II

II

Худо, худо, ах, французы,

В Ронсевале было вам:

Карл Великий там лишился

Лучших рыцарей своих.

Н. М. Карамзин

Не проявив — уже в который раз — военного дарования, Александр занялся тем, что было ему ближе, — дипломатической деятельностью и здесь достиг более значительных успехов, чем на полях сражений.

10 августа он отправился в Або на свидание с Бернадотом, чтобы укрепить союз личным знакомством и обеспечить неприкосновенность Финляндии. Наследный принц Шведский прибыл в Або тремя днями позже царя — 15 августа.

Оба государя, имевшие только одну общую черту — ненависть к Наполеону, старались перещеголять друг друга в любезности и обаянии. Когда, например, Бернадот коснулся вопроса о возвращении Швеции Аландских островов, Александр ответил:

— С удовольствием исполнил бы просьбу вашего высочества, если бы не был совершенно уверен в том, что такая уступка повредит мне в мнении народа. Для меня лучше отдать вам Ригу, но только в залог до совершенного исполнения заключенных между нами условий.

Бернадот горячо возразил, что слово Александра для него важнее всякого залога. Царь пожал ему руку со словами, что никогда не забудет столь высокого доверия. Принц не только отказался от своих требований, но даже предложил усилить корпус Витгенштейна шведскими войсками, предназначенными для оккупации Норвегии.

— Ваш поступок прекрасен, но могу ли я принять такое предложение? — воскликнул Александр. — Если я сделаю это, то каким образом вы получите Норвегию?

— Если успех будет на вашей стороне, — ответил Бернадот, — я получу ее — вы сдержите ваше обещание. Если же вы будете побеждены, Европа подвергнется порабощению, все государи будут подчинены произволу Наполеона, и тогда лучше быть простым пахарем, чем царствовать на подобных условиях.

Царь принял помощь и в свою очередь, чтобы не остаться в долгу, предложил Бернадоту 35-тысячный русский десант для совместных действий со шведскими войсками против французских войск в Германии. К счастью, Бернадот отклонил это предложение.

Вообще, стремление быть любезным порой заводило Александра слишком далеко — дальше, чем он хотел и чем это было нужно для интересов России. Так, помимо странной мысли послать для обороны шведских границ целую армию (это в то время, когда у Кутузова был на счету каждый солдат, а Наполеон подходил к Москве!), Александр совершил еще один легкомысленный шаг — обнадежил Бернадота возможностью сменить Наполеона на престоле Франции, что совпадало с тайной мечтой честолюбивого маршала. Этот неосторожный жест привел ко многим недоразумениям в 1814 году.

В Петербурге царя ожидал английский посланник генерал Вильсон, прибывший из главной квартиры русской армии с весьма странным поручением. Он назвал себя уполномоченным армией, но не уточнил, кто конкретно стоял за ним. По его словам выходило, что всякое предложение о переговорах с Наполеоном будет встречено армией не как выражение действительной воли государя, а как следствие предательских влияний на него со стороны других лиц и что армия готова продолжать войну, пока неприятель не будет изгнан; более того, он недвусмысленно дал понять, что доверие армии к Александру поколеблено и может быть восстановлено только путем удаления им от себя лиц, заслуживших всеобщее недовольство, — Барклая и Румянцева.

Судя по всему, Вильсон выражал мнение военачальников вроде Багратиона, Ермолова и Платова, недовольных Барклаем (Платов, например, заявил Барклаю после оставления Смоленска, что отныне считает позором носить русский мундир!). Правда, еще вероятнее, что он был уполномочен не столько русской армией, сколько Англией, где все еще не верили в решимость царя продолжать войну не на жизнь, а на смерть и, видимо, решили укрепить ее, пускай и путем шантажа.

Действительно, слова Вильсона произвели на Александра сильное впечатление: в продолжение речи генерала он несколько раз менялся в лице. Связать смысл сказанного с угрозой нового 11 марта было нетрудно. Когда Вильсон замолчал, Александр отошел к окну и минуты две безмолвствовал. Впрочем, он скоро взял себя в руки. Приняв обычный любезный вид, царь подошел к Вильсону, обнял его и сказал:

— Вы единственный человек, от которого я мог выслушать это сообщение. Но вам нетрудно понять, в какое тяжелое положение вы поставили меня — меня, государя России! Я подумаю обо всем, что вы сказали мне.

С этими словами царь обнял Вильсона еще раз и назначил ему аудиенцию на следующий день.

При их новой встрече Александр уже полностью владел собой, на его лице и в его речах не было ни тени вчерашней растерянности. Он встретил Вильсона добродушно-шутливым приветствием, назвав его "послом бунтовщиков", и затем сказал:

— Я думал всю ночь о нашем вчерашнем разговоре. Вы повезете в армию уверения в моей решимости продолжать войну с Наполеоном, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в пределах России. Я не отступлю от своих обязательств, что бы ни случилось. Я готов отправить свое семейство в отдаленные губернии и принести всевозможные жертвы, но что касается выбора моих собственных министров, то в этом деле я не могу делать уступок. Такая сговорчивость повлекла бы за собою другие требования, еще более неуместные и неприличные. Граф Румянцев не подаст повода ни к какому несогласию либо разномыслию… Дайте мне время — все будет устроено к лучшему.

При отъезде Вильсона царь еще раз заверил его в главном: он не заключит мира ("Лучше отращу себе бороду и буду питаться картофелем в Сибири"). Обе императрицы, деятельно поддерживавшие решимость супруга и сына, подтвердили эти слова.

30 августа, в день своего тезоименитства, Александр получил донесение Кутузова о Бородинском сражении, которое, как писал главнокомандующий, "кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни шаг земли с превосходными своими силами". Затем, добавлял Михаил Илларионович, заночевав на поле сражения, он утром отступил за Можайск ввиду огромных потерь в войсках.

Донесение Кутузова было встречено при дворе как победная реляция. Михаил Илларионович был произведен в генерал-фельдмаршалы и пожалован 100 тысячами рублей. Барклаю-де-Толли, проявившему чудеса мужества и хладнокровия, был послан крест святого Георгия 2-й степени, а смертельно раненному Багратиону — 50 тысяч рублей. Еще 14 генералов получили крест святого Георгия 3-й степени, нижним чинам было роздано по пять рублей.

На другой день донесение Кутузова было напечатано в "Северной почте", за исключением строк: "Ваше императорское величество, изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться, и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно, стала обширнее и войскам несовместною, а потому, когда дело идет не о славе выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском".

Читая донесение о Бородинской битве, все повторяли летучую фразу Ермолова: "Французская армия расшиблась о русскую". Это было не совсем верно, скорее французская армия сильно ушиблась. Кутузов был вправе отрицать поражение, но дальнейшее отступление было необходимо, так как примерно равные потери сделали соотношение сил еще более неблагоприятным для русской армии: если утром она насчитывала около 120 тысяч человек против 130–135 тысяч французов, то к вечеру 90-тысячной армии Наполеона могло противостоять только 60–70 тысяч русских.

Тем не менее генерал-адъютант граф Чернышев в тот же день, 30 августа, повез Кутузову приказ Александра совершенно истребить полчища Наполеона, дабы "без поражения вконец и совершенного истребления из пределов наших отступить не могли". Согласно привезенным Чернышевым указаниям, эта цель должна была быть достигнута действиями Кутузова с фронта, а Чичагова и Витгенштейна — с тыла французской армии. Каждому русскому корпусу предписывались точные сроки и маршруты движения.

В Петербурге потянулись дни томительного ожидания. Только 7 сентября Александр получил краткое известие от Ростопчина о том, что Кутузов, обманув его, оставил Москву. На следующий день пришло донесение самого фельдмаршала.

Донесение Кутузова привез полковник граф Александр Францевич Мишо де Боретур, пьемонтский эмигрант на русской службе, пользовавшийся доверием государя. Он был немедленно препровожден к царю. Взглянув на скорбное лицо курьера, Александр спросил:

— Вы, вероятно, привезли печальные вести, полковник?

— К несчастью, государь, весьма печальные: Москва нами оставлена.

— Как! Разве мы проиграли сражение или мою древнюю столицу отдали без боя?

— Государь, — ответствовал Мишо, — окрестности Москвы не представили, к сожалению, выгодной позиции для сражения со слабейшими против неприятеля силами, и потому фельдмаршал Кутузов был уверен, что избрал спасительную меру, сохранив вашему величеству армию, гибель которой не могла бы спасти Москвы, но имела бы самые пагубные последствия. Теперь же армия, получив все назначенные вашим величеством подкрепления, которые я всюду встречал по дороге, будет иметь возможность начать наступательные действия и заставить раскаяться неприятеля, дерзнувшего проникнуть в сердце вашей империи.

— Вступил ли неприятель в Москву? — спросил Александр.

— Да, государь, и в эту минуту она уже превращена в пепел. Я оставил ее объятую пламенем.

Слезы показались на глазах Александра.

— Боже мой, сколько несчастий! — воскликнул он. — Какие печальные вести вы мне сообщаете, полковник!

— Не огорчайтесь сильно, государь, армия вашего величества ежедневно умножается.

Царь промокнул платком глаза и глубоко вздохнул.

— По всему вижу я, что Провидение ожидает от нас великих жертв, в особенности же от меня, и я готов покориться Его воле. Но скажите мне, Мишо, в каком настроении оставили вы армию, когда она узнала, что моя древняя столица оставлена без выстрела? Не подействовало ли это на дух войск? Не заметили ли вы в солдатах упадка мужества?

Испросив разрешение говорить откровенно, Мишо сказал:

— Государь, сердце мое обливается кровью, но я должен признаться, что оставил армию — начиная от главнокомандующего и до последнего солдата — в неописанном страхе…

— Что вы говорите, Мишо! — ужаснулся Александр. — Отчего происходит этот страх? Неужели мои русские сокрушены несчастьем?

— О нет, государь, — продолжил лукавый пьемонтец, довольный тем, что его нехитрый словесный маневр удался, — они только боятся, чтобы ваше величество, по доброте вашего сердца, не заключили мира. Сами они горят желанием сразиться и доказать вам свою храбрость и преданность.

— Полковник, вы облегчили мое сердце! — ожившим голосом сказал Александр, ударив Мишо по плечу. — Вы успокоили меня. Возвращайтесь же в армию, скажите нашим храбрецам, скажите моим верноподданным всюду, где вы будете проезжать, что если у меня не останется ни одного солдата, то я сам стану во главе любезного мне дворянства и добрых моих крестьян, буду сам предводительствовать ими и пожертвую всеми средствами моей империи. Россия предоставляет мне более ресурсов, чем полагает неприятель. Но если Божественным Промыслом предназначено роду моему не царствовать более на престоле моих предков, то, испытав все средства, которые будут в моей власти, я отращу себе бороду до сих пор, — он указал рукой на грудь, — и лучше соглашусь питаться хлебом в недрах Сибири, нежели подписать позор моего отечества и дорогих моих подданных, жертвы коих умею ценить! Провидение испытывает нас, будем надеяться, что оно нас не оставит.

Он в волнении зашагал по комнате, лицо его пламенело.

— Полковник Мишо, — вдруг сказал он, остановясь, — запомните то, что я теперь скажу вам: Наполеон или я, он или я — но вместе мы царствовать не можем. Я узнал его, он более меня не обманет.

Письмо Наполеона от 8 сентября, в котором французский император отклонял от себя ответственность за сожжение Москвы, было оставлено без ответа. В то же время Александр поспешил заверить своих союзников, что война продолжается.

Александр — Бернадоту, 19 сентября:

"Потеря Москвы дает мне случай представить Европе величайшее доказательство моей настойчивости продолжать войну против ее угнетателя. После этой раны все прочие ничтожны. Ныне более чем когда-либо я и народ, во главе которого я имею честь находиться, решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинами империи, нежели примириться с Аттилою новейших времен".

Между тем в малодушных советах не было недостатка: великий князь Константин Павлович, Румянцев, Аракчеев выражали сомнение в успехе дальнейшей борьбы. Но Александр оставался непреклонен. "Император тверд и слышать не хочет о мире", — записал в эти дни французский эмигрант Жозеф де Местр. Царь распорядился привлечь все наличные силы для защиты Петербурга и Кронштадта, Балтийский флот был предоставлен в распоряжение Англии. Ему пришлось бороться с паническими настроениями не только при дворе, но и в своей семье. Марии Федоровне, которая хотела уехать из Петербурга, так как считала, что Наполеон со дня на день займет столицу, Александр сказал:

— Государыня, я прошу вас как сын, а как государь — приказываю вам остаться.

Неожиданную поддержку Александр обрел в своей супруге, императрице Елизавете Алексеевне, которая целиком разделяла его непримиримость. Последние годы отношения супругов ограничивались рамками приличий, в них не было интимной теплоты. Теперь же Елизавета Алексеевна сделала первый шаг к примирению и всячески старалась утешить Александра и поддержать в нем решимость. "Это его тронуло, — вспоминает фрейлина графиня Эдлинг, — и в дни страшного бедствия в их сердца пролился луч взаимного счастия".

Все же всеобщее удручающее впечатление от сдачи Москвы чувствовалось настолько сильно, что Александру приходилось опасаться внезапной вспышки недовольства. Полиция доносила ему, что в народе растет раздражение против правительства и особы государя. При дворе опасения перед бунтом были так велики, что 15 сентября, в день коронации Александра, ему советовали ехать в Казанский собор не верхом, а в карете вместе с императрицами. Александр в первый и последний раз в жизни уступил советам боязливого благоразумия. Действительно, контраст между недавним московским триумфом и этим выездом был разителен. Притихшая толпа проводила царский поезд мрачными взглядами; ни в пути, ни в то время, когда Александр поднимался по ступеням в собор, не раздалось ни одного приветственного крика; в мертвой тишине были слышны лишь шаги царя и придворных по каменным плитам. Казалось, достаточно одного негодующего возгласа — и толпа бросится на государя; однако все обошлось благополучно.

Несмотря на неспокойную обстановку в городе, Александр продолжал прогуливаться один по каменноостровским рощам, а его дворец по-прежнему не охранялся. Однако ему стоило больших усилий сохранять видимое спокойствие и бодрость духа. Гибель Москвы потрясла его — он признавался, что в эти дни ничто не могло рассеять его мрачных мыслей. Это подавленное состояние ускорило духовный переворот, зревший в нем. Однажды он поделился своими переживаниями с князем А. Н. Голицыным. Голицын, некогда легкомысленный и легковесный эпикуреец, вот уже несколько лет как остепенился и наибольшее удовольствие в жизни находил в чтении Библии, которую изучал с ревностью неофита. Выслушав Александра, он робко предложил царю "почерпнуть утешение" из этого источника. Александр ничего не ответил, но несколькими днями позже, придя к жене, спросил, не может ли она дать ему почитать Библию (у себя Александр этой книги еще не держал). Елизавета Алексеевна с радостным удивлением протянула ему изящный томик, лежавший у нее на столе. Александр ушел к себе и сразу принялся за чтение. Пораженный словами и образами великой книги, он стал подчеркивать те места, которые соответствовали его положению и душевному состоянию, и когда он перечитывал их, ему казалось, что какой-то дружеский голос придавал ему силы. Впоследствии Александр признавался прусскому епископу Эйлерту: "Пожар Москвы осветил мою душу и наполнил мое сердце теплотою веры, какой я не ощущал до тех пор. Тогда я познал Бога". Деист превратился в христианина.

Тем временем тарутинский маневр Кутузова начал приносить первые плоды: русская армия отдохнула, пополнила свои ряды, воспрянула духом. По словам Вильсона, выгоду избранной главнокомандующим позиции теперь осознавали все — от генерала до последнего солдата: "Не было уже отчаяния, прекратился ропот осуждения; час мнимого стыда и унижения миновался, возвратилась уверенность. Солдаты вновь ободрились, предвидя борьбу с неприятелем; в самой их поступи, в самом обращении с оружием виделась их готовность сразиться, прорвать вражеские ряды и отбить свои пылающие жилища".

В окрестностях Москвы возникло и ширилось партизанское движение. Начавшись с действий в тылу у французов небольших отрядов гусар и казаков, оно, по мере вовлечения в него крестьян, приняло откровенно разбойничий облик и черты бесчеловечной свирепости, что было, конечно, неизбежно при смешении истинных защитников отечества с людьми, искавшими в народной войне лишь прикрытия своим зверским наклонностям. Кутузов в общем не одобрял привлечения к партизанской войне нерегулярных отрядов и в письмах называл их действия разбойничьими, однако он прекрасно понимал их значение и не препятствовал «разбойничкам» заниматься своим делом — как-никак каждый день пребывания в Москве стоил Великой армии 500 человек. Стремясь продлить, насколько возможно, пребывание Наполеона в разрушенной и сожженной Москве, Михаил Илларионович приказывал партизанам распускать ложные слухи о слабости русской армии, тем самым поддерживая в Наполеоне надежду на скорый мир.

В то же время в Петербурге среди людей, не видевших и не понимавших благотворного значения тарутинского «стояния», росло число врагов главнокомандующего. Если не самым ярым, то самым крикливым из них был Ростопчин, называвший Кутузова старой бабой, которая потеряла голову и думает что-нибудь сделать, ничего не делая. Он советовал царю для предотвращения мятежа в армии и в стране отозвать этого "старого болвана и пошлого царедворца", "гнусного эгоиста", пришедшего "от старости лет и развратной жизни почти в ребячество", который только "спит и ничего не делает".

Немногие понимали значение «бездеятельности» Кутузова. Так, генерал Кнорринг в ответ злым языкам, утверждавшим, что главнокомандующий спит по восемнадцать часов в сутки, говорил: "Слава Богу, что спит; каждый день его бездействия стоит победы. Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу. Румянцев возил их по четыре. Это не наше дело".

Александр по-прежнему принадлежал к числу недоброжелателей главнокомандующего, как бы возглавляя оппозицию непонимания. Одним из ярких свидетельств тому был случай с посольством Лористона.

Вскоре после вступления в Тарутино Кутузов получил письмо от начальника главного штаба Великой армии Бертье, в котором говорилось о желании Наполеона направить в русский лагерь посла с важными поручениями. Письмо поставило Кутузова в крайне затруднительное положение: считая, что было бы полезно завязать переговоры с Наполеоном, так как это позволяло выиграть время, он вместе с тем чувствовал себя связанным словом, данным царю при назначении на должность главнокомандующего, — не вступать ни в какие переговоры с неприятелем. После долгих колебаний Михаил Илларионович поступил так, как находил наиболее полезным: медлил с ответным письмом, затем до вечера держал Лористона на русских форпостах, приказав одновременно шире раскинуть лагерные костры и петь веселые песни, и наконец принял французского посла у себя в кабинете, надев по такому случаю (первый раз за все время главнокомандования) мундир.

Лористон начал с наболевшего — с жестокостей партизанской войны. Кутузов возразил, что он бессилен что-либо предпринять, поскольку жестокость является лишь выражением негодования народа против завоевателей. Тогда Лористон перешел к главному.

— Неужели эта небывалая, эта неслыханная война должна продолжаться вечно? — воскликнул он. — Император искренне желает положить предел этой распре между двумя великими и великодушными народами и прекратить ее навсегда.

Михаил Илларионович ответил, что не имеет никаких полномочий на этот счет.

— При назначении меня в армию, — сказал он, — и названия мира ни разу не было упомянуто. Я навлек бы на себя проклятие потомства, если бы сочли, что я главный виновник какого-либо соглашения, — таков в настоящее время образ мыслей нашего народа.

Лористон попросил выписать ему пропуск для проезда в Петербург, где он надеялся получить аудиенцию у Александра. Кутузов отказал ему в этом, обещав, однако, известить государя о желании французского посла.

Таким образом, Михаил Илларионович блестяще выполнил свой план, дав отпор Лористону по всем пунктам и тем не менее обнадежив его относительно успеха переговоров в будущем. Но Александр, будучи извещен о разговоре с Лористоном, увидел в этом лишь нарушение его воли. Главнокомандующий получил нагоняй в собственноручном письме государя. "Из донесения вашего, — писал Александр, — с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с такою же решимостью повторить вам: дабы сие принятое мною правило было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо… Все сведения, от меня к вам доходящие, и все предначертания мои, в указах на имя ваше изъясняемые, и одним словом все убеждает вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прекратить брань и тем ослабить священную обязанность: отомстить за оскорбленное отечество".

Александра, вытерпевшего недавно большое унижение в разговоре с Вильсоном, можно было понять: в то время как он делал уступки «армии», которая, по словам "посла бунтовщиков", готова была на государственный переворот в случае переговоров государя с противником, главнокомандующий этой самой армией самовольно завязывал сношения с Наполеоном. Кроме того, Александр со все возрастающим нетерпением ожидал, когда же скажутся те выгоды позиции в Тарутино, о которых писал ему Кутузов после оставления Москвы. Не видя и не зная настоящего положения французов, он тревожился о безопасности Петербурга и 4 октября писал Михаилу Илларионовичу: "На вашей ответственности будет, если неприятель окажется в состоянии отрядить значительную часть сил в Петербург, где осталось немного войск… Вспомните, что вы еще должны отвечать оскорбленному отечеству за потерю Москвы…" Это старание выставить в рескриптах Кутузова виновником потери древней столицы, в то время как он уже сделал все, чтобы вызвать агонию французской армии, было и нетактично, и неумно.

Наконец царь услышал долгожданную весть о победе — 15 октября полковник Мишо привез в Петербург донесение Кутузова о Тарутинском сражении. Впервые французы (из корпуса Мюрата, которому было поручено наблюдать за тарутинским лагерем) бежали перед русскими, потеряв не менее 2 тысяч человек.

Новость привела Александра в восторг, который еще более увеличился, когда Мишо заявил ему о желании армии видеть государя в своих рядах. Однако чутье подсказало ему не торопиться возглавить войска, пока силы Наполеона еще не окончательно подорваны.

— Все люди честолюбивы, — сказал Александр Мишо, — признаюсь откровенно, что и я честолюбив не менее других. Знаю, что если бы я находился при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне и что я занял бы место в истории. Но пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их. Возвращайтесь в главную квартиру, поздравьте князя Михаила Илларионовича с победой и скажите ему, чтобы он выгнал неприятеля из России и что тогда я поеду ему навстречу и введу его торжественно в столицу.

Пресловутые лавры уже теперь, в преддверии окончательной гибели Великой армии, могли быть по праву разделены между Кутузовым, который дал направление всей борьбе с нашествием, и Александром, задавшим, так сказать, морально-дипломатический тон отношений к врагу. Его твердая, непримиримая позиция, призывы к всенародному сопротивлению, неусыпные заботы о всех необходимых для успеха средствах подняли народный дух и оживили деятельность военного ведомства. Но этим и ограничивается его благотворное участие в Отечественной войне. Попытки Александра руководить военными действиями и сам взгляд на ход войны и качества собственных военачальников нельзя считать правильными; многое даже указывает на ошибочное понимание и оценку событий, особенно с момента оставления Москвы. Александр в своем нетерпении как бы забывал, что, для того чтобы Великая армия погибла, нужно дождаться благоприятных условий. Поэтому, чем бы ни руководствовался Александр в данном решении не вмешиваться в распоряжения Кутузова, нельзя не признать, что его скромность (или претензия на скромность) должна быть поставлена ему в заслугу.

Невозможность дальнейшего пребывания в Москве стала очевидной для Наполеона к началу октября. Вычислив по русским календарям, что серьезные холода наступят не раньше чем через две-три недели, он решил обойти русскую армию в Тарутино и расположиться на зимние квартиры в тех самых «обильных» губерниях, которыми так дорожил Кутузов. Успех маневра зависел в первую очередь от быстроты, поэтому Наполеон распорядился оставить в Москве 10 тысяч раненых французов, чтобы не быть связанным большим обозом. Поручая их великодушию неприятеля, император вместе с тем как будто нарочно делал все, чтобы до крайности раздражить русских: приказал снять крест с колокольни Ивана Великого и поручил оставленному в Москве Мортье взорвать храмы и дворцы Кремля и "эту мечеть", как он выразился о храме Василия Блаженного. И действительно, несмотря на самоотверженные действия оставшихся в городе москвичей, с опасностью для жизни разминировавших Кремль и тушивших фитили, вследствие взрывов 12 октября кремлевские башни дали трещины, а дворец Екатерины был почти полностью разрушен; в отместку за это при возвращении русской армии солдаты и партизаны перебили около 4 тысяч раненых французов.

Движение французов к Калуге обнаружил Сеславин: сидя в дозоре на дереве недалеко от старой Калужской дороги, он увидел карету, в которой ехал сам французский император, окруженный маршалами и генералами. Не довольствуясь виденным, Сеславин захватил на опушке леса унтер-офицера Старой гвардии и, перекинув его через седло, умчался с ним в Тарутино.

Кутузов, не медля ни минуты, двинул армию к Малоярославцу, чтобы преградить путь Наполеону. Ожесточенный восемнадцатичасовой бой, в течение которого город восемь раз переходил из рук в руки, закончился занятием Малоярославца французами, но за это время все русские корпуса успели подойти к месту сражения. К вечеру 12 октября вся 100-тысячная русская армия расположилась в двух верстах к югу от города.

Кутузову предстояло решить трудный вопрос: дать ли наутро генеральное сражение или придерживаться прежней тактики выжидания? Тарутинское сражение произвело чрезвычайно бодрящее впечатление на царя, который, успокоившись за судьбу Петербурга, с легкостью женского своенравия перешел от резких упреков главнокомандующему к самым лестным рескриптам в его адрес. Но теперь Александр с еще большей настойчивостью требовал решительных действий, с той лишь разницей, что вместо прежних властных напоминаний он ограничивался высказыванием своей уверенности в предстоящих победах.

Михаил Илларионович не побоялся навлечь на себя новое неудовольствие государя, отказавшись от генерального сражения. "Все это развалится и без меня", — кивнул он в сторону французского лагеря. План Кутузова состоял в прикрытии от французов не разоренных войной местностей. "Полагаю нанести неприятелю величайший вред параллельным движением", — сообщил он в Петербург.

Решение Кутузова было встречено в русском штабе без особого удовольствия — оно не сулило ни лавров, ни наград. Вильсон, видевший свою задачу в том, чтобы следить за дряхлым главнокомандующим и понукать его, открыто обвинил его в том, что он хочет дать Наполеону "золотой мост".

— Я вовсе не убежден, будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение императора Наполеона и его армии, — спокойно ответил Кутузов. — Наследство его достанется не России, а той державе, которая уже теперь господствует на морях, и тогда преобладание ее будет невыносимо.

— Исполняйте ваш долг, и будь что будет, — процедил сквозь зубы англичанин.

Но и Наполеон не осмелился вступить в генеральное сражение с русскими. Вопрос о дальнейших действиях решился сам собой: 14 октября обе армии одновременно отступили в противоположные стороны. Французы устремились на запад по той самой разоренной дороге, по которой и пришли в Москву.

Старая Смоленская дорога представляла собой в полном смысле пустыню: сожженные или покинутые жителями деревни, полуразрушенные города, разлагающиеся людские и конские трупы на обочинах… Те скудные припасы, которые еще можно было найти, забирала Старая гвардия, шедшая впереди, остальной армии не доставалось ничего. С фуражирами и мародерами, рыскавшими в округе, безжалостно расправлялись партизаны, местные крестьяне и казаки. 28 октября, когда Великая армия (или, вернее, те 40 тысяч человек, еще способных держать оружие, которые шли впереди) достигла Дорогобужа, выпал первый снег; это еще более затруднило снабжение из-за отставания обоза и катастрофического падежа лошадей. Вскоре мороз достиг двенадцати градусов, и этот весьма скромный, по русским понятиям, холод оказался убийственным для полуголодных южан.

В то время как Кутузов сдерживал, насколько мог, боевое рвение своих генералов (впрочем, не всегда успешно), Александр прислал ему свой план окружения Наполеона силами главной армии и корпусов Чичагова, Тормасова и Витгенштейна. Кутузов отнесся к этому плану весьма скептически. Он отнюдь не считал Наполеона зверем, попавшим в капкан (действия французского императора на Березине полностью подтвердили опасения Михаила Илларионовича), и по-прежнему стремился только к тому, чтобы не дать Наполеону разбить себя, полагая, что остальное сделают время, холод и ежедневная убыль людей во французской армии. Кутузов осторожно высказал царю сомнения насчет его плана, указывая главным образом на невозможность одновременного четкого выполнения предписанных маневров русскими корпусами, разбросанными на огромном расстоянии друг от друга. Поэтому Александр, не придавший никакого значения возражениям главнокомандующего, стал возлагать основные надежды на Чичагова, более способного, по его мнению, "по решимости его характера", исполнить план окружения и "искоренить французов до последнего".

Осторожность Кутузова имела веские основания. Сражения у Вязьмы и Красного показали, что французская армия все еще сильна: не будучи в силах атаковать, она тем не менее не терпела поражений и пробивалась через все заслоны. Но план Александра также содержал свою долю правды: разбросанность русских корпусов уравновешивалась неурядицей среди Великой армии, к тому же почти лишенной кавалерии вследствие недостатка в кормах. Задним числом можно с уверенностью утверждать: прими Кутузов план Александра, русская армия не потеряла бы столько людей в преследовании французов. Медлительность Михаила Илларионовича, ставившего себе в заслугу сбережение людей, "чтобы было с чем явиться на границу", не оправдывается цифрами потерь, которые понесла русская армия: из 100 тысяч человек, вышедших из Тарутино, в Смоленск пришла только половина, причем лишь 10 тысяч из них выбыло в сражениях, остальных скосили голод, холод и болезни (таким образом, потери преследующей русской армии равняются потерям гибнущей французской армии при Березине). Вряд ли генеральное сражение нанесло бы русской армии больший ущерб.

Образ действий Кутузова оказался тесно связанным со жгучим чувством национального самолюбия. Действительно, в конце концов торжество русской армии над врагом было безусловным и решительным, но странное дело — это произошло без оглушительных ударов на поле боя, что дало повод французам оспаривать нашу славу победителей, так как Наполеон фактически не проиграл в России ни одного сражения. Конечно, не стоит тратить много слов, чтобы доказать, что холод только довершил поражение Великой армии, однако следует заметить, что исход Отечественной войны решался не на полях сражений, а в умах и сердцах множества самых разных русских людей, вдруг почувствовавших себя народом, вследствие чего понятия «свобода» и «достоинство» приобрели для них первостепенное значение. Это превращение массы людей со своими эгоистическими интересами в народ и не было учтено французским императором. Наполеон превосходно знал человеческую природу, современники записали за ним множество чрезвычайно метких характеристик государственных и военных деятелей, поэтов, писателей, живущих и умерших знаменитостей. Но, рассчитывая политические ходы, Наполеон неизбежно упрощал и огрублял свои знания о людях, сводя все их поступки к двум основным мотивам: страху и выгоде. Поэтому, сталкиваясь с тем, как целыми народами — испанцами, русскими, а позже немцами — овладевали противоположные чувства бескорыстия и самоотречения, Наполеон терялся и становился от этого упрям, жесток и почти невменяем в своем стремлении добиться цели во что бы то ни стало. В его действиях в подобных случаях историки и мемуаристы склонны были видеть некие роковые ошибки, на которые и указывали с добросовестностью посредственности, как будто, избежав этих ошибок, он мог истребить в противнике патриотизм и самоотверженность. На самом же деле гений Наполеона оставался прежним всегда и везде, и упрекать его в упадке гениальности можно с тем же правом, с каким человеку, спотыкающемуся в темноте, можно поставить в вину упадок зрения.

Переправа через Березину является превосходной иллюстрацией сказанного. В то время как Кутузов, придерживаясь своего понимания обстановки, вообще отсутствовал на поле боя, чем фактически лишил русские войска единоначалия, переложив командование на нетрезвого балагура Платова и сухопутного адмирала Чичагова, Наполеон, напротив, оказался на высоте своего призвания, умелыми действиями выведя остаток армии из мышеловки, придуманной Александром. Вина Кутузова в данном случае была несомненна и намного превышала промах несчастного Чичагова, новобранца на суше, которого сделали козлом отпущения; а гибель французов явилась не столько результатом нашей победы, сколько естественным концом деморализованной армии.

Тем не менее торжество было полное и ликование русской армии было столь же искренним, как и законным. Право Кутузова и его сподвижников на чествование было несомненно. Заслуга Михаила Илларионовича заключалась в благоразумном руководстве в борьбе с нашествием, в умении избрать и провести безопаснейший способ для достижения успеха. И если его старческая деятельность не была ознаменована громкими победами, то за ним имеется не менее важная заслуга избежания опасных ошибок. Вместе с ним честь и славу за благополучный исход войны разделял Александр, перед заслугами которого теряются личные побуждения уязвленного тщеславия и самолюбия. Та стойкость, которую он проявил при продолжительных неудачах, то настойчивое участие в руководстве военными действиями, которое, несмотря на все недочеты, требовало от военачальников главного — решительных ударов по врагу, наконец, то насилие над собой, которое он совершил, наделив Кутузова полномочиями главнокомандующего, — все эти заслуги ставят Александра на такую высоту, на которой теряются из виду все недочеты его легкомысленной, по-женски суетной и впечатлительной личности, светлые стороны которой нашли свое счастливое применение в роковом и доблестном 1812 году. Однако главная заслуга в окончательном успехе принадлежала стойкости армии, самоотверженности народа и безраздельной любви к родной земле — этим трем стихийным витязям Отечественной войны.

Начиная с 7 ноября военные действия обратились в преследование 20 тысяч человек, бегущих по Виленской дороге.

Обещание Александра сбылось: в России больше не осталось ни одного вооруженного француза. Обычно считают, что русскую границу в июне 1812 года перешло около 400 тысяч человек, которых потом, уже в пределах России, догнало еще 150 тысяч — всего 550 тысяч солдат и офицеров. Из всей этой массы людей (из которых 50 тысяч дезертировало в самом начале кампании) в декабре обратно переправилось через Неман около 18 тысяч человек. В русский плен сдалось 130 тысяч человек, следовательно, сражения, партизанская война, болезни, мороз унесли в могилу примерно 350 тысяч солдат и офицеров Великой армии.

Для Наполеона бедствие было непоправимым. Сокрушительный удар был нанесен не только его военному могуществу — рушилась вся его политическая система, по которой он хотел заставить жить Европу. С истреблением его польских полков рушилось дело возрождения Польши, с уничтожением немецких корпусов — Рейнский союз, Вестфальское королевство и все планы создания Германии, подвластной Франции; наконец, гибель французской армии подготавливала распад самой Французской империи. Вся верная ему Европа оказалась погребена в снегах России; на смену ей шла другая Европа — антинаполеоновская. Нашествие неудержимо поворачивалось в другую сторону на запад.