Образование Германского Рейха
Образование Германского Рейха
Всегда говорят, что Германский Рейх был основан в 1870–1871 годах. Но собственно говоря, это ошибочное представление. Германский Рейх ни в коем случае не был «основан» вдруг, как гром среди ясного неба. Напротив: у него была довольно долгая, более чем двадцатилетняя история возникновения: с 1848 по 1871 год.
Происходит это из удивительно лицемерного союза между прусской политикой в Германии с одной стороны и немецким национальным движением с другой стороны. Этот союз был фальшив не только потому, что Бисмарк заложил его с некоторым перевесом в прусскую сторону, но и потому, что с самого начала это был весьма парадоксальный, невообразимый союз между совершенно противоположными силами.
Пруссия и немецкое национальное движение — и то, и другое были очень молодыми явлениями в немецкой истории. Пруссия как государство существовала лишь с 1701 года, как великая держава — с Семилетней войны 1756–1763 гг., а в качестве собственно немецкой великой державы лишь с Венского Конгресса 1815 года. До этого Пруссия всегда имела сильную направленность в сторону Польши, и в течение десяти лет, с 1796 по 1806 она была прямо-таки двунациональным, частью немецким, частью польским государством. Варшава принадлежала тогда к Пруссии.
Лишь в 1815 году Пруссия была так сказать развернута на Запад, её втолкнули в Германию. Свои польские владения она в большей части (не полностью) потеряла, но за это она приобрела весьма большое западнонемецкое приращение, рейнскую провинцию, которая правда вообще не была связана с прусской основной областью на Востоке. Так Пруссия стала географически неполноценным государством, которое должно было каким-то образом стремиться к тому, чтобы объединить свои земли, и именно в Германии. И одновременно она стала второй немецкой великой державой после Австрии. Очень редко говорят о том, что ту форму, в которой она делала немецкую политику в девятнадцатом столетии, Пруссия собственно приобрела лишь с 1815 года.
Немецкое национальное движение тоже было не намного старше: его становление приходится на эпоху Наполеона. Немецкого национального государства, и это следует уяснить, никогда не существовало до девятнадцатого века. Старая Священная Римская Империя (Германской нации) никогда не была национальным государством, а с тринадцатого века она всё больше растворялась в отдельных малых государствах. Нельзя сказать, что немцы соответствующего времени считали это чем-то особенно неестественным. Так например Виланд еще в конце восемнадцатого столетия в своем предисловии к «Истории Тридцатилетней войны» Шиллера «с достаточными основаниями утверждал, что … преимущества, которые для нас проистекают в целом из этого разделения, намного перевешивают недостатки; или более того, именно благодаря ему мы имеем возможность благодарить судьбу за то, что есть эти преимущества». Тогда не было и речи о том, что теперь Германия безусловно должна стать сплоченной силой, государством — и именно национальным государством, как Франция.
Так что и национальное движение, и Пруссия, как преобладающая немецкая великая держава, впервые вступили в немецкую историю лишь к началу девятнадцатого столетия. И в то время ни в коем случае не как союзники, но напротив, как враги. Для этой вражды было две существенных причины. Причина первая: Пруссия была, если попросту воспользоваться современными политическими определениями, «правой»: всё еще преобладающе аграрным государством с непоколебимым владычеством знати в сельской местности, которое было вооружено современной абсолютистской бюрократией. Обе мы сегодня классифицируем как явно выраженные «правые» силы.
Немецкое национальное движение, напротив, было «левым» движением. Оно с самого начала было нацелено на подражание революционной Франции — а потому также и её прежним связям со свободолюбивыми, либерально-демократическими движениями. Но сильным оно стало лишь благодаря Наполеону. Наполеон вызывал у немцев, прежде всего у немецких политиков и интеллектуалов, а затем всё более и более также и у широкой публики, две различные реакции. Первая была такой: «Это никогда больше не должно с нами случиться!», в то время как другая звучала примерно так: «Мы тоже хотим это когда-нибудь совершить!» Наполеоновская Франция была образцом для немецкого национального движения, а Наполеон его незаконным отцом.
Но одновременно немецкое национальное движение было также антифранцузским движением, потому что французы ведь пришли в Германию не только как образец для подражания и как модернизаторы, но и как завоеватели, поработители и эксплуататоры. Немцы пролили немало крови в наполеоновских войнах, в которых они принудительно вынуждены были участвовать.
Так смешались совершенно противоположные чувства: с одной стороны явно выраженная ненависть к французам («Это никогда больше не должно с нами случиться!») — но с другой стороны восхищенное желание сравняться с французами («Мы тоже хотим это когда-нибудь совершить!»). То, что осуществил Наполеон, это ему явно удалось сделать благодаря национализации и сплошной политизации Франции во время революции, которую он унаследовал и которую ни в коем случае не обратил вспять. Уже до Наполеона во многих немецких кругах мечтали о новой французской свободе и равноправии, о национальной демократии. Ненамного иначе считали прусские военные в освободительных войнах — вспомните о Шарнхорсте или о Гнайзенау. Так что это означало: мы должны поучиться у Франции, мы должны перенять у французов то, что они исполнили до нас; не в последнюю очередь разумеется для того, чтобы отплатить им той же монетой. Так смешивались ненависть и восхищение.
Немецкое национальное движение охотно идеализируют, причем ещё и в настоящее время. Ранние немецкие националисты, особенно барон фон Штайн — самый важный из них — всё еще считаются образцовыми немецкими государственными деятелями. Но тут рекомендуется проявить осмотрительность. Когда вспоминают об отрицании этого национального движения поэтом Гёте, когда видят представление Томасом Манном этого отторжения в романе «Лотта в Веймаре», то все же очень задумываются. Именно в этом раннем национальном движении звучали нотки, предвещавшие национал-социализм: например, неслыханное высокомерие и самопоклонение: немцы, «первородный народ», истинный народ, настоящий и самый лучший народ Европы — и при этом одновременно эта ужасная ненависть, вот например у Кляйста: «Нанеси им смертельный удар! На Страшном Суде тебя не спросят о причинах». У Эрнста Морица Арндта мы тоже найдем эту сомнительную амальгаму из подражания Франции и стремления сожрать Францию, и еще хуже, поскольку это было сильнее рационализировано, у Иоганна Готтлиба Фихте.
Эти течения постольку имеют такое большое значение, поскольку немецкое национальное движение надолго должно было стать более сильным партнером в том искаженном прусско-национальном союзе, из которого возник Германский Рейх — несмотря на то, что Бисмарк сначала, казалось, добился обратного. Они в конце концов гораздо более, чем прусский элемент, внесли большой вклад в чрезмерный рост немецкого национализма и экспансионизма, в итоге нашедшие свое наивысшее выражение при Гитлере. Разумеется, противоречие «правые» — «левые» было только одной из двух причин враждебности между Пруссией и национальным движением. Первоначальная другая причина связана с противоречием между Австрией и Пруссией: национальное движение было великогерманским, в то время как прусская германская политика могла быть в лучшем случае лишь «малогерманской». Правда, проявилось это лишь после 1848 года.
В годы с 1815 до 1848 года Пруссия и Австрия работали рука об руку, и именно в деле подавления немецкого национального движения. Их совместным инструментом для этого был Германский Союз.
На Венском Конгрессе революционная идея немецкого национального государства была категорически отброшена, как и восстановление прежней, ликвидированной в 1806 году Священной Римской Империи. Германский Союз, очень слабое объединение 38 государств и городов-государств, которое заступило теперь на место старой империи, с самого начала как раз имел также целью предотвратить концентрацию силы в национальном государстве в центре Европы.
Он был собран очень неравномерно: две великие державы, Австрия и Пруссия; четыре королевства среднего размера, Бавария, Вюртемберг, Саксония и Ганновер; остальные — мелкие государства и свободные города. Это внутреннее распределение силы немного напоминает то, как в настоящее время супердержавы господствуют в ООН. И так же, как американский президент Рузвельт, движущая сила Организации Объединенных Наций, всегда был убежден, что функционирование ООН требует постоянного предварительного согласования мнений обеих супердержав — США и СССР, так и отец Германского Союза, австрийский канцлер Меттерних был убежден, что Германский Союз сможет функционировать только в том случае, если Австрия, главенствующая держава, будет тактично сотрудничать с другой великой державой, Пруссией. Так например «Карлсбадские решения» 1819 года, в соответствии с которыми были введены пресловутые «Преследования демагогов», были сначала в Карлсбаде Австрией согласованы с Пруссией, до того, как они были введены в действие Германским Союзом во Франкфурте. Хотя эта идея исходила от Австрии, в её осуществлении особенно отличилась Пруссия.
Меры подавления касались в основном университетов, литературы и прессы, но с точки зрения содержания они имели отношение к национальному движению, ведь между 1815 и 1848 годами оно оставалось живым и ощутимым только в этих «средствах массовой информации» (как мы сказали бы сегодня). И таким образом революция 1848 года была не только ответом на подавление и преследование как таковые, но она одновременно была национальной революцией, попыткой обратить вспять порядок, установленный в Германии с 1815 года, на место Германского Союза поставить Германский Рейх, а именно — Великогерманский Рейх.
Этот Германский Рейх в действительности существовал неполный год, с лета 1848 до весны 1849 года, с главой государства, с кабинетом министров и с парламентом в виде Франкфуртского Собрания в Паульскирхе; он даже был признан Соединенными Штатами. Правда, у него не было настоящей силовой основы.
Потому что силовой основой этого первого Германского Рейха была единственно мартовская революция в немецких государствах, а у этой революции было короткое дыхание. Уже летом она выдохлась; осенью она была подавлена в обоих немецких больших государствах: в Австрии кроваво, в Пруссии бескровно. И Национальное Собрание в Паульскирхе начало замечать, что у его государства не хватает того, что в первую очередь составляет государство: армии и органов управления. Они должны их каким-то образом создать. Но как? Удивительным результатом этих размышлений стала мысль — одолжить, так сказать, эти институции — а именно у Пруссии.
Когда новый Германский Рейх 1848 года захотел вести войну с Данией за Шлезвиг-Гольштейн, то он поручил это прусской армии. Сначала дело шло успешно (это происходило ранним летом 1848 года, и в самой Пруссии тоже было еще революционное правительство). Когда затем Пруссия, уклоняясь от силового вмешательства, в сентябре вышла из этой войны, а во Франкфурте разразились волнения, прусская армия снова была призвана на помощь. И совсем уже в конце, весной 1849 года, Национальное Собрание в Паульскирхе закончило свою работу по созданию Рейха тем, что оно (хотя и с незначительным большинством) избрало прусского короля германским кайзером. Как известно, прусский король это призвание на трон отклонил. Он не хотел больше иметь никаких дел с революцией.
Это было жестоким сюрпризом для людей из Паульскирхе. Но гораздо большим сюрпризом (даже прежде всего для них самих) было то, что они вообще предложение короны германского императора сделали королю Пруссии. Ведь всё же немецкое национальное движение всегда было великогерманским, и франкфуртское Национальное Собрание в целом преимущественно было пангерманским по настрою. Правителем, которого они назначили, был габсбургский эрцгерцог; в правительстве рейха очень сильно были представлены австрийцы. И австрийцы также принимали участие в выборах. Как это случилось, что вдруг обратились к Пруссии? Ну что ж, это было вынужденным решением, отступлением, капитуляцией перед тем фактом, что австрийское кайзерское государство не распалось, как вначале ожидали, но напротив — было на полном ходу своей реставрации, и вовсе не думало больше о том, чтобы своих немцев отпустить в свежеиспеченный великогерманский Рейх. Так что вынужденно пришлось ограничиться Малой Германией под руководством Пруссии. Это был пример реальной политики со стороны национальных революционеров, смертельной жертвой, и кроме того, отклоненной жертвой. Тем не менее: впервые немецкий национализм согласился с прусско-малонемецким решением вопроса, если даже и только лишь как с альтернативой. Таким образом, задолго до Бисмарка само немецкое национальное движение уже однажды избрало такое вынужденный союз.
Такое прусско-немецкое соглашение до Бисмарка даже еще второй раз на мгновение стало действительностью, а именно непосредственно после 1848 года. В это раз инициатива исходила от Пруссии. Хотя Пруссия и отклонила корону кайзера, предложенную революцией, но мысль о малонемецком объединении под руководством Пруссии в целом не была пропущена в Берлине. Представляли себе союз правителей, хотя и свободный, но все же уже федеративный, с парламентом — и естественно без революции. Таким образом, Пруссия при Фридрихе Вильгельме IV. в 1849 году основала Немецкую Унию — союз 28 немецких государств, что однако было не совсем составом позднейшего Германского Рейха, поскольку Бавария и Вюртемберг с самого начала в нем не участвовали, а королевства Ганновер и Саксония позже вышли из него.
Достойное внимания теперь состоит в том, что основная часть франкфуртского Национального Собрания собралась в Готе и выработала решение — сотрудничать с Немецкой Унией. Было заявлено, что «цель», которую хотели бы достичь во Франкфурте — то есть немецкое, в крайнем случае малонемецкое единство — была важнее, чем форма. Так что идея Немецкой Унии не провалилась у демократических националистов. У её неудачи были внешнеполитические причины. Австрия, поддержанная Россией, совершенно определенно, в заключение с угрозой войны, выступила против этого замысла и потребовала восстановления прежнего Германского Союза. И Пруссия отступила, причём Бисмарк произнес решающую речь в прусской палате депутатов. Бисмарк тогда еще был против союза с немецким национализмом, за восстановление старого Союза, за восстановление добрых отношений Пруссии с Австрией, и как раз поэтому в июле 1851 года он был отправлен во Франкфурт прусским посланником в восстановленный Германский Союз. Он оставался там до начала марта 1859 года. Лишь в этот период у Бисмарка выработалось намерение искать союза Пруссии с немецким национальным движением.
Далее нам придётся очень много говорить о Бисмарке. Но прежде чем мы обратимся к истории Бисмарка, будет правильно уяснить для себя, что парадоксальный союз Пруссии с немецким Национальным движением, который он в 1866 и в 1870 годах привел к успеху, уже однажды на короткое мгновение происходил перед ним.
Германская Уния 1849–1850 гг. по замыслу уже была Германским Рейхом 1870–1871 гг., в реальности нечто подобное Северогерманскому Союзу Бисмарка 1867 года: объединение если не всей Германии, то всё же всей Северной Германии как союза правителей под прусским руководством, при исключении Австрии, но с выраженным согласием и сотрудничеством немецких националистов и парламентариев. Сам по себе вопрос, кто в этом союзе Пруссии с национальной революцией должен был стать конём, а кто — наездником, был уже здесь решён совершенно в позднейшем духе Бисмарка. Еще в 1848–1849 гг. революция хотела, чтобы ей услужила Пруссия, и это было отклонено. В 1849–1850 гг. Пруссия своей германской политикой служила революции, и потому всеми был принят союз, заключенный в Готе. В целом неудача объединения была обусловлена недостаточным внешнеполитическим обеспечением и отсутствием готовности воевать. И то, и другое должен был обеспечить Бисмарк в 1866 и в 1870 годах. В этом, и, в сущности говоря, только в этом, лежит его личный вклад в основание Рейха. Сама по себе концепция существовала уже до него, и он лишь должен был впоследствии стать её приверженцем.
Это теперь произошло во время его пребывания во Франкфурте, в пятидесятые годы, и чему он научился, это был опыт австрийской политики в восстановленном Союзе. В 1855 году он пишет в сообщении в Берлин: «Я, как известно, вовсе не был принципиальным противником Австрии, когда я пришёл сюда четыре года назад. Но я должен был бы отречься от каждой капли прусской крови, если бы я хотел бы сохранить даже лишь умеренное предпочтение для Австрии, как это понимают её современные властители».
Вспомним: Германский Союз в годы с 1815 до 1848 постоянно управлялся некоего рода кондоминиумом[4] Австрии и Пруссии. Австрия была несомненно большей силой в Германском Союзе, она также была постоянной председательствующей державой — но ведь Пруссия была другой великой державой. С этой другой великой державой Австрия при Меттернихе решила сотрудничать после 1815 года. После 1848 так больше не было. Ведь уже восстановление Германского Союза было принуждено Австрией против воли Пруссии. Обе державы вступили в новый Германский Союз как конкуренты, как соперники, как противники — и Австрия в настоящий момент как превосходящий противник.
До 1848 года немецкое национальное движение подавлялось. После 1848 года его больше нельзя было полностью подавлять. Ведь между тем немцы испытали, пусть даже только на исторический миг, реализуемость Германского Рейха, и они не забывали этот опыт. Таким образом, немецкое национальное движение осталось, даже и не имея силы, и впредь политическим фактором, с которым всегда следовало считаться и которое могло использовать в своих целях ту или иную великую державу. С 1848–1849 года существовало то, чего не было до этого: немецкий вопрос.
И в этом немецком вопросе Австрия и Пруссия были соперниками. Это было то, что обнаружил Бисмарк в период пребывания во Франкфурте в качестве депутата бундестага[5].
Не только Пруссия, но и Австрия должна была после 1848 года развивать немецкую политику, и она делала это — по-своему. Если Пруссия по природе вещей в своей немецкой политике всегда обращалась к мысли о «Малой Германии», иногда даже о только лишь Северной Германии, то Австрия отныне, если она желала оставаться многонациональным государством, которым была, и несмотря на это стать главенствующей силой каким-то образом объединенной Германии, должна была нацеливаться на своего рода Сверхвеликую Германию: «Рейх семидесяти (в то время) миллионов», чего действительно добивался в 1850 году князь Шварценберг, австрийский Бисмарк. Шварценберг неожиданно умер в 1852 году, но его образ мыслей не умер вместе с ним, по меньшей мере его тенденция рассматривать Пруссию впредь как соперника, которого в борьбе за Германию следует ослабить, а возможно и разрушить. И Бисмарк, очень обидчивый человек, воспринял это очень остро, даже когда австрийская немецкая политика в его франкфуртский период приняла менее явные агрессивные формы. Ниже приведена цитата из ставшей известной как «Блестящий доклад» памятной записки Бисмарка, написанной в 1856 году:
«В соответствии с политикой Вены Германия слишком тесна для нас обеих; пока не заключено и пока не будет выполняться честное соглашение о сферах влияния каждой страны в Германии, обе наших страны вспахивают одно и то же спорное поле, и до тех пор Австрия остаётся единственным государством, которому мы постоянно проигрываем и у которого мы могли бы постоянно выигрывать». В том же самом «Блестящем докладе» в другом месте речь уже идет и о той возможности, «что мы уже через недолгое время должны будем сражаться за своё существование против Австрии, и что не в наших силах избежать этого, так как ход событий в Германии не имеет никакого иного выхода».
Характерно здесь то, что в том, что можно назвать процессом обращения Бисмарка, и из чего выросло столь многое в немецкой истории, вражда с Австрией находится на первом месте. Мысль о коалиции Пруссии с немецкой национальной революцией пришла позже. Правда, получилась она с определенной неизбежностью из новой прусско-австрийской враждебности. В объемистом меморандуме, написанном в 1858 году (тогда насмешливо названном в берлинских правительственных кругах «Маленькая книга господина фон Бисмарка») мы читаем: «Интересы Пруссии полностью совпадают с интересами большинства стран союза, кроме Австрии, но не совпадают с интересами правительства союза. И нет ничего более немецкого, чем как раз развитие правильно понимаемых прусских частных интересов». И если это еще звучит несколько туманно, то год спустя Бисмарк выскажется совершенно ясно: «Единственный надежный, терпеливый союзник, который может быть у Пруссии, если она к этому придет, это немецкий народ». Еще годом позже, в 1860 году, он больше не понимает, «почему мы так страшимся идеи народного представительства, будь она в Союзе, будь она в парламенте таможенного союза». (Десятью годами ранее он еще видел «прусскую честь» в том, «что Пруссия прежде всего держится в отдалении от какой бы то ни было постыдной связи с демократией»). И в январе 1863 года прусский делегат при франкфуртском бундестаге зачитал принципиальное обоснование в пользу прямых, тайных и равных выборов народного представительства. Тогда Бисмарк был уже три месяца прусским премьер-министром и министром иностранных дел.
Здесь не требуется пересказывать драматическую историю прусского конституционного конфликта, благодаря которому он получил свое назначение. Следует вспомнить только о том, что и в Пруссии было весьма сильное либерально-национальное движение. Но он никогда не забывал о том, что однажды он привлечет как партнеров как прусских, так и других немецких либералов, и примирится с ними, должен и сможет это сделать, и именно тем, что он исполнит их национальные стремления. В своей знаменитой первой речи в качестве премьер-министра Бисмарк сказал: «Не на прусский либерализм смотрит Германия, но на её силу» и «Не речами и решениями большинства будут решаться великие вопросы времени, а железом и кровью». Как это затем действительно и случилось.
В этой речи всегда замечают только лишь провокационное выражение «Железом и кровью». Упускают то, что здесь уже высказано явно выраженное предложение мира либералам. Премьер-министра сигнализирует депутатам, что правительство будет использовать увеличенную против его воли армию, чтобы однажды насилием осуществить то, что они и требуют, а именно национальное государство — связанный с Пруссией, руководимый Пруссией, правда малонемецкий, возможно даже только лишь северонемецкий Рейх. Это с самого начала было идеей Бисмарка. Когда говорят, что война 1866 года и мир, который за ней последовал, уже были готовы в голове Бисмарка, когда он в 1862 году стал прусским премьер-министром и министром иностранных дел, то преувеличивают лишь немного. Правда, несколько преувеличивают. Бисмарк пожалуй говорил правду о себе, когда он в 1890 году, вскоре после своей отставки в одном из интервью сказал: «Государственный деятель подобен путнику в лесу, который знает направление своего движения, но не знает точки, в которой он выйдет из леса… Я бы с радостью ухватился за любое решение, которое привело бы нас к увеличению Пруссии и к объединению Германии. К моей цели вело множество дорог. Я должен был выбирать по порядку одну за другой, самую опасную под конец. Однообразие — это было не моим случаем».
Тем не менее, цель была определена: увеличение Пруссии и столь много немецкого единства, сколько с этим согласуется. И также весьма определенно с самого начала было ясно, что эта цель была достижима только против воли Австрии и что в конце концов все же придется вступить на самый опасный путь к цели — военный. Этим война 1866 года отличается от обеих других войн Бисмарка, в том числе от войны 1864 года, которая ей по времени предшествовала. Война эта против Дании за Шлезвиг-Гольштейн, которая велась совместно с Австрией, была только лишь одним из окольных путей, которые привели к военному решению прусско-австрийского конфликта из-за Германии, потому что сначала совместным, затем раздельным правлением Шлезвиг-Гольштейном она создала новое яблоко раздора между обеими немецкими великими державами. Впрочем, она была импровизацией; повод к ней был непредвиденным, и вопрос о Шлезвиг-Гольштейне до того, как он вдруг стал неотложным, едва ли занимал Бисмарка.
То же самое можно сказать и о последней и самой значительной из войн Бисмарка — о Германо-Французской войне 1870–1871 гг., как ни поразительно это звучит. Из этой войны родился Германский Рейх и на ней, гораздо более чем на немецкой «братоубийственной войне» 1866 года, основаны его посмертные слава и популярность в Германии.
Но останемся еще на некоторое время с этой братоубийственной войной, которая гораздо больше, чем война 1870–1871 гг., революционизировала немецкие взаимоотношения. Её результаты точно соответствовали — гораздо точнее, чем результаты более поздней германо-французской войны — цели, к которой так долго столь различным путями стремился Бисмарк. Результатов было четыре:
Во-первых, огромное увеличение Пруссии. Целое королевство — Ганновер — а кроме того, Шлезвиг-Гольштейн, Кургессен, Нассау стали просто прусскими провинциями, и древний имперский город Франкфурт, бывший до того местом пребывания Германского Союза, стал прусским провинциальным городом. Вместе с тем Пруссия достигла своего последнего и самого большого расширения и, впервые в своей истории, полностью сопряженной территории государства. Вероятно, правы те, кто считает, что для Бисмарка как прусского государственного деятеля это было важнейшим из всех результатов войны.
Во-вторых, новое создание — Северогерманский Союз. Под этим безобидно звучащим наименованием скрывалось в действительности первое германское федеральное государство, которое смогло (а быть может, и должно было) стать зародышем будущего Германского Рейха — и во всяком случае стало таковым в действительности спустя четыре года. Весовые категории его 23 членов были очень неравными: Пруссия одна после аннексий 1866 года имела население 24 миллиона человек, а все вместе остальные 22 члена Северогерманского Союза — шесть миллионов. Тем не менее, у Северогерманского Союза были избранный по всеобщему равному избирательному праву «рейхстаг», «рейхсканцлер» и союзное войско, в котором прусская армия была лишь составной частью, хотя и самой большой. С точки зрения Бисмарка, Северогерманский Союз был его расчётом с немецким национальным движением, включая его демократически-парламентарные устремления. Нельзя утверждать, что Бисмарк желал большего, чем этот платёж.
В-третьих, четыре суверенных, впервые в своей истории полностью независимых южногерманских государства, были теперь связаны с Пруссией военными и таможенными союзами: Бавария, Вюртемберг, Баден и Гессен-Дармштадт. Их присоединение к Северогерманскому Союзу было единственным внутринемецким изменением, на которое подействовала война 1870–1871 гг.; в общем-то, не огромное изменение. Тем не менее, в немецком национальном сознании лишь это присоединение стало настоящим основанием Рейха. Во всяком случае, оно сделало возможным переименование Северогерманского Союза в «Германский Рейх», а его прусского «президиума» в «Кайзера Германии».
В-четвертых, Австрия, которая впервые в своей тысячелетней истории больше не имела никаких государственных связей с остальной Германией и тем самым была вынуждена произвести «уравнивание» с Венгрией, из империи австрийских кайзеров став двойной монархией: императорско-королевской[6]. Мир с Австрией между тем тщательно предотвратил возникновение каких бы то ни было обид из-за отторжения территорий или военных репараций, и сохранил тем самым возможность создания будущих союзов.
Если смотреть прусскими глазами Бисмарка, всё это вместе собственно и было идеальным состоянием для немецкой нации. В глазах же немецких — даже малонемецких — националистов это могло быть лишь промежуточным состоянием. Но практическую политику делал Бисмарк, а не немецкие националисты. И здесь следует теперь спросить: действительно ли Бисмарк в годы с 1867 до 1870 имел целью национальную войну за расширение? Бисмарк девяностых годов, писавший мемуары Бисмарк, работавший над легендой о самом себе, как известно, породил это впечатление. Но все же, читая достоверные высказывания Бисмарка из времени между 1866 и 1870 гг., и особенно сравнивая их с его же высказываниями до 1866 года, получаешь иную картину. Ошеломляет обратное: до 1866 года непоколебимая, не боящаяся крайностей целеустремленность. Перед 1870 годом настроение скорее несколько выжидательное и в то же время успокаивающее или обнадёживающее. Бисмарк этих лет всё еще остается союзником немецкого национального движения, но гораздо сильнее, чем до 1866 года, чувствуется, что с оговорками.
Сильнее всего во время самого кризиса 1866 года. В июле, после битвы при Кёниграце и до заключения предварительного мира в Никольсбурге, Бисмарк инструктирует прусского посла в Париже следующим образом:
«Наша прусская потребность ограничивается распоряжением силами Северной Германии в какой-либо форме… Я без сомнения произношу слова «Северогерманский Союз», поскольку считаю невозможным вовлечь в него южногерманский католико-баварский элемент, если требуется достичь необходимой консолидации Союза. Они еще долгое время не позволят по своей воле управлять ими из Берлина». В это время даже проскакивают еще раз — в телеграмме Верховному Командующему прусской армией на Майне — жесткие, до 1851 часто Бисмарком употреблявшиеся, но для Бисмарка года 1866 собственно более недопустимые слова: «национальное надувательство».
Этих слов позже не говорилось. Бундесканцлер Северогерманского Союза тщательно следил за тем, чтобы не дать никому повода сомневаться в своем немецко-национальном образе мыслей; но также следил и за тем, чтобы ничего не обещать. Например, вот таким образом (март 1867 года, снова обращаясь к своему парижскому послу): «Линию раздела по Майну хотят установить как стену между нами и Южной Германией, и мы приняли это, так как это соответствует нашим потребностям и нашим интересам; но следует ли заниматься самообманом, поскольку она в действительности не настоящая стена, а … в определенной степени решетка, через которую находит свой путь национальный поток?» Или, еще более сдержанно, в мае 1868 года:
«Мы все несем в своих сердцах национальное единство, но для расчетливого политика в первую очередь имеет значение необходимое, а затем желательное. Так что сначала строительство дома и затем его расширение. Если Германия достигнет своей национальной цели еще в 19 столетии, то это представляется мне чем-то великим, а если это произойдет в ближайшие десять или даже пять лет, то это было бы чем-то чрезвычайным, непредвиденным подарком от Бога».
В заключение — возможно наиболее часто цитируемые предупреждения Бисмарка в адрес немецких националистов, в предписании к посланнику Северогерманского Союза в Мюнхене от 26 февраля 1869 года:
«То, что немецкое единство будет достигнуто насильственными событиями, я тоже считаю вероятным. Но совершенно другой вопрос — это призвание вызвать насильственную катастрофу, и ответственность за выбор момента времени. Произвольное, определяемое только субъективными причинами вмешательство в развитие истории всегда имело следствием только лишь стряхивание на землю незрелых плодов; а то, что немецкое единство в настоящий момент не является зрелым плодом, мне кажется очевидным».
Мне кажется, что это свидетельство делает несостоятельной ту точку зрения, что Бисмарк осознанно стремился к войне 1870 года, как ранее к войне 1866, чтобы завершить процесс объединения Германии и из Северогерманского Союза сделать Германский Рейх, хотя эта точка зрения в Германии длительное время была всеобщим достоянием и подпитывалась задним числом самим Бисмарком. Бисмарк не торопился с «расширением своего дома», и он сам был ошарашен июльским кризисом 1870 года, который за несколько дней привел к войне. Его известная «Эмсская депеша», которая спровоцировала Францию на объявление войны, была со своей стороны ответом на французскую бурную реакцию на кандидатуру на испанский трон представителя побочной линии Гогенцоллернов (к тому времени, впрочем, уже отозванную). Конечно, эту кандидатуру предложил Бисмарк, но действительно ли он сделал это для того, чтобы вызвать войну с Францией? Не был ли это своего рода тест, возможно даже, пользуясь тогдашним выражением Бисмарка, «родничок мира»? Потому что если в 1866–1870 гг. между Францией и Пруссией кто и портил кровь, то это скорее была Франция, чем Пруссия. Франция чувствовала себя каким-то образом обойденной, даже одураченной результатами войны 1866 года.
Бисмарк же в 1866 году работал с Францией Наполеона Третьего совершенно рука об руку. Наполеон III. со своей стороны проводил политику союзничества со всеми европейскими национальными движениями — сначала в Италии, затем в Германии, а впрочем, также — безуспешно — в Польше. Естественно, все это должно было разыгрываться по французскому сценарию, и естественно Париж желал быть вознагражденным за такую политику территориально. Эти компенсации были собственно спорным пунктом между Францией и Северогерманским Союзом в течение четырех лет между 1866 и 1870 гг. Италия честно отплатила Франции за помощь в объединении (которое правда также и пошло дальше, чем в прусско-немецком случае) отделением Ниццы и Савойи. Бисмарк тоже исполнил надежды Франции на какие-либо компенсации, единожды, в 1867 году в случае Люксембурга, также в виде наметок уже проявил готовность к умеренным компенсациям, но затем снова отступил. Поэтому во Франции распространились разлад, лозунг «Реванш за Кёнигрец», возникла своего рода «партия войны». Когда же по настоянию Бисмарка родственник прусского королевского дома выступил в качестве кандидата на испанский трон, то это могло означать либо вызывающий жест, либо отвлекающий и смягчающий. Какое действие в душе намеревался произвести Бисмарк, мы не узнаем никогда. Одно несомненно: французско-немецкий поединок чести, который вызвал войну 1870 года, не имеет ничего общего с немецким национальным вопросом.
И все же война против Франции стала тогда первой настоящей немецкой национальной войной, и расширение Северогерманского Союза, достигнутое в ходе этой войны, в национальном сознании стало настоящим «основанием Рейха». В 1870 году немецкое национальное движение соединилось со своими корнями во времена Наполеона: оно снова происходило против Франции, оно снова было против императора Наполеона, и многие немецкие националисты в Пруссии, в Северной Германии, но также и в Южной Германии, восприняли 1870 год как реванш за наполеоновские завоевательные войны в первые 10 лет девятнадцатого столетия. Национальная гордость и ненависть к французам того времени — всё это неожиданно снова было — и на этот раз немцы были более сильными! Это было чудесно, так и должно было оставаться, и Германия должна теперь окончательно встать на ноги и консолидироваться как государство. Таково было настроение, которому поддался Бисмарк.
Примечательным образом он поддался не полностью. Этот человек, который до 1866 года решительно аннексировал северогерманские государства, смещал их монархов, жестко усмирял младших партнеров по Северогерманскому Союзу, стал теперь вдруг действовать как государственный деятель времен Меттерниха. Он терпеливо вёл продолжительные переговоры с королем Баварии и с королем Вюртемберга, с великим герцогом Баденским и с герцогом Гессен-Дармштадта, и он делал им значительные уступки. Все в определенной степени сохраняли собственный суверенитет, Бавария даже реальную государственность: весьма широкую собственную налоговую систему, собственную почту, собственную железную дорогу, собственную армию (которая должна была поступать под командование германского кайзера только в военное время) и, что было наиболее неслыханным, право содержать собственные посольства, собственную дипломатию за границей! Английский историк Тэйлор назвал как-то Бисмарка не «основателем рейха», а «предотвратителем рейха», как человека, который преследовал лишь столько национального единства, сколько он безусловно должен был добиться. И в действительности Германский Рейх Бисмарка, гораздо более, чем Северогерманский Союз, имел характер конфедерации, чем федерации.
Потому что хотя Бисмарк при «основании Рейха» всё ещё был готов заключать договоры с национальным движением и удовлетворять его эмоциональные потребности, он ни в коем случае не преследовал цель превратить Германию в ведущую и господствующую державу Европы. Это еще отчетливее видно во время его правления во вновь основанном Германском Рейхе. И при нём Пруссия всё еще оставалась в Германии основной силой; а это уже не было в Рейхе столь же само собой разумеющимся, как это было в Северогерманском Союзе. Напротив: после того, как были удовлетворены все малонемецкие желания, то следующей так сказать естественной национальной целью была Великая Германия.
Если подумать о том, что история Германского Рейха привела к тому, что в его последний и самый динамичный период рейхсканцлером был австриец, что этот последний рейхсканцлер из Малой Германии Бисмарка вскоре сделал Великую Германию, и что эта Великая Германия затем стала проводить агрессивную и экспансионистскую политику, которая была диаметрально противоположна политике Бисмарка, и что все это сопровождалось таким восторженным настроением, какое Бисмарк в Малой Германии никогда, даже не в 1870 году, не встретил — тогда, пожалуй, можно сказать, что наивысший триумф Бисмарка — основание Германского Рейха — уже содержал корни его крушения и был зародышем его заката.