Глава 11 Заточение

Глава 11

Заточение

К моменту появления европейцев цивилизации Индии было почти четыре тысячи лет. За эти тысячелетия на Индостане возникли четыре крупные религии, сложная система каст, бесчисленные чудеса архитектуры и интеллектуальная культура, которая преобразила мир.

В 1440-х годах персидский посол Абд ар-Раззак выехал из Каликута в Виджаянагар, город, давший свое имя господствующей на юго-востоке Индии империи [380]. По пути он проехал мимо поразительного храма, отлитого целиком из бронзы, если не считать сидящей над входом гигантской статуи в человеческий рост, отлитой из золота, и с двумя потрясающими рубинами вместо глаз. И это было только начало. Виджаянагар расположился у подножия крутой горной гряды и был окружен тройным кольцом стен, тянувшихся на шестьдесят миль. За воротами широкие улицы с богато украшенными домами, казалось, уходили в бесконечность. Особое впечатление на Абд ар-Разакка произвел невероятной протяженности квартал проституток, украшенный фигурами зверей больше натуральной величины и предлагающий бесконечный выбор очаровательных прелестниц, принимавших красивые позы на помостах у входов в свои дома. Самые простые ремесленники носили жемчуга и драгоценные камни, а главные евнухи величественно выступали под зонтами от солнца в сопровождении носильщиков, трубачей и профессиональных панегиристов, услаждавших слух нанимателей хвалами одна цветистее другой. Тамошний «король», как сообщал Никколо де Конти, прибывший в Виджаянагар приблизительно в то же время, «изыскан много более других: он берет себе ни много ни мало двенадцать тысяч жен, из которых четыре тысячи следуют за ним пешком, куда бы он ни направлялся, и заняты исключительно работами на кухне. Такое же число, одетые еще красивее, едет верхом. Остальных несут в паланкинах, и из них две или три тысячи выбраны в жены при условии, что они добровольно сожгут себя вместе с ним» [381].

Империя Виджаянагар была основана столетием раньше [382], когда один монах-индус вдохновил капризных правителей Южной Индии объединиться против наступавших с севера исламских держав [383]. Когда прибыли португальцы, она еще не утратила своей мощи. Но при всем своем великолепии это была сухопутная империя, и вдоль побережья ее власть была фактически номинальной. Многие из ее трехсот портов (и в том числе Каликут) являлись практически независимыми городами-государствами, и ключом к богатству этих городов были купцы-мусульмане.

Ислам докатился до Индии в 712 году, но массовое проникновение началось только в конце X века. Турецкие и афганские армии, которых, как до того греков и римлян, влекли сказочные богатства субконтинента, разгромили державу индусов и понемногу вносили свой вклад в многообразие культур Индии. Только Южная Индия оставалась вне досягаемости ислама, но и здесь мусульманские торговцы преуспевали с первых же дней своего появления. Купцы, прибывшие из Мекки, Каира, Ормуза и Адена, поселились на Малабарском берегу и взяли себе местных жен; из среды их потомков, известных как мапила, обычно набирались моряки для арабских флотилий. Особенно богатая и влиятельная мусульманская община сложилась в Каликуте, и произошло это так давно, что ее истоки терялись в легендах. Согласно одной арабской легенде, все началось с того, что индусский правитель Шерума Перумал обратился в ислам и отправился в хадж в Мекку. Перед уходом он разделил свои земли между родственниками, но клочок земли, с которого отчалил его корабль, оставил простому пастуху. Впоследствии на этом месте возник Каликут, а пастух сделался заморином, первым среди прибрежных царей. Скорее всего именно традиции открытого рынка снискали городу популярность у арабских купцов, но так или иначе они взяли под свой контроль внешнюю торговлю прибрежного княжества, имели собственных эмира и судей для управления общиной и поддерживали тесный альянс с заморинами.

Соответственно преуспевали и сами заморины. По одному подсчету, они имели в своем распоряжении сто тысяч вооруженных людей (целую касту благородных воинов, которая называлась наиры), и их жизнь превратилась в бесконечную череду церемоний, пиров и праздников, которая начиналась с их вступлением на престол и продолжалась еще долгое время после того, как их кремировали на ароматном костре из сандала и дерева алоэ. В знак почтения к усопшему заморину каждый мужчина королевства выбривал себе тело с ног до головы, оставляя лишь брови и ресницы; на две недели прекращались все общественные дела, а всякому, кто жевал паан, грозило отсечение губ. Поскольку женщины касты заморинов пользовались необычайной степенью сексуальной свободы – и поскольку заморин платил брамину, священнику или ученому из высшей касты, чтобы тот лишил его жену невинности, – наследование шло по линии сестры, и новый заморин бывал обыкновенно племянником усопшего. Его возведение на трон начиналось окроплением молоком и водой и церемониальным омовением. На ногу ему надевали наследственный браслет – тяжелый золотой цилиндр, усеянный драгоценными камнями, затем ему завязывали повязкой глаза и растирали полевыми травами. Его слуги наполняли девять серебряных курильниц, олицетворявших девять планет, которые определяют человеческую судьбу, ароматическими смолами и водой и нагревали над огнем, в который бросали топленое масло и рис, а когда смолы растворялись, выливали жидкость ему на голову. Ему нашептывали мантры, пока он шел в свой личный храм, чтобы преклонить колени перед богиней-хранительницей и династическим мечом. Оттуда он переходил в свой личный гимнастический зал, где совершал поклоны перед каждым из двадцати семи божеств-наставников, а наследственный наставник по оружию преподносил ему его собственный церемониальный меч. Распростершись ниц перед верховным жрецом и трижды получив благословение («ради защиты коров и браминов царствуй как владетель холмов и волн»), он возвращался в свою гардеробную, чтобы облачиться в остальные церемониальные одежды. Наконец он садился на белую циновку, расстеленную поверх черного ковра, и в мерцающем свете сотен золотых ламп брамины осыпали его рисом и цветами. На протяжении года он носил траур по своему предшественнику, не стриг ни ногтей, ни волос, не менял одежду и ел только рис и только один раз в день, пока наконец не вступал окончательно в свои права.

Каждый день его правления начинался с молитвы солнцу и часового растирания ароматизированными маслами. Он купался в дворцовом пруду, и его придворные поддерживали его в воде, а когда он выходил, слуги промокали его тело и снова растирали драгоценными маслами. Его личный камердинер наносил пасту из сандалового дерева и дерева алоэ, растертых с шафраном и розовой водой, осыпал его листьями и цветами и втирал увлажненный прах его предшественников ему в лоб и в грудь. Пока шли ритуалы утреннего туалета, десять самых красивых девушек-подростков княжества смешивали свежий коровий навоз с водой в огромных золотых тазах, которые передавали женщинам-уборщицам, а те дезинфицировали каждый дюйм дворца, руками втирая разведенный навоз. После визита в личный храм заморин на три часа удалялся в обеденный павильон, а затем, уделив краткое время делам государства, усаживался в зале для аудиенций. Если посетителей не было, он коротал время со своими придворными, шутами и актерами, играл в кости, смотрел на поединки солдат или просто жевал паан.

Очень редко он покидал дворец в паланкине с шелковыми занавесями, установленном на бамбуковых шестах, инкрустированных драгоценными камнями; куда бы он ни шел, под ноги ему расстилали сукно. Процессию возглавлял оркестр духовых инструментов, за которым шли лучники, копейщики и мечники, устраивавшие показные поединки. Перед царским паланкином шли четверо слуг с зонтами от солнца из хлопка и вышитого шелка, с обеих сторон царскую особу освежали опахалами по два человека, и приставленный к паану слуга был наготове с золотой чашей и плевательницей. Затем шли старшие слуги, которые несли церемониальный золотой меч, набор золотых и серебряных кувшинов и груды полотенец. «И когда царь желает поднести руку к своему носу, к глазам или ко рту, – писал один пораженный португальский очевидец, – одни слуги смачивают его пальцы водой из кувшина, а другой слуга подает ему полотенце, которое держит при себе, чтобы царь мог вытереть руку» [384]. Замыкали процессию племянники заморина, управляющие и чиновники, и повсюду кувыркались акробаты и кривлялись шуты. Если процессия происходила ночью, дорогу ей освещали огромные железные лампы и деревянные факелы.

Именно с такой древней, сложной и богатой культурой столкнулись неуклюжие португальцы. Они никогда не слышали про индусов, не говоря уже о буддистах или джайнистах. В Момбасе дегрегадос да Гамы приняли изображение бога-голубя Инду за изображение Святого Духа; в Малинди его матросы услышали в песнопениях «Кришна!» крики «Христос!». В Каликуте посольская делегация приняла индуистские храмы за христианские церкви и неверно расценила призывы браминов к местному божеству за молитву к Деве Марии, а фигуры Инду на стенах храма европейцы приняли за изображения экзотических христианских святых. Храмы были переполнены изображениями богов-животных и священных фаллосов, и благоговение индуистов перед коровами глубоко озадачивало, но португальцы вообще косо смотрели на все, что не укладывалось в их предвзятые представления. Поскольку было общеизвестно, что мусульманам ненавистно поклонение человеческому телу, португальцы сочли, что большинство индусов, которых они встречали, не могут быть мусульманами; а поскольку европейская картина мира – «кто не с нами, тот против нас» – допускала существование только двух религий, они могли быть только христианами. Что до самих индусов, то пригласить гостей в свои храмы считалось знаком уважения, и если чужеземцы вдруг прониклись их верой, индусы не собирались протестовать. То, что их называют христианами, представлялось странным, но, возможно, винить следовало языковые барьеры. Так или иначе, в это не стоило вдаваться, поскольку обсуждение религии и верований не одобрялось на самых верхах. «Строжайше запрещено, – писал один европейский путешественник, – высказываться или спорить по этому предмету; и потому из-за него никогда не возникает тут вражды, все живут в большой свободе совести под милостью и властью царя, который считает это краеугольным камнем своего правления, дабы обогатить свое царство и преумножить в нем коммерцию и дружбу» [385].

Невежество, приправленное склонностью принимать желаемое за действительное, заставило европейцев проплыть половину земного шара, и успех замысла португальцев зиждился на двух западно-центристских постулатах. Во-превых, что Индия населена христианами, которые так обрадуются своим западным единоверцам, что прогонят мусульман. И во-вторых, что при всех несметных богатствах индусы народ простой и недалекий, который отдаст свои ценности за безделушки.

До португальцев на Малабарском берегу побывала лишь горстка европейцев, и для жителей Каликута чужеземцы с их бледной кожей и обременительной одеждой представлялись любопытной диковинкой. Невзирая на неотесанность и грязь, их приняли с должными церемониями, а взамен они сделали предложение, которое можно было бы ожидать от подлого бакалейщика. Коротко говоря, они выставили себя на посмешище и даже хуже: бедняками в сравнении с богатыми мусульманскими купцами.

Васко да Гаме ситуация была явно не по плечу, и он понятия не имел, где искать помощи.

После того как над его дарами посмеялись, да Гама весь день прождал вестей от чиновников. Они так и не появились, но известия о его оплошности, очевидно, распространились широко и быстро. В отведенные ему комнаты непрестанно заглядывали мусульманские купцы, подчеркнуто насмехаясь над отвергнутыми дарами.

К тому времени командор уже метал громы и молнии. Индусы, жаловался он, обернулись апатичными и ненадежными людьми. Он приготовился идти во дворец, но в последний момент решил выждать еще. Как всегда, его люди были менее отягощены необходимостью поддерживать честь посольства. «Что до нас остальных, – записал Хронист, – мы развлекались песнями и танцами под звуки труб и много веселились» [386].

На следующее утро чиновники наконец объявились и повели делегацию португальцев во дворец.

Вдоль внутреннего двора выстроилась вооруженная стража, и да Гаму оставили ждать четыре часа. К полудню стало невыносимо жарко, и температура поднялась в прямом и в переносном смысле, когда вышли служители и сказали командору, что с собой внутрь он может взять только два человека.

– Я ждал тебя вчера [387], – упрекнул заморин гостя, едва тот оказался в пределах слышимости.

Не желая терять лицо, да Гама мягко ответил, что его утомило долгое путешествие.

На что заморин резко возразил, что командор говорил, мол, явился с миссией дружбы из очень богатого королевства. Однако ничего не привез в подтверждение своих слов. Какая именно дружба у него на уме? Еще он обещал доставить письмо и даже его не предъявил.

– Я ничего не привез, – отвечал да Гама, стойко игнорируя ледяной прием, – поскольку целью моего плавания было совершить открытие.

И добавил, мол, никто не знал наверняка, доплывет ли он в Каликут путем, которым никто не пытался ходить раньше. Когда последуют другие корабли, заморин увидит, насколько богата его страна. Что до письма, то он действительно привез одно и тотчас же его представит.

Но заморин не желал смягчаться. Что именно приплыл сюда открывать командор? Ему нужны камни или люди? Если он приплыл на поиски людей, то почему не привез дары? А может быть, привез, но не желает их отдавать? Ему сообщили, что на борту одного корабля находится золотая статуя Девы Марии.

Статуя, возмущенно ответил да Гама, изготовлена не из золота, а из позолоченного дерева. Но даже будь она золотой, он бы с ней не расстался. Святая Дева хранила его в плавании через океан и приведет его назад на родину.

Тут заморин слегка отступил и попросил показать письмо.

Прежде, взмолился да Гама, надо послать за христианином, который говорит по-арабски: поскольку мусульмане желают ему вреда, они, без сомнения, исказят содержание письма.

Заморин согласился, и все подождали, пока не прибудет переводчик.

Когда беседа возобновилась, да Гама сообщил, что у него с собой два письма: одно написано на его собственном языке, другое – на арабском. Первое он мог прочесть заранее и знал, что в нем нет ничего потенциально оскорбительного; что до другого, его он прочесть не мог, и хотя скорее всего с ним все было в порядке, оно могло содержать ошибки, способные привести к недопониманию. Надо думать, он надеялся, что прежде чем изложить содержание письма на малаяламе, человек заморина посовещается на арабском с Фернаном Мартинсом, которого да Гама специально для этого привел с собой ко двору. Его тщательно продуманный план рухнул, когда выяснилось, что переводчик заморина хотя и говорит по-арабски, совершенно не умеет читать на этом языке [388], и в конечном итоге да Гаме пришлось передать свое письмо четырем мусульманам. Они просмотрели и, посовещавшись, зачитали вслух на языке заморина.

Письмо было полно высочайшей лести. Король Мануэл, дескать, узнал, что заморин не только один из могущественнейших монархов всех Индий, но еще и христианин, и сразу же послал своих людей, чтобы заключить с ним договор о дружбе и торговле. Если заморин даст португальцам свое соизволение покупать пряности, Мануэл пошлет ему множество вещей, какие нельзя сыскать в Индии, а если образцы товаров, которые привез с собой командор, придутся не по нраву заморину, король готов послать вместо них золото и серебро.

Заморин несколько подобрел при мысли, что увеличит свои доходы за счет притока облагаемых пошлиной товаров.

– Какие товары можно найти в твоей стране? – спросил он да Гаму.

– Много зерна, – ответил командор, – сукно, железо, бронзу и многое другое.

– Имеешь ли ты что-либо из этих товаров с собой? – спросил заморин.

– Всего понемногу, – ответил да Гама. – Я привез образцы.

И добавил, что если ему дозволят вернуться на корабль, он прикажет выгрузить образцы на берег; четыре или пять человек останутся в отведенном португальцам доме гарантами его доброй воли.

К возмущению командора, заморин ему отказал. Командор может забирать всех своих людей прямо сейчас, сказал он; он волен привести свои корабли в гавань как обычный купец, выгрузить свой груз и продать по лучшей цене, какую сможет получить.

Да Гама ничего подобного делать не собирался. Он прекрасно сознавал, что его товары практически ничего не стоят; он приплыл заключить договор напрямую с заморином, а не обмениваться безделушками с мусульманскими купцами. С поклонами покинув зал аудиенций, он собрал своих людей и вернулся в отведенный им дом. Была уже поздняя ночь, поэтому он не попытался уехать.

На следующее утро явились представители заморина – опять с лошадью без седла для командора. Вне зависимости от того, желали они подшутить или нет, да Гама отказался усугублять свое положение еще одной неловкостью и потребовал паланкин. Сделав крюк, чтобы позаимствовать у одного богатого купца носилки, делегация отправилась в долгий обратный путь к кораблям, в сопровождении очередного крупного отряда стражников и новых толп любопытных.

Остальные португальцы шли пешком и быстро отстали. Они из последних сил брели по раскисшей дороге, когда их обогнал в собственном паланкине вали, но вскоре и он, и голова процессии скрылись из виду. Довольно скоро португальцы сбились с пути и забрели достаточно далеко от дороги, и ушли бы еще дальше, если бы вали не отправил на поиски проводника. Наконец, когда спускались сумерки, они добрались в Панталайини.

Солнце уже село, когда они разыскали да Гаму в одном из многочисленных домов, стоявших вдоль дороги к гавани, чтобы путники могли укрыться от дождя. Зло глянув на своих людей, командор рявкнул, что давно был бы на борту флагмана, если бы они не отстали.

Когда в сопровождении стражников появился вали, да Гама тут же потребовал лодку. Индусы предложили подождать до утра. Время позднее, объяснили они, и он может потеряться в темноте.

Да Гама был не в настроении слушать. Если вали немедленно не предоставит ему лодку, пригрозил он, он вернется в город и сообщит заморину, что его чиновники отказались проводить гостей на их корабли. И добавил, что они явно стараются его задержать, а с единоверцами так не поступают.

«Когда они увидели гневные взоры капитана, – записал Хронист, – то сказали, что он волен отбыть немедля и что они дадут ему тридцать лодок, если он пожелает» [389].

В сумерках индусы вывели португальцев на берег. Лодки, обычно вытащенные на берег подальше от прилива, словно бы растворились в воздухе вместе со своими владельцами, и вали отправил людей на их поиски. Подозрения да Гамы все росли, он был убежден, что губернатор блефует. В качестве меры предосторожности он потихоньку приказал трем матросам пройтись вдоль берега, выискивая шлюпки Николау Коэльо: если они его найдут, то пусть скажут, чтобы поскорее уплывал. Разведчики ничего не нашли, но к тому времени, когда они вернулись, остальная делегация исчезла.

Едва вали понял, что троих матросов не хватает, он велел проводить остальных португальцев в особняк мусульманского купца и оставил их там, сказав, что пойдет с солдатами искать заблудившихся матросов. Время было позднее, и да Гама велел Фернану Мартинсу купить у хозяина еды. После изнурительных блужданий его люди были голодны и, неловко пристроившись на полу, набросились на блюда курицы с рисом.

Поисковая экспедиция вернулась не ранее утра, а к тому времени настроение у да Гамы улучшилось: индусы в конце концов народ благожелательный и хотят добра, радостно сообщил он своим людям; несомненно, они были правы, предостерегая от ночных прогулок по берегу. Между тем его спутники были настроены менее радужно, чем их командор, и недоверчиво оглядывались по сторонам.

Было уже 1 июня. Трех матросов так и не нашли, и да Гама предположил, что они отбыли вместе с Коэльо. Он снова попросил дать ему лодки, но тут люди вали начали перешептываться между собой. Наконец они сказали, что разыщут лодки, если командор прикажет своим кораблям бросить якорь поближе к берегу.

Ситуация сложилась рискованная, ведь как раз об этом просил сам заморин, но да Гама твердо решил не подвергать опасности корабли и команду, а потому ответил, что если отдаст такой приказ, его брат придет к выводу, что он взят в плен, и тут же уплывет домой.

Но если он не отдаст такого приказа, возражали индусы, ему и его людям не позволят уйти.

Стороны как будто достигли патового положения, и да Гама побагровел от возмущения. В таком случае, процедил он сквозь зубы, ему лучше всего вернуться в Каликут. Если заморин не желает его отпускать из своей страны, добавил командор, он с радостью подчинится. Если нет, заморина, несомненно, заинтересует, что его приказами вопиюще пренебрегают.

Индусы как будто смилостивились, но не успел кто-либо и пальцем пошевелить, как в дом ворвался большой отряд вооруженных людей и залаяли собаки. Теперь никому не дозволялось выходить без сопровождения стражи, даже справить нужду.

Скоро чиновники вернулись с новым требованием. Если корабли не собираются подходить ближе к берегу, им придется сдать свои паруса и весла.

Ничего подобного они делать не станут, отрезал да Гама. С ним самим индусы могут делать что пожелают, но он ничего не сдаст. А вот его люди, добавил он, умирают с голоду: если его собираются задержать, то их-то можно отпустить?

Стражники остались непреклонны: португальцы не выйдут из дома. Если они умрут от голода, пусть так, им нет до этого дела.

Командор и его люди начали опасаться худшего, но старались делать вид, будто им все нипочем. Пока они ожидали следующего шага своих стражников, объявился один из пропавших матросов. Трое разведчиков, доложил он, действительно нашли прошлой ночью шлюпки Коэльо, но вместо того чтобы уплыть, не подвергая себя опасности, как наказывал да Гама, Коэльо все еще находится неподалеку от берега и ожидает своих.

Да Гама велел одному из матросов потихоньку ускользнуть и передать Коэльо строжайший приказ вернуться на корабли и увести их в более безопасное место. Выскользнув из дома, матрос выбежал на берег и доплыл до шлюпки, которая тут же погребла к флоту. Однако стражники заметили его и подняли тревогу. Как по волшебству возникли пропавшие индусские лодки, и стражники спустили на воду внушительную флотилию. Они отчаянно гребли, догоняя ускользающего португальца, но быстро поняли, что их потуги тщетны. Тогда они вернулись и приказали командору написать брату с требованием отвести корабли в порт.

Лично он, ответил да Гама, с готовностью согласился бы, но уже объяснял, что его брат никогда такого приказа не послушает. И даже если послушает, матросам совсем не хочется умирать, и они не тронутся с места.

Индусы отказывались ему верить. Он же командор, утверждали они: как офицеры могут ослушаться малейшего его приказа?

Сбившись в кучку, португальцы обсудили создавшееся положение. Теперь да Гама был твердо намерен любой ценой не допустить, чтобы корабли вошли в порт; едва они окажутся там, объяснил он, их дальнобойные пушки окажутся бесполезны и корабли легко будет захватить. А когда индусы захватят флотилию, первым убьют его самого, а после всех остальных. Его спутники согласились – они уже пришли к тому же выводу.

День тянулся, напряжение нарастало. Ночью вокруг дома выставили сотню стражников, которые следили за узниками по очереди. Они были вооружены мечами, обоюдоострыми секирами, луками со стрелами и явно скучали. Португальцы были уверены, что их одного за другим выведут и в лучшем случае изобьют, хотя все-таки сумели неплохо поужинать местными блюдами.

На следующее утро вернулся вали и предложил компромисс. Поскольку командор сообщил заморину, что намерен выгрузить свои товары, то должен приказать это сделать. По обычаям Каликута, выгружать груз следует без малейшего промедления, а купцам и матросам – оставаться на берегу, пока не закончат свои дела. На сей раз будет сделано исключение, и командор с людьми может вернуться на корабль, едва прибудут товары.

Да Гама ничего подобного не обещал, но поскольку находился не в том положении, чтобы спорить, сел и написал письмо брату. Он объяснил, что его держат в плену, хотя и постарался подчеркнуть, что с ним хорошо обращаются, и велел Паулу послать некоторое количество – но не все – привезенных для торговли товаров. Если он не вернется вскорости, добавлял командор, Паулу следует счесть, что он все еще пленник и что индусы пытаются захватить корабли. В таком случае Паулу следует отплыть в Португалию и представить отчет королю. В завершение он добавлял, что надеется, что Мануэл отправит большой боевой флот и освободит его.

Паулу тут же приказал погрузить в шлюпку некоторое количество товаров, хотя после жаркой дискуссии с гонцами послал весточку, что не сможет снести бесчестья, если уплывет домой без брата. Он надеется, добавлял он, что с Божьей помощью их малый отряд сумеет его освободить.

Шлюпка причалила к берегу, и товары были перенесены на пустой склад. Вали сдержал слово, и да Гаму с людьми отпустили. Они вернулись на корабль, оставив клерка Диегу Диаша с помощником присматривать за товаром.

«Этому мы сильно обрадовались, – записал Хронист, – и вознесли благодарность Господу, что уберег нас от рук людей, у которых разума не больше, чем у животных» [390].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.