметом не только восхищения государя, но и объектом добродушных насмешек со стороны солдат других полков. Кирасир называли «дологаями», или «талагаями», что в простонародье означало лентяев, шатунов, тунеядцев. Дело в том, что если кирасирский полк скакал вдоль оврага, то случалось, что берег осыпался, и крайние с фланга всадники падали вниз. Конно-артиллерист Щербачев вспоминал, что на каждых маневрах видел на дне злополучного оврага одного или нескольких кирасир с лошадьми, которые бездействовали, ожидая помощи. Тяжесть лошадей и амуниции не позволяла им выбраться наверх самостоятельно.
Движение больших масс кавалерии в летнюю жару поднимало тучи пыли, которая покрывала лица, делая их неузнаваемыми. Офицер лейб-кирасирского полка князь А.М. Дондуков-Корсаков вспоминал, как это обстоятельство помогло полковому командиру Арапову ввести в заблуждение самого императора: «Я испытал даже на себе, до какой степени дерзость обмана начальства доходила в то время. Это было в лагере в Красном Селе; я ездил очень хорошо и считался ординарческим офицером; когда я отъездил свою очередь за ординарца от 1-го эскадрона, в котором служил, Арапов на следующем разводе просил меня опять ехать за ординарца от 3-го эскадрона на его лошади, несовершенно выезженной… Я отъездил чрезвычайно удачно, и государь Николай Павлович, когда я с ним поравнялся, похвалил мою ездку и посадку и спросил у Арапова, как фамилия. Тот, не смущаясь, ответил: „3-го эскадрона поручик Сосновский“. Ветер был весьма сильный, и все мы были покрыты густою черною пылью, но что бы было, если бы покойный государь узнал правду!».[119]
Рядовой Л.-гв. Уланского полка в 1826–1827 гг.
Рядовой Л.-гв. Гусарского полка в 1826–1835 гг.
Рядовой Атаманского Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича полка в 1838–1845 гг.
В мирное время императору и каждому из его генералов полагались адъютанты. Это была постоянная и довольно престижная должность. На войне одних адъютантов не хватало, а увеличивать их количество было бы расточительством кадров. Для решения этой проблемы и существовали ординарцы — строевые офицеры-кавалеристы, которых на короткое время отдавали в распоряжение генералов для выполнения их поручений. За каждым офицером ехали два нижних чина того же полка. Удачливый офицер-ординарец, приглянувшийся генералу, мог впоследствии попасть к нему и в адъютанты. На маневрах, которые были моделью войны, ординарцы сменялись каждый день. Такой же ритуал подъезда ординарцев был и на парадах. В николаевскую эпоху, когда стремились к показной стороне военного дела, первое появление перед императором очередного ординарца, совершенство его езды имели огромное значение для полка, в котором он служил, приводило к царской милости или, при ошибках, к немилости в отношении полка.
Если в начале XIX века войска выходили на сражение в парадной форме, то при Николае I эта форма была оставлена только для парадов и для службы в городе, а на войне и на маневрах одевались по-походному. На кивера, сняв с них султаны, надевали чехлы, мундиры застегивали так, чтобы цветные лацканы были закрыты, гвардейская кавалерия вместо чакчир с цветными лампасами или кирасирских лосин с ботфортами надевала простые серо-синие рейтузы. В то время это делалось даже не столько для того, чтобы выглядеть незаметными, сколько для сбережения дорогостоящих мундирных вещей. Но все равно мундир оставался красивым и щегольским, с яркой, чаще всего красной отделкой, блестящими пуговицами, широкими белыми ремнями амуниции; пешим частям полагались белые летние панталоны, офицеры блистали золотом или серебром эполет, пуговиц, лядуночных перевязей. Только легкая пехота, действующая в рассыпном строю, имела, по традиции, более скромные мундиры с меньшим количеством цветных деталей и черные ремни. Это нельзя рассматривать как признак отсталости русской армии — военная форма ведущих европейских стран была такой же или еще более яркой.
Маневры под Красным Селом. Худ. Г. Шварц. Нач. 1840-х гг.
В эпоху господства линейной тактики и гладкоствольных ружей, заряжавшихся по команде на 12 темпов и бивших на 150 шагов, главная забота состояла в том, чтобы идти в ногу и держать равнение. Впереди рассыпалась цепь застрельщиков, которая могла применяться к местности, залегать, поодиночке вести прицельный огонь, но главные силы наступали ровными рядами, как на параде, по команде прицеливались и стреляли залпами. Победоносная Польская кампания 1831 года стала как бы последним отголоском наполеоновских войн, ушедших в прошлое. Надвигались войны совсем другие, непохожие на красносельские маневры. Россия не стояла на месте, примерно каждые 5–6 лет ружья в гвардии, а затем и в армии переделывались по новому, более современному образцу. Уже к 1854 году вся гвардейская пехота имела нарезные ружья. Но в целом господствовала рутина, генералы почивали на лаврах, уверенные в непобедимости русского солдата, и под Красным Селом ничего не менялось.
Сцена из солдатской жизни. Худ. К.К. Шульц. 1850 г.
Каждый год маневры заканчивались имитацией генерального сражения. Не дожидаясь сближения противников, атакующей стороне давали отбой. Однако на маневрах 1850 года батальон Л.-гв. Преображенского полка не успели остановить. Участник этого скандального, из ряда вон выходящего происшествия князь Имеретинский писал: «…если уж противник изображался живыми людьми, следовало рассчитать, когда начать атаку и когда остановить ее. Это сделано не было и сошлись буквально лицом к лицу с батальоном Л.-гв. Финляндского полка, стоявшим неподвижно на месте. Солдаты, разгоряченные наступлением, не на шутку сцепились с противником; послышался зловещий визгливый стук штыков и клинков и крики офицеров, через силу унимавших расходившихся солдат. Среди этой суматохи вдруг раздался вблизи конский топот и всем знакомый звонкий всё заглушающий голос царя. Он поспешно скакал к нам с своей огромною свитою, где находилось множество иностранцев. Лошадь государя отшатнулась было от шумящей толпы, но он дал ей шпоры и сам первый втиснулся в середину схватки. Никогда не забуду лица государя в эту минуту. Оно так исказилось гневом, что стало неузнаваемым. Он пожелтел, глаза налились кровью и сверкали, нижняя губа и подбородок выдвинулись вперед и судорожно дрожали. „Что вы делаете, — грозно кричал император, с трудом протискиваясь и беспрестанно вонзая шпоры в бока оторопелой лошади. — Своих братьев резать хотите, что ли? Назад, олухи, угорелые кошки!"…
Солдаты передних рядов поспешно подались назад, но, встреченный напором остальной, толкавшейся за ними массы, опять хлынули под ноги царского коня. Государь принял это за колебание исполнить приказ и совершенно вышел из себя.
— Назад… говорю я вам! — крикнул он изменившимся от гнева, но твердым и громким голосом, — первому, кто выскочит вперед — расколю голову.
Император Николай I. С гравюры по рис. К.Я. Афанасьева. 1852 г.
С этими словами государь выдернул саблю, но на этот раз толпа, пораженная ужасом, отхлынула назад всей массою, но, к несчастию, один ефрейтор из 4-го взвода, как впоследствии оказалось, самый смирный, трезвый и отличнейший солдат, был в эту минуту стиснут смятенными товарищами и буквально выброшен или выдавлен ими перед колонну. Император с размаху резанул его по каске саблею, но в это время офицеры уже овладели оцепеневшими от ужаса батальонами, успели раздвинуть их и устроить порядок. Пораженный государем солдат спешил спрятаться в ряды; он остался невредимым, спасенный шишаком каски; шишак этот оканчивался четырьмя бронзовыми лапками, лежавшими крестообразно на кожаном колпаке каски. Царская сабля ударила по передней лапке, разрубила ее, но, к счастью, не совершенно, потому что лапка выгнулась и вдавилась в колпак, так что удар, ослабленный движением бронзы и кожи, не дошел до головы. После этой страшной минуты государь, немного успокоившись, отъехал на несколько шагов, медленно вложил саблю в ножны, потом вдруг быстро вернулся к батальону и проговорил уже совершенно спокойным голосом:
— Кого из преображенцев я ударил — выйди вперед…
Все машинально и хором зашептали: „Выйди вперед, кого государь ударил"…
Но солдат уже давно вышел вперед. Государь смотрел на него пристально.
— Хорошо, хорош… — проговорил император, возвышая голос с гневною ирониею. Но, видя кроткое и добродушное лицо солдата, спросил тихо и с участием:
— Что, больно я тебя ушиб?
— Никак нет, ваше величество, — ответил ободренный ефрейтор.
Государь бросил недоверчивый взгляд и подъехал к нему ближе.
— Точно ли правду говоришь?
— Точно так, ваше величество.
Но в это время государь уже успел осмотреть каску и увериться, что удар действительно был безвредный. Едва успел он отъехать, как все начальники налетели козырем на несчастный наш батальон. Начались розыски и распекания».[120]
Чины Кавалергардского полка у Троицкой церкви в Красном Селе. Худ. К. Шульц. 1848 г.
Последняя фраза напоминает о том, с какой яростью строевое начальство набрасывалось в те времена на подчиненных в случае служебных упущений. Дивизионные генералы гневно выговаривали полковым командирам, те устраивали разнос своим офицерам, особенно молодым, ротные командиры отчитывали свои роты, а потом усердные фельдфебели и унтер-офицеры набрасывались на рядовых. Самых свирепых унтеров в николаевскую эпоху иронично называли «дантистами». Некоторые офицеры, особенно немцы, тоже позволяли себе рукоприкладство. В 1844 году командиром гвардейской пехоты вместо генерала Арбузова был назначен наследник цесаревич Александр Николаевич, уже тогда отличавшийся гуманными взглядами, и это, как отмечал офицер Л.-гв. Егерского полка П.А. Степанов, положительно отразилось на жизни красносельского лагеря: «После большого парада, бывшего в этом году в начале лагеря, начались обычные посещения на военном поле. Заметно стало радикальное изменение в отношении начальников с войсками. Прежде постоянно раздавались крики, вопли, сильная брань, иногда перемешанная с выражениями, неудобными для печати. Теперь все тихо; замечания делаются спокойно, непечатных слов вовсе не слышно и не раздается действовавший на нервы пискливый голос бывшего начальника пехоты».[121]
В 1849 году, после смерти великого князя Михаила Павловича, наследник стал командиром всего Гвардейского корпуса. По материалам полковых историй, грубое обращение и неофициальное, помимо телесных наказаний, битье солдат, имели место и в те годы. Очевидно, лейб-егерь Степанов отчасти польстил императору Александру II, в царствование которого издавались эти мемуары.
Офицеры Л.-гв. Финляндского полка в лагере под Красным Селом. Худ. П.А. Федотов. 1840 г.
Музыкальными сигналами, по которым начинался и завершался день в лагере, были, как и в казармах, утренняя и вечерняя зари с общим построением и молитвой. После вечерней зори нижние чины, наконец, освобождались от тесных мундиров и тяжелой амуниции и надевали поверх рубах шинели. По вечерам офицеры, свободные от дежурств, отдыхали от дневной жары и служебных забот у своих палаток. Сидя на привезенных в лагерь диванах и стульях, кто в сюртуке, кто в домашнем халате, покуривая трубки на длинных чубуках или сигары, беседовали о службе, о вакансиях, хвалились любовными похождениями, обсуждали залетевшие в полк новости высшего света. Ходить по лагерю можно было только одетым по форме; разгуливать в халате запрещалось. Уже в 1830-1840-е годы около офицеров стали появляться торговцы всевозможными закусками и напитками, смекнувшие, что здесь их ждет большая выгода. Позже этих торговцев станут называть «шакалами».
У Лермонтова в одной строфе мелькают ностальгические воспоминания о бурных застольях в родном Л.-гв. Гусарском полку и сценах утренних или вечерних построений на красносельских маневрах:
О, скоро ль мне придется снова
Сидеть среди кружка родного
С бокалом влаги золотой
При звуках песни полковой!
И скоро ль ментиков червонных
Приветный блеск увижу я,
В тот серый час, когда заря
На строй гусаров полусонных
И на бивак их у леска
Бросает луч исподтишка![122]
С начала 1830-х годов время пребывания Гвардейского корпуса в лагерях было увеличено с одного до полутора месяцев, с 1840-х годов — до двух месяцев. По возвращении полков в свои казармы в жизни гвардейцев наступало относительно затишье. Солдатам давался отдых от занятий, и чем лучше показал себя полк, тем длиннее, до 10 дней. Многие офицеры в конце лета или осенью уезжали в отпуска, а часть солдат отпускали на «вольные работы», где они могли заработать денег для поправки своего материального состояния.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.