IV

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

IV

Есть люди, которым боги в своем милосердии дают славу; чаще всего дают они ее в гневе, как проклятие и как яд, потому что она расстраивает все внутреннее здоровье человека и ведет его шумно, дикими прыжками, как будто его ужалил тарантул, — не к святому венцу.

Карлейль

К началу 1814 года ненависть народов бушевала у самых границ Французской империи. Всюду — от Голландии до Пиренеев — одна из неприятельских армий ждала благоприятной минуты, чтобы вторгнуться во Францию. После Лейпцигской битвы у Наполеона не оставалось уже ни одного союзника. Из 170 тысяч солдат, оставшихся в гарнизонах охваченной восстанием Германии, ни один не смог принять участие в обороне Франции. Гарнизоны зарейнских крепостей капитулировали один за другим. Один Даву с нечеловеческой энергией оборонял Гамбург с суши и с моря.[46] За исключением Гамбурга, вне Франции уже нигде больше не развевалось французское знамя.

Во Францию через Рейн переправились жалкие остатки армии, сломленные неудачами и лишениями, среди которых к тому же свирепствовали болезни. В Майнце собралось едва 40 тысяч человек, которых косил тиф. Каждое утро на улицах находили мертвых солдат, лежавших вповалку. Живые отказывались прикасаться к ним. Пришлось нарядить каторжников, чтобы свалить трупы на большие телеги, обвязав их веревками, словно возы с сеном. Каторжники не хотели идти на эту работу, но им пригрозили картечью. Не лучше обстояло дело и с генералитетом. Лица маршалов выражали бесконечную усталость от войны и полное равнодушие ко всему, что раньше так занимало их, — к славе, почестям, победам. Мюрат в Италии первый из маршалов открыто перешел на сторону врага. Остальных от этого шага удерживала лишь многолетняя привычка раболепного преклонения перед гением императора.

По Франции рыскали летучие отряды, отыскивавшие уклонявшихся от военной службы. В провинции стояли суда, набитые товарами, которые никто не хотел разгружать, а тем более везти в глубь страны. В Париже 1 января ничего нельзя было достать, кроме самого необходимого и кое-каких сластей. Роялисты повсюду расклеивали свои прокламации, стараясь напомнить народу забытое имя Бурбонов. По Парижу распространялись слухи, что слуги в Тюильри в светлую лунную ночь видели тени Генриха IV и Людовика XVI, которые с коронами в руках входили во дворец. В ночь на Новый год какой-то смельчак пробрался в Тюильри и завесил флаг Империи черным крепом.

Но в народе вера в Наполеона была еще крепка. В городах и деревнях люди ненавидели и осуждали войну, но это не лишало популярности того, кто был ее виновником. Крестьяне кричали разом и "Долой косвенные налоги!", и "Да здравствует император!". Измученная страна к середине января дала Наполеону еще 175 тысяч солдат, но обучать их было уже некогда: к началу февраля четыре пятых новобранцев еще не владели воинскими приемами. Что касается экипировки и вооружения, то на складах и арсеналах Франции их почти не было — все осталось на военных складах зарейнских крепостей. Тщетно Наполеон объявлял набор за набором, удваивал, утраивал налоги, отдал на нужды войны свой собственный капитал — 75 миллионов франков золотом, сэкономленных за десять лет от сумм, отпускаемых на содержание его двора, тщетно торопил с работой на оружейных заводах, оборудованием крепостей, подвозом припасов, шинелей и сапог — времени и денег уже не хватало ни на что.

1 января Наполеон, назначив регентство Марии Луизы, выехал из Парижа к армии. Он еще надеялся все спасти.

Александр покинул Базель 4 января и выехал вслед за армией. Главная армия Шварценберга шла к Лангру восемью колоннами, растянутыми на протяжении 350 верст. Силезская армия Блюхера двигалась несколько быстрее — уже 15 января она заняла Нанси.

Дожди, снег, холод — все служило Шварценбергу оправданием его медлительности. Александр, с детства приученный к холоду, с молчаливым укором фельдмаршалу ехал большей частью верхом, в одном мундире. Он по-прежнему сам командовал русскими войсками, Барклай только объявлял его приказы. Все донесения привозились прямо к царю, и все бумаги, заслуживавшие особого внимания, составлялись лично государем. Михайловский-Данилевский не раз заставал его в кабинете с циркулем в руках, проверяющим по карте таблицы переходов. При получении важных сведений ночью Александр вставал, пешком шел к союзным монархам или Шварценбергу, освещая себе путь фонарем, будил их, садился на кровать, читал донесение и условливался о необходимых мерах. В городах, через которые проходила армия, царь принимал местные власти и обнадеживал их своим покровительством.

Русские офицеры с любопытством и некоторым недоумением взирали на страну своих детских грез, не узнавая в ней ту страну культуры и свободы, о которой читали в книгах просветителей и романистов. "Жители, — писал Н. Н. Муравьев, — были бедны, не обходительны, ленивы и в особенности неприятны. Француз в состоянии просидеть целые сутки у окна без всякого занятия и за работу вяло принимается. Едят они весьма дурно, как поселяне, так и жители городов; скряжничество их доходит до крайней степени; нечистота их отвратительна, как у богатых, так и у бедных людей. Народ вообще малообразован, немногие знают грамоту, и то нетвердо и неправильно пишут, даже городские жители. Они, кроме своего селения, ничего не знают и не знают местности и дорог далее пяти верст от своего жилища. Дома поселян выстроены мазанками и без полов. Я спрашивал, где та очаровательная Франция, о которой нам гувернеры говорили, и меня обнадеживали тем, что впереди будет, но мы двигались вперед и везде видели то же самое".

10 января в Лангре Александр увиделся с Лагарпом. Старый учитель был вознагражден за двенадцатилетнюю разлуку самым восторженным и радушным приемом. Представляя его прусскому королю, Александр сказал:

— Всем, что я знаю, и всем, что, быть может, есть во мне хорошего, я обязан господину Лагарпу.

Пока что движение союзных армий по Франции напоминало прогулку. Все неукрепленные города сдавались по первому требованию, немногочисленные гарнизоны крепостей не представляли никакой угрозы, и союзники, выставив против них заслоны, спокойно двигались дальше. 20 января разыгралось сражение при Ла-Ротьере. 136 тысяч французов в течение восьми часов выдерживали атаки 122-тысячной главной армии союзников и к вечеру отступили к Труа. Ликование Александра далеко превышало истинное значение победы (потери были равные — по 6 тысяч человек с каждой стороны), главное для него было в том, что это была первая победа над Наполеоном на французской земле. Сверхъестественная сила императора, изменившая ему под Лейпцигом, не возродилась, он перестал быть непобедимым, а значит, принимая во внимание огромный численный перевес союзников, успех можно было считать предрешенным. Офицеры союзных армий назначали друг другу свидания через неделю в саду Пале-Рояля, и сам Александр пообещал пленному генералу Рейнье, уезжавшему из лагеря союзников по случаю обмена пленными:

— Мы раньше вас будем в Париже.

В сражении при Ла-Ротьере союзники, чтобы узнавать друг друга, повязали на рукава белые повязки, что породило слухи о поддержке ими дела свергнутых Бурбонов. Когда Жомини поставил об этом в известность Александра, царь сказал: "Это моя ошибка". Он не был настроен решительно против Бурбонов, но полагал, что Франция откажется принять их, и потому считал их кандидатуру неприемлемой.

На военном совете в Бриенском замке с участием монархов, Шварценберга и Блюхера было решено немедленно идти на Париж. Чтобы облегчить задачу прокормления огромной армии, положено было двигаться двумя колоннами — Блюхер долиной Марны, Шварценберг долиной Сены. Самонадеянность победителей была такова, что вопреки всем стратегическим соображениям они дробили свои силы.

В то же время Александр должен был уступить настояниям Меттерниха и Фридриха Вильгельма и отправить уполномоченных послов к Наполеону с предложением открыть мирный конгресс в Шатильоне. Царь пошел на это неохотно и в разговоре с русским уполномоченным графом А. К. Разумовским дал прямое указание не торопиться с переговорами, предоставив войне идти своим ходом.

Наполеон был настроен далеко не миролюбиво. Когда герцог Бассано в Ножане вошел к нему, чтобы представить на подпись депеши в Шатильон для французского уполномоченного, он нашел императора лежащим на полу над картой, утыканной булавками.

— А, это вы, — сказал Наполеон, едва повернув к нему голову. — Я занят теперь совсем другими делами: я мысленно разбиваю Блюхера.

Семидесятилетний Блюхер задорно бросился вперед. Высокий, с седыми бакенбардами и усами, закрывавшими все лицо, он выглядел на коне, в гусарском доломане, тридцатилетним удальцом. Его любимой поговоркой были слова: "Побеждать — это значит двигаться вперед". Он хвалил мужество русских, находившихся под его началом; русские солдаты добродушно называли воинственного старика Брюхов. Его мечтой было разбить Наполеона. "Только бы мне удалось побить его один раз, и он погиб", — говорил он.

Наполеон не предоставил ему этой возможности. Он обрушился на растянувшиеся во время похода колонны Блюхера всей мощью сконцентрированных сил. В течение двух недель победы следовали одна за другой — через каждые три дня. "Я снова надел мои итальянские сапоги", — хвастливо заявлял Наполеон. Сократив наполовину армию Блюхера, император повернул против Шварценберга. Перед Труа 150-тысячная главная армия союзников, несмотря на требования Александра, не решилась вступить в бой с 70 тысячами новобранцев императора и отступила за реку Об.

Надев итальянские сапоги, Наполеон уже собирался примерить и якобинский колпак: он призвал французов к народной войне. Настроение обывателей стремительно менялось не в пользу союзников. Если поначалу Франция встретила нашествие равнодушно, то теперь она готова была сопротивляться ему. Слова Александра о том, что он воюет не с французами, а с Наполеоном, оставались словами, а война — войной со всеми сопутствующими ей невзгодами: реквизициями, грабежами, изнасилованиями, убийствами, поджогами. Занятые союзниками провинции были буквально разорены реквизициями, свыше двухсот городов и селений вконец разграблено. "Я думал, — сказал однажды генерал Йорк своим бригадирам, — что имею честь командовать отрядом прусской армии; теперь я вижу, что командую только шайкой разбойников".

Действительно, разбой прусских частей мог сравниться только с неистовым грабежом казаков (регулярные русские части соблюдали строгую дисциплину). «Пруссак» и «казак» сделались самыми ненавистными словами во Франции. Казалось, что они не просто ищут добычу, но что им по душе сеять скорбь, отчаяние и разорение. Не довольствуясь тем, что их карманы, походные сумки и телеги ломились от всякого добра (на трупе одного казака нашли пять пар часов), они уничтожали все, что не могли увезти с собой, разбивали двери, зеркала, окна, рубили мебель, рвали обои, поджигали дома и скирды, вырубали сады и виноградники, выбивали днища у бочек с вином и затопляли подвалы. Зарево пожаров озаряло дикие сцены, не поддающиеся описанию. Мужчин рубили саблями и кололи штыками или, раздетых догола и привязанных к ножкам кровати, заставляли смотреть, как насилуют их жен и дочерей; других истязали, выпытывая, где они спрятали ценности и деньги. В Бюси-ле-Лон казаки сожгли ноги слуге, охранявшему господский дом, а так как и после этого он упорно молчал, сунули ему в рот охапку сена и подожгли; в Ножане пруссаки едва не разорвали суконщика, растягивая его за руки и за ноги, и только благодетельная пуля прекратила его мучения. В Провене бросили на угли младенца, чтобы заставить его мать указать место, где спрятаны драгоценности. В одном только округе Вандёвр насчитывалось 550 человек, умерших от истязаний и побоев.

Французские крестьяне составляли партизанские отряды, правда, немногочисленные, которые не менее зверски расправлялись с захваченными союзниками. Особенно прославился отряд отставного офицера Брисса, действовавший в Вогезских горах. Однажды он появился из леса на виду у Александра и обстрелял русский авангард, ранив одного гусара. Впрочем, широкой поддержки у местных жителей партизаны не получили. Что касается местных властей, то они всегда проявляли лояльность к союзникам. Так, мэр города Бламона уведомил Александра письмом, что шайка злоумышленников намеревается посягнуть на его жизнь.

Угрожающие размеры приобрело и дезертирство из союзной армии. Только в русских частях на пути к Парижу сбежало из строя 6 тысяч солдат.

В этой тревожной обстановке 13 февраля в Бар-сюр-Об состоялся военный совет союзного командования, на который были приглашены Шварценберг, Меттерних, лорд Кэстльри, Нессельроде, Радецкий, Дибич, Волконский и ряд других генералов и сановников. Все они, как один, высказывались за отступление. Александр, напротив, видел только одно направление — на Париж. Он убеждал, просил, требовал, горячился… Наконец он твердо сказал:

— В случае отступления я отделюсь от главной армии со всеми находящимися здесь русскими войсками, соединюсь с Блюхером и пойду на Париж. Надеюсь, — обратился он к Фридриху Вильгельму, — ваше величество, как верный союзник, явивший мне многие опыты своей дружбы, не откажетесь идти со мною.

Прусский король, вздохнув, ответил, что не расстанется с ним и что уже "давно предоставил свои войска в распоряжение его величества".

— Для чего же оставлять меня одного? — забеспокоился император Франц.

Решено было переменить роли армий Блюхера и Шварценберга: теперь пруссаки, усиленные армией Бернадота, должны были оттягивать на себя главные силы Наполеона, а армия Шварценберга — действовать в тыл французам, держа направление на Париж.

На следующий день вся русско-австрийская армия перешла обратно за реку Об. В то же время Блюхер начал крайне рискованное движение к Парижу, подставляя свой фланг Наполеону.

— Да, да, я иду на Париж с разбитой армией! — ликовал старый прусский вояка.

Наполеон ринулся ему наперерез. Завязались упорные бои, победы сменялись неудачами, пока приближение армии Шварценберга не заставило императора отступить.

В начале марта союзники получили неожиданную поддержку из Парижа — от Талейрана. Вице-электор совершил новое предательство во благо Франции. Недавно Наполеон сделал еще одну попытку связать его с собой, поручив возглавить переговоры в Шатильоне, но Талейран отказался от этой чести, едва избежав побоев от взбешенного императора. Для Талейрана было важно не покидать Париж, где он держал в руках все нити политической игры. У него возник план «законного» низложения императора не силой оружия иностранных армий, а волей самой нации в лице Сената, с последующей передачей престола Бурбонам. Пока Наполеон на заснеженных полях Франции выигрывал февральскую кампанию, Талейран в столице вербовал сторонников его низложения. Самым крупным его приобретением был архиепископ Майнцкий Дальберг. Вдвоем они послали в лагерь союзников барона Витроля, инспектора казенных ферм, ранее служившего у принца Конде и втайне сочувствующего роялистам. Дальберг передал с ним записку, написанную симпатическими чернилами, осторожный Талейран ограничился устными инструкциями. Суть миссии Витроля сводилась к тому, чтобы побудить союзников как можно быстрее двигаться к Парижу — здесь их ждут.

5 марта Витроль был у Александра и вручил ему листок бумаги, на котором после промачивания в соленой воде появились строчки: "Особа, мной посылаемая к вам, заслуживает вполне вашего доверия. Выслушайте ее и узнайте меня. Пора объясниться. Вы двигаетесь на костылях; встаньте на ноги и пожелайте что можете". Состоялся долгий разговор, во время которого Витроль пришел в ужас: царь высказывался против возвращения Бурбонов!

— Если бы вы их знали, — говорил Александр, — вы были бы убеждены, что бремя такой короны слишком тяжело для них. Идеи свободы не могли развиваться безнаказанно в течение столь долгого времени в стране, подобной вашему отечеству.

"Вот до чего мы дожили, о Боже! — записал потом ошеломленный Витроль. — Император Александр, царь царей, соединившихся для блага вселенной, говорил мне о республике!"

Он, как мог, старался поколебать «гибельное» предубеждение Александра против Бурбонов:

— Мнение нации вы найдете не в провинциях, которые безгласны, а в Париже, и только в Париже! Соедините ваши силы, не оглядывайтесь назад, сожгите ваши корабли, двигайтесь прямо к Парижу, и я предаю мою голову в руки вашего величества: пусть она падет на плахе, если общественное мнение в Париже не выскажется открыто в пользу восстановления монархии.

В конце концов горячность Витроля произвела впечатление на царя.

— Господин Витроль, — сказал он, — в тот день, когда я буду в Париже, я не признаю другого союзника, кроме французской нации. Я обещаю вам, что этот разговор будет иметь величайшие последствия.

Последствия наступили немедленно: переговоры в Шатильоне прекратились, армия Шварценберга двинулась вперед.

8 марта 100-тысячная австро-русская армия настигла Наполеона с 28 тысячами человек на берегу Об, у Арси. Французы вначале в беспорядке кинулись к мосту, но Наполеон со шпагой в руке преградил им путь: "Кто из вас перейдет мост раньше меня?" Весь оставшийся день, до ночи, французы отбивали нерешительные атаки союзников, не уступая ни пяди земли. Александр, следивший за распоряжениями Шварценберга, громко произнес:

— Эти австрийцы сделали мне много седых волос.

На следующий день Наполеон приказал отступать по единственному мосту через Об. Увидев этот маневр, Шварценберг созвал монархов и весь штаб на краткое совещание, которое продолжалось два часа. Александр в этот день чувствовал себя нездоровым и не присутствовал на совещании, поэтому Шварценберг благополучно смог уклониться от несомненной победы. Когда союзники все-таки двинулись вперед, две трети французов уже достигли другого берега. Оставшиеся гренадеры продержались в Арси до темноты и ночью, отступая, взорвали мост. Имея дело с таким противником, мог ли Наполеон бояться поражения?

Войска императора исчезли из поля зрения союзников на целых двое суток. Наконец выяснилось, что Наполеон переправился через Марну и идет к Сен-Дизье с целью ударить в тыл главной армии. Это стало известно из собственноручного письма Наполеона к Марии Луизе, перехваченного 12 марта казаками. (Император всегда писал супруге шифром, но эта записка единственная! — оказалась незашифрованной. В этом невезении было уже что-то фатальное.) Письмо Наполеона кончалось словами: "Этот маневр или спасет, или погубит меня". Получилось — погубил.

Известие о том, что путь на Париж открыт, было сразу оценено Александром. 13 марта в десять часов утра царь собрал общий военный совет, где предложил, соединившись с Блюхером, идти прямо на столицу, оставив Наполеона в тылу. Шварценберг, беспокоившийся за свои коммуникации, настаивал на движении вслед Наполеону. Большинство генералов согласились с ним.

Однако в дело вновь вмешался случай. Сразу после роспуска совещания Александру принесли письмо министра полиции Савари Наполеону, только что перехваченное казаками, в котором говорилось, что в Париже скопилось множество влиятельных лиц, враждебных правительству, и что министр полиции не может поручиться за спокойствие в столице в случае приближения союзной армии. Царь немедленно потребовал к себе Барклая-де-Толли, Дибича, Толя и Волконского.

— Теперь нам представляется две возможности, — сказал им государь. — Первая — идти на Наполеона и в гораздо превосходнейших силах атаковать его, и вторая — скрывая от него наши движения, идти прямо на Париж. Какое ваше мнение, господа?

Он посмотрел на Барклая, как старшего чином. Барклай, взглянув на карту, повторил решение военного совета:

— Надобно со всеми силами идти за Наполеоном и атаковать его.

Дибич предложил послать 40–50 тысяч человек к Парижу, а с остальными силами преследовать Наполеона. Толь советовал отрядить вслед Наполеону 10 тысяч человек кавалерии, а главными силами идти форсированным маршем к Парижу. Что касается Волконского, то он молчал, находясь в некотором расстоянии от стола с картой, как "адъютант, который ожидает приказания своего генерала" (это не помешало ему впоследствии приписать себе историческое решение идти на Париж). Александр поддержал мнение Толя. Дибич возразил:

— Если ваше величество хочет восстановить Бурбонов, тогда, конечно, лучше идти со всеми силами на Париж.

— Здесь дело идет не о Бурбонах, а о свержении Наполеона, — напомнил ему царь.

Генералы взялись за циркуль, чтобы рассчитать переходы, а Александр в волнении вышел из кабинета. "В глубине сердца моего, — рассказывал он впоследствии князю А. Н. Голицыну, — затаилось какое-то смутное и сильное чувство ожидания, какое-то непреоборимое желание предать это дело в полную волю Божию. Совет продолжал заниматься, а я на время оставил его и поспешил в собственную мою комнату; там колена мои подогнулись сами собою, и я излил пред Господом все мое сердце". Вообще, в последние дни он был весь издерган, нервы его были на пределе. Волконский писал, что жить с царем все равно как "на каторге".

Вернувшись в кабинет, Александр выслушал расчеты генералов: если двинуться на Париж немедленно, то у союзной армии будет не менее двух суток, прежде чем Наполеон подоспеет на выручку столице. Царь немедленно поскакал вдогонку союзным монархам и Шварценбергу. Догнав их, он спешился, расстелил карту прямо на земле и объяснил положение дел. На этот раз Шварценберг, против своего обыкновения, сразу дал согласие изменить направление движения армии.

В тот же день союзная кавалерия наткнулась у Фер-Шампенуаза на 4300 новобранцев, шедших на соединение с Наполеоном. Французы построились в шесть каре и упрямо двигались вперед, пробиваясь сквозь толщу все прибывающей конницы. Они прошли семь миль, отбиваясь вначале от 5 тысяч, потом от 10 тысяч и, наконец, от 20 тысяч всадников. Три каре так поредели, что вынуждены были сомкнуться в одно. Александр лично руководил боем. Видя ожесточение, с каким русские и прусские драгуны и гусары, ворвавшиеся в одно из каре, рубили несчастных "сыновей Марии Луизы" (прозвище новобранцев, призванных во французскую армию в январе 1814 года, во время регентства императрицы Марии Луизы), царь устремился туда с лейб-казачьим полком и въехал прямо в середину каре. На все уговоры не подвергать свою жизнь опасности он отвечал:

— Я хочу спасти их.

Вмешательство царя спасло жизнь нескольким сотням французских юношей. Впрочем, они неохотно сдавались в плен, предпочитая смерть в бою. В последний раз солдаты Империи проявили бесстрашие, которое, однако, уже не могло спасти ни Францию, ни Париж, ни императора.

17 марта колонна генерала Раевского первая завидела столицу Франции. К вечеру подошли остальные части — всего около 110 тысяч человек, из которых 63 тысячи были русскими. Главная квартира союзной армии расположилась в Бонди.

Союзники подходили к Парижу с северо-восточной стороны, наиболее укрепленной естественными и искусственными преградами. Здесь перед городом возвышались две группы холмов — Бельвильские высоты и Монмартр, покрытые кустарником, лесом, садами и деревнями. С запада и юга город был, напротив, совершенно открыт, но на военном совете союзники решили атаковать Париж с северо-востока, чтобы не тратить время на переброску войск в другое место (разведка неверно информировала союзный штаб о том, что Наполеон уже находится неподалеку от Мо и будет под Парижем не позже, чем через сутки; с другой стороны, разведка значительно преуменьшила число защитников города).

Столицу обороняли отряды маршалов Мармона и Мортье, которые вместе с 13 тысячами национальных гвардейцев насчитывали 42 тысячи человек. Мария Луиза с сыном накануне покинула город. Формально оборону Парижа возглавил брат Наполеона Жозеф, который назначил главнокомандующим маршала Мармона.

Ночью в союзном лагере царило оживление. Вновь было получено приказание обвязать рукава белыми повязками, и солдаты спешно искали и раздирали на полосы простыни. Александру донесли, что армия собирается не оставить в Париже камня на камне. Царь поспешил к Фридриху Вильгельму, но с удивлением услышал, что тот "никак не берется воспретить такого удобного и долгожданного случая для прусских войск" отомстить за все несчастья их родины.

— Если можете, ваше величество, — добавил король, — возьмитесь сами удержать мои войска.

— За моих русских я ручаюсь, — ответил Александр. — Надеюсь сдержать и ваших солдат.

Штурм начался утром 18-го. Опираясь на показания разведки, союзное командование полагало, что корпуса Мармона и Мортье еще не прибыли в Париж, поэтому первоначально на город было двинуто всего 16 тысяч человек из состава русской армии. К тому же прусский офицер, посланный Александром к Блюхеру еще в пятом часу утра, заблудился и доставил депешу с приказанием атаковать Монмартр с трехчасовым опозданием.

Принц Евгений Вюртембергский, возглавлявший русские штурмовые колонны, занял Роменвильский замок, расположенный на склоне высот, — ключ всей позиции. Мармон лично повел французов в контратаку. В течение часа кипел жестокий бой. Упорство французов навело принца Вюртембергского на мысль о том, что он имеет дело не с одной дивизией Компана, а с корпусами Мармона и Мортье. Показания пленных подтвердили его догадку. Евгений тотчас известил об этом Шварценберга и Барклая. На место боя прибыли подкрепления, и французы, не выдержав, стали отступать. Мармон, уже с неделю небритый, в рваном мундире, с головы до ног закопченный порохом, сражался в последних рядах отступающих. Вокруг него закололи штыками с десяток солдат, а ему самому прострелили шляпу. В этот момент один французский батальон, ранее окруженный русскими, пробился сквозь окружение и ударил в тыл атакующим. Благодаря этому отряд Мармона смог отступить на высоты Бельвиля.

В 11 часов Мармон известил Жозефа: "Я не могу продолжать оборону более двух часов и предупредить несчастье насильственного взятия Парижа". Но, к удивлению маршала, союзники приостановили атаку — это Шварценберг, узнав о силах гарнизона, распорядился подождать прибытия Блюхера. Барклай поддержал это решение. В течение последующих двух часов только артиллерия противников поддерживала вялую перестрелку.

В полдень показались колонны Силезской армии, охватывавшие город с севера. Блюхер из-за болезни ехал не на лошади, а в коляске. Тем не менее он был настроен, как всегда, воинственно и клялся сжечь "проклятый город революции". Жозеф, потрясенный этим зрелищем, послал записку Мармону о том, что уполномочивает его вести переговоры о сдаче столицы, после чего последовал за Марией Луизой в Блуа.

К часу дня подкрепления союзников вышли на исходные позиции и двинулись вперед, захватывая одно укрепление за другим. Около трех часов русские войска овладели Бельвильскими высотами. Французы, теснимые со всех сторон, медленно отходили к предместью. В городе началась паника.

В это время Александр беседовал с пленным генералом Пейра. Поговорив с ним с полчаса и расспросив о положении дел в Париже, царь отпустил его к Мармону с требованием сдачи столицы. Вместе с французским генералом в Париж отправился русский парламентер — флигель-адъютант полковник Михаил Федорович Орлов.

— Разрешаю вам прекращать огонь повсюду, где вы найдете это нужным, — напутствовал его Александр. — Бог ниспослал мне власть и победу лишь для того, чтобы я доставил вселенной мир и спокойствие. Если мы можем достичь этого мира без борьбы, тем лучше; в противном же случае уступим необходимости и будем сражаться, потому что с бою или церемониальным маршем, на развалинах или в пышных палатках, но Европа должна ныне же ночевать в Париже.

Ко времени прибытия Орлова Мармон уже полностью пал духом. Успеху русского парламентера немало способствовала и поддержка его предложений Талейраном. В четыре часа дня Мармон послал к Александру трех парламентеров, из которых лишь один сумел проникнуть за линию огня, двое других, потеряв лошадей и трубачей, возвратились.

К шести часам вечера были выработаны условия капитуляции. Огонь постепенно прекратился по всей линии. Последние выстрелы раздались на Монмартре — приказ о прекращении огня пришел к Блюхеру уже после того, как он направил на высоты дивизию генерала Ланжерона. Поэтому прусский фельдмаршал выполнил приказ не ранее, как взял последний оплот обороны. Вместе со штабом он поднялся на Монмартр, чтобы осмотреть Париж.

— Накажи меня Бог, — проворчал он сердито, — но я охотнее направил бы на это революционное гнездо мои пушки, нежели мою зрительную трубу!

Александр объехал войска и поздравил их с победой. Тут же, перед строем, был зачитан приказ о присвоении Барклаю-де-Толли звания фельдмаршала. (На радостях Александр собирался пожаловать фельдмаршалом и Аракчеева, ни разу не побывавшего ни в одном сражении, но тот благоразумно отклонил эту честь.)

Сражение под Парижем имело больше политическое, чем военное, значение. Тем не менее по числу потерь (по 9 тысяч человек с обеих сторон; из союзников 6 тысяч были русские) оно было наиболее кровопролитным за всю кампанию 1814 года.

К трем часам ночи была подписана капитуляция: Париж во всем полагался на великодушие союзных монархов. Орлов уверил отцов города, что они могут послать депутацию к Александру, чтобы высказать свои пожелания. Те воспользовались этим предложением и направили в Бонди префектов департаментов города, членов муниципального совета и командиров национальной гвардии.

В Бонди депутатов разместили на ночлег, Орлова же незамедлительно проводили к царю. Александр принял его лежа в постели.

— Какие известия вы привезли? — спросил он.

— Ваше величество, это капитуляция Парижа, — ответил Орлов.

Александр взял акт о капитуляции, прочитал и, сложив, спрятал под подушку. Затем, выслушав краткий рассказ Орлова, он отпустил его и тотчас заснул. Страшное напряжение всех душевных сил разрешилось почти обморочным сном.

Наутро царь принял депутацию.

— Передайте парижанам, — сказал он, — что я не вступаю в их стены в качестве врага и что от них зависит иметь меня другом. Но скажите также, что у меня есть единственный враг во Франции и что в отношении к нему я непримирим.

Дальнейшая речь государя повторяла эту мысль на двадцать ладов с крайней запальчивостью, причем Александр нервно расхаживал взад-вперед по парадной зале. Он возложил охрану спокойствия в городе на национальную гвардию и заверил, что не потребует от жителей ничего, кроме припасов войскам; сама армия, кроме гвардии, расположится лагерем под Парижем.

Больше всего теперь Александр желал, чтобы Париж не постигла участь Москвы. В этом заключались, если угодно, его месть и его тщеславие.

Военный замысел Александра оправдался полностью: Наполеон слишком поздно узнал об опасности, угрожавшей Парижу. Разгромив 15 марта у Сен-Дизье 10-тысячный корпус Винценгероде, император из расспроса пленных выяснил, что перед ним лишь заслон, а не главные силы союзников. "Это прекрасный шахматный ход! — воскликнул Наполеон. — Я никогда бы не поверил, что генералы коалиции способны сделать это!"

Император немедленно двинул войска к Парижу, но 18 марта, к началу штурма, он достиг лишь Труа (150 миль от столицы); к концу дня расстояние сократилось почти наполовину, но здесь измученная гвардия оказалась не в состоянии идти дальше. Наполеон продолжил путь всего с несколькими эскадронами, надеясь хотя бы личным присутствием поправить дело. Вскоре он бросил и этот конвой и отправился в Париж на почтовых. В двадцати милях от столицы он столкнулся с кавалерийским отрядом. В одном из всадников Наполеон узнал генерала Бельяра и, полный нехороших предчувствий, схватил его за рукав.

— Где армия? — спросил император дрожащим голосом.

— Она следует за мной, сир, — был ответ.

— А неприятель?

— Он стоит у ворот Парижа. Ах, сир, — с горечью воскликнул Бельяр, — если бы у нас было десять тысяч человек резерва и если бы вы были с нами мы бы спасли Париж и отстояли честь нашей армии.

— Безусловно, — с раздражением сказал Наполеон, — но я не могу быть везде.

Несколько минут он стоял полностью уничтоженный. Затем на него напал припадок бешенства, он метался из стороны в сторону и кричал как безумный, осыпая ругательствами и проклятиями Жозефа и Мармона и обещая пойти на Париж, призвать к оружию народ и либо вышвырнуть союзников вон из столицы, либо погрести себя под ее развалинами.

Со стороны Парижа подходили новые войска и обступали императора. Наполеон продолжал неистовствовать.

Прошло не менее получаса, прежде чем Наполеон успокоился. Казалось, он обрел былую энергию — потребовал стола, свечей, карт. Получив их, он уединился с Бертье и Коленкуром на ближайшей почтовой станции. Здесь он изложил свой план. Коленкур должен был немедленно отправиться в Париж, к Александру, чтобы предупредить свержение Наполеона и предложить мир на условиях Шатильонского конгресса. Пока будут тянуться переговоры, к императору подойдут подкрепления, и Париж будет освобожден.

Коленкур выслушал эти фантазии без всякого воодушевления. Он попытался образумить Наполеона, предложив вступить с Александром в честные переговоры и покориться — не людям, а всесильным обстоятельствам.

— Нет, нет! — резко оборвал его император. — Прекратите унижать меня! Пока еще можно спасти величие Франции. Наши шансы будут прекрасны, если только вы выиграете мне три-четыре дня.

С этими словами он отпустил Коленкура, решив ждать результатов его посольства в Фонтенбло. Наутро он выехал туда в крайне возбужденном, нервном состоянии. Как раз таким соратники видели его накануне великих побед.

Однако Наполеон уже не обладал прежним авторитетом. Коленкур, прежде безропотно подчинявшийся воле императора, и не думал серьезно о выполнении этого поручения. Он вообще принадлежал к людям, которым невыносима роль обманщика. Коленкур решил использовать свою миссию по-своему и спасти Наполеона тем способом, который представлялся ему наиболее вероятным. Он надеялся подействовать на благородство Александра и тем предупредить роялистские интриги.

Коленкур приехал в Бонди утром 19-го. В окрестных селениях хозяйничали солдаты союзной армии. Всюду были видны следы грабежа и смерти: выбитые двери, окна, мертвые тела людей и животных… Возле самого Бонди наполеоновский посол столкнулся с роскошными придворными экипажами (заготовленными Наполеоном для особо торжественных случаев) — это уезжала депутация парижских властей. Сквозь хрустальные стекла карет были видны довольные лица, на которых не было ни тени патриотического горя.

До начала торжественного въезда в Париж оставалось не более часа; тем не менее Александр принял Коленкура. Посол был встречен как добрый друг, царь обнял его и усадил рядом с собой.

— Я чужд всякого чувства мести, — начал разговор Александр, — я хочу только мира. Не найдя его в Шатильоне, я пришел искать его в Париже. Я хочу мира, почетного для Франции, но прочного для Европы, а посему ни я, ни мои союзники не соглашаемся вести переговоры с Наполеоном. Вступив в Париж, союзники соберут совет из выдающихся лиц, выбранных из всех партий, из всех оттенков общественного мнения. Лицо, указанное наиболее сведущими представителями нации, будет принято союзниками, и Европа освятит его избрание своим согласием.

Александр говорил тихим, спокойным голосом, в котором, однако, звучала непоколебимая решимость. Коленкур попытался возразить:

— Союзники не должны доводить до отчаяния Наполеона и его армию…

— Союзники вовсе не желают никого доводить до отчаяния, — так же спокойно отвечал Александр. — Но они твердо намерены довести борьбу до конца, дабы не быть вынужденными начинать ее вновь. Рассчитывать же на прочный мир с человеком, опустошившим всю Европу от Кадикса до Москвы, союзные государи считают невозможным.

Коленкур молчал, совершенно подавленный. Александр ласково уверил его в своем расположении и пригласил навестить его в Париже в любое время. С этими словами он подал ему руку и вышел.

Последнее, что увидел Коленкур, покидая Бонди, была светло-серая лошадь, поданная царю для торжественного въезда в Париж. Посол Наполеона узнал в нем жеребца по имени Эклипс, некогда подаренного им Александру в Петербурге.