Николай Иванович КОСТОМАРОВ Повесть об освобождении Москвы от поляков в 1612 году и избрание царя Михаила.

Николай Иванович КОСТОМАРОВ

Повесть об освобождении Москвы от поляков в 1612 году и избрание царя Михаила.

Исторические монографии и исследования. Кн.1. Москва,”Книга”,1989

OCR: Выборов Станислав

 Русские и поляки — два народа одно­племенные и соседние, сходные притом во многом между собою и по нравам, и по близости языка, не могли ужиться между собою так, чтобы и у тех, и у дру­гих сохранилось свое независимое госу­дарство. Завязался такой узел, что либо Русь должна была покорить Польшу, либо Польша - Русь. Испокон века русский край был поделен на земли: в каждой земле держался свой поря­док, были отличия в обычаях, но сходства было больше, чем разницы, и от­того все считали себя одним народом. После принятия Христовой веры еще более настало соединения: во всех зем­лях была одна вера, одна церковь, один богослужебный и ученый язык. В землях были свои особые князья, но все русские князья были из одного рода; людям вольно было переходить из одной земли в другую, приобретать в разных землях имения и служить то одному, то другому князю. Над всеми князьями считался один старший и назывался великий князь: он большой власти не имел, но все-таки уважался за главного на все русские земли. Это поддерживало связь. Были на Руси неурядицы, смуты; князь шел на князя, город на город, земля на землю; в середине земель поднимались междоусобства, крупные земли дроби­лись на мелкие; в мелких появлялись свои особые князья, но из одного и того же рода — все это между собою ссори­лось, воевало; а тут соседние народы нападали на русский край: с востока, из-за Волги, одно за другим выходили кочевыс племена и ломились на Русь, сильнее других были половцы, и страшны они были Руси наипаче тем, что князья сами приводили их на своих  недругов, таких же русских князей. Они довели полуденный край - Киевщину и Северщину — до великого разорения, так что люди стали оттуда переселяться все более на северо-восток; на Оку, на Клязьму, на верхнюю половину Волги; там проживали чужеплеменники, не та­кие воинственные, как половцы, а боль­ше мирные и слабые; русские покорили их себе: они принимали христианскую веру, а вслед за тем перераживалисьNote1 совсем в русских. Это были народы пле­мени, которое ученые называют финско-турецким. И теперь есть остатки этого племени и составляют на востоке Рус­ского государства народы, которых обыкновенно называют инородцами, — это мокша, мордва, чуваши, черемисы, вотяки, мещеряки. Прежде было их много; были такие народы этого пле­мени, от которых теперь ничего не осталось; таковы мурома, меря, весь и другие. Все они через многие века обру­сели, и память их почти потерялась. Так , и теперь на наших глазах целые села мордовские делаются совсем русскими, забывают и речь свою, и обычаи отцов своих, и память утрачивается у правну­ков о том, каковы были их прадеды. Так и тогда делалось.

   Наконец, после того как многие кочевые народы нападали на Русь и опус­тошали ее, набежали самые страшные, самые многочисленные — татары. Несогласная Русь не могла от них оборониться; вся почти пострадала от их нашествия, принуждена была покориться им и досталась в неволю татарским ханам, которые заложили себе столицу Сарай-город, в низовье Волги на берегу реки Ахтубы. Горькая доля постигла Русь - чужая неволя. Мало того что русские должны были платить дань татарскому хану, татары часто разъезжали по русским городам и своевольствовали, как хотели.

    Но, на счастье Руси, татары, во-первых, не истребили христианской веры; во-вторых, их царство не долго было крепким, и лет через сто с небольшим после нашествия татар на русские земли оно совсем расшаталось и начало распа­даться на части. Между тем святая вера сберегла силу русского народа, и, ког­да пора приспела, русский народ пока­зал ее. Татарская неволя хоть и была в свое время тяжела, и без пользы для Руси не осталась: она была для нее, словно обруч для расшатавшейся бочки; земли и княжения не знали над собой крепкой власти, а теперь поневоле долж­ны были признавать одного господина над всеми - татарского хана; все ему должны были платить дань. Но татарские ханы поверяли свою власть и сбор дани со всей Руси русскому старейшему, или великому князю, и оттого власть этого князя стала вырастать и начала зреть на Руси дума, чтоб Русь вся была еди­ною державою, чтоб старейший, или вели­кий князь, был государь, хозяин, владелец целой Руси, чтоб все: и князья, и простые люди — ему одному повиновались, его од­ного знали за владыку, чтоб его воля, как Божия воля, уважалась всеми и всех под­вигала на дело. Невозможно было Руси выбиться из неволи, невозможно было ей и наперед охранить себя от иноплеменных завоевателей и разорителей до тех пор, пока русский край будет разбит на части и все части не будут знать над собой од­ной для всех верховной власти.

     Лет через сто после нашествия татар , в XIV веке, явились и вырастали на Руси два государства — Москва и Лит­ва, стало два государя — московский и литовский, а прежние земли и княжения с их князьями стали повиноваться — иные Москве, другие Литве. Русь, таким образом, разделилась на две половины. Но трудно было размежеваться этим половинам так, чтоб и той и другой были собственно только ей принадле­жащие земли и одна другой не трогала. И в той, и в другой половине народ был русский. Были, правда, отличия, и не малые, да все не такие, чтоб жившие под Литвою и под Москвою забыли, что они один народ. Вера православная и там и здесь одна, язык церковный один, разговорная речь сходственна. Окраи­ны двух государств то и дело что посту­пали то к одному, то к другому; а кому из князей, бояр или вообще всякого звания людей не пригоже покажется жить в Московском государстве, тот уезжает в Литовское, а кому в Литовском не хо­рошо — тот переселяется в Московское. И пошло на то, что Москва и Литва хоте­ли друг друга завоевать.

Но Литва соединилась с Польшею. Сначала это вышло так, что поляки выби­рали себе литовских государей одного за другим в короли, а потом, в XVI веке, Польша с Литвою составила одно соеди­ненное государство. Через это Польша втянулась в спор с Москвою. Польша с Литвою стала для Московского госу­дарства тем, чем прежде была для него одна Литва, а Московское государство сделалось для Польши тем, чем прежде было для одной Литвы. Как прежде Лит­ва добивалась господствовать над всею Русью, так теперь уже не одна Литва, но с нею и Польша того же добивалась.

Польша, соединившись с Литвою, взяла над нею во всем верх. Польские обычаи и польский язык принимались в Руси, соединенной с Польшею. Самой православной вере угрожала там опас­ность от господствовавшей в Польше римско-католической веры, особенно когда римские папы, главы римско-католической церкви, домогались уже издавна, и притом неустанно, подчинить своей власти восточную православную церковь. От этого с присоединением новых русских областей к польско-литовской державе должна была и в этих новых областях делаться, как в старых, коренная перемена — и в обычаях,и в по­нятиях, и в управлении, и в житейском быту, и в языке, и даже мало-помалу в самой вере. Польша домогалась не только покорить себе Русь, но и ополя­чить ее.

Но против Польши стояло уже твердою стеною Московское государст­во. Освободившись от татарской не­воли, оно быстро вырастало, укрепля­лось и расширялось. Присоединен был к Москве Великий Новгород со всею полуночною страною до Ледовитого мо­ря и до Уральских гор, потом - Псков со своею областью: земли русские, но до того времени много веков сами собою управляемые. Успела Москва от­бить у Литвы русские земли - Северщину и Смоленщину; завоеваны были при царе Иване Васильевиче царства Казан­ское и Астраханское, со всем поволж­ским низовьем. Стала Москва голосно заявлять, что хочет присоединить к своему государству Киевщину, Во­лынь, Подоль, Белую Русь — все земли, исстари русские, находившиеся во влас­ти польско-литовской державы. Поль­ша увидала, что приходится ей старать­ся скорее покорить и присоединить к себе Московское государство, как ей уже удалось сделать это с Литовским, а иначе если Москва еще более усилится, то заберет себе все русские области у Польши, да в борьбе с нею, отнявши Русь и Литву, самую Польшу (без Руси и Литвы несильную) завоюет. Польша стала приискивать средства, как бы овладеть Москвою и ее огромным царст­вом. Сначала поляки думали дойти до этого таким путем, какой им посчастливился с Литвою: приходилось им, по их обычаю, выбирать себе королей; они пытались не один раз выбрать на свой прес­тол московского государя; потом бы они устроили вечное соединение двух государств. Это не удавалось. В начале XVII века случилось в Московском государстве такое событие, что полякам было на руку. Царствующий в Москве род прекратился. Последний из этого рода государь Федор Иванович, человек слабый и бездетный, еще при жизни сво­ей отдал вcе правление своему шурину Борису Годунову. Этот последний мог надеяться, что по смерти царя Федора Ивановича выберут его, Бориса, на прес­тол. Но у Федора Ивановича был малолетний брат Димитрий Иванович. Он жил в Угличе. Он был помехою надеждам Бо­риса. Вдруг он умер скоропостижно на­сильственною смертью. Народ в Угличе перебил людей, на которых падало подоз­рение, что они извели московского ца­ревича. Борис послал произвести след­ствие. На этом следствии вывели, что царевич сам себя заколол ножом в при­падке падучей болезни, но в народе ос­талось подозрение, что Борис приказал тайно убить царевича Димитрия. Много лет спустя после того царь Федор Ива­нович умер. У Бориса было много доб­рожелателей, которых он, бывши при Федоре Ивановиче правителем, располо­жил к себе разными благодеяниями. Были у него и враги, но они не смели тогда поднять голоса. Бориса выбрали на престол. Тогда стал носиться слух, что царевич Димитрий жив, что его успели спасти от убийц, подменивши другим мальчиком, которого и убили, а царевич где-то проживает в неизвест­ности. Слух этот мог произойти сам со­бою. На нашей памяти случалось, что умрет   скоропостижно  какое-нибудь высокое лицо, в народе начнутся нелепые слухи, но как большого внимания не обращают, то народ поболтает, побол­тает да и перестанет. Так было бы и при царе Борисе Годунове, если б этот царь не испугался слуха о Димитрии; а то он вообразил, что ему устраивают втайне что-то дурное; быть может, он и впрямь подозревал, не жив ли Димитрий и не хочет ли отнять у него престол; а может быть, он боялся, что враги его подучают кого-нибудь назваться Димитрием. Так ли он думал или иначе, только он начал доискиваться тайных врагов, приказал хватать людей, отдавать на муки в пыт­ку, резать языки, кидать в тюрьмы, ссылать в пустыни. Таким образом мно­го знатных родов потерпело безвин­но, и в том числе семья Романовых, любимая народом. Тяжело стало жить людям: соберутся ли в гости или на ули­це сойдутся между собою - сейчас по­дозрение, лихие люди доносят; огово­ренных пытают и мучат ни за что ни про что. Народ, прежде любивший Бориса, стал его ненавидеть за жестокости. Тут, на беду Борису и Русской Земле, насту­пил ужасный голод, и народ начал ду­мать, что Борисово царство не благословляется Богом; что он царь не закон­ный, а хищник, и через него на всю Русь посылается такая кара. Димитрия меж тем Борис все искал, да не находил; а слух об нем расходился все больше и больше, и узнали об этом в Польше. Был в Польше пан воевода сандомирский Юрий Мнишек, человек хитрый, лукавый; был он в родстве и свойстве с очень знатным и богатым родом кня­зей Вишневецких. Они объявили коро­лю своему Сигизмунду III, что явился царевич Димитрий. Кто был этот бродя­га, до сих пор не решено, хотя в Мос­ковском государстве и укоренилось, что он был беглый монах Чудова мо­настыря   Григорий Отрепьев. Король принял его как царевича, хотя он ника­кого верного свидетельства не пред­ставил. Зато он обещал, что станет вво­дить в Московском государстве римс­ко-католическую веру и устроит на будущие времена соединение Москов­ского государства с Польшей. Много па­нов не поверили ему: король не мог довести дела до того, чтоб Польша це­лым государством повела его на прес­тол, но дозволил панам кому-либо оказать пособие названному царевичу; а как Вишневецкие были очень сильны, то составили войско из разных сор­ванцов, пристали туда запорожские ка­заки, охотники воевать с кем угодно; и с такою шайкой названный Димит­рий вступил в Московское государ­ство. Ему бы, однако, никогда не уда­лось, если б сами русские не помогли ему. Русские поверили, что к ним идет настоящий Димитрий, думали, что Бог, из милости к Русской стране, чудесно

сохранил ее законного государя. Много стало приставать к нему сразу. Жива бы­ла мать настоящего Димитрия. Если б ее поставили перед народом и она бы ска­зала всем, что сын ее подлинно убит и тот, который идет на Москву, ей не сын, то народ бы, конечно, не поверил обма­ну, стал бы грудью за царя Бориса. Но Борис не смел этого сделать; он держал мать в заточении в дальнем монастыре и боялся, что если ее поставить перед на­родом, так она нарочно из мести за смерть своего сына и за свое горе ска­жет народу такое, что пойдет не к добру Борису и его роду. Борис умер скоро­постижно 13 апреля 1605 года. Сын его Феодор нарекся царем. Но тут все войс­ко, которое воевало против названного Димитрия, под городом Кромами пере­далось ему. Московские люди низвели Федора Борисовича с престола, а потом 10 июня 1605 г., как говорят, по тайному приказанию названного Димитрия, умер­твили вместе с его матерью. Названный Димитрий сел на престол. Мать настоя­щего Димитрия признала его сыном пред всем народом, из мести к Годунову за убиение ее сына. Названный Димитрий должен был исполнить слово, которое дал в Польше пану Юрию Мнишку, и же­ниться на дочери его, Марине. По этому поводу Мнишек с дочерью и с роднёю в мае 1606 г. приехал в Москву, а с ним прибыло туда тысячи две с лишком поляков. Здесь, во время свадебных праздников, поляки стали вести себя нагло, оскорблять народ, не оказывали должного уважения к вере и русским обычаям. Народ негодовал. Пользуясь этим, бояре составили заговор, заманили в него кое-каких служилых и торговых людей и 17 мая 1606 года возбудили народ бить поляков, разгостившихся в Москве, сами напали на дворец и убили самозванца, называвшего себя Димитрием. Выбрали царем князя Ва­силия Ивановича Шуйского, уверившись, что прежний убитый названный Димит­рий был не настоящий  Димитрий, а Гришка Отрепьев, дьякон-расстрига, и притом затевал ввести в Московском государ­стве латинскую веру. Но народ был недоволен тем, что Василий сел на прес­тол неправильно: не вся земля через своих выборных людей избрала его на царство, а прокричали его царем и посадили на престол благоприятели его и нахлебники в Москве. Начались сму­ты, бунты. Появились бродяги, назы­вавшие себя царскими именами, и вол­новали народ. В Польше, в доме Мнишка (а сам Мнишек сидел тогда в плену в Ярославле ) , стали опять творить Димитрия, распространили слух, что тот, который недавно царствовал в Москве этим именем, не убит, а спасся от смер­ти. Вслед за тем в Северщине (нынеш­няя Черниговская, Орловская и Кур­ская губернии) появился новый вор, назвавший себя Димитрием. Около него столпились поляки, казаки и разные русские бродяги. Стали сдаваться ему города. Он дошел до Москвы и стоял станом в подмосковном селе Тушине целых полтора года, держал столицу в осаде, а взять ее не мог. Другое его полчище стояло под Сергеевым монас­тырем св. Троицы и также не могло взять монастыря. Тем временем Мос­ковское государство пришло в ужас­нейший беспорядок. Одни стояли за Димитрия, другие за Василия. Жена первого бродяги, Марина Мнишек, приз­нала нового Димитрия за одно лицо с прежним своим мужем, и это много расположило к нему народ. "Стало быть, - говорили, - он и впрямь тот, кто царствовал и кому мы присягали". Были такие, которые не верили, чтоб: он был Димитрий, а стояли за него  оттого, что не любили царя Василия;

и не хотели, чтобы он, неправильно севший на престол, утвердился на нем своим родом. Они хотели через Димитрия свалить с престола Шуйского,  а потом извести самого вора, что

назывался Димитрием, и выбрать нового царя всею землей. Сперва Димитриева сторона брала верх над Васильевой, но скоро поляки, которые разослали из ту­шинского стана по разным городам и уездам сбирать продовольствие для вой­ска, наделали народу русскому оскорб­лений и насилий и так его озлобили, что он повсеместно поднялся и стал приставать к Шуйскому. Тогда царь Василий Шуйский пригласил на помощь шведов. Молодой боярин Михайло Ва­сильевич  Скопин-Шуйский,  человек необычного дарования, вместе со шве­дами победил поляков и русских воров, которые держались Димитрия, и освободил Троицкий монастырь от осады. Король польский Сигизмунд III поднялся на Московское государство как-будто за то, что во время убийства того царя, что назывался Димитрием, в Москве перебили его подданных, поляков.

Сигизмунд осадил Смоленск и послал под Москву, в Тушино, звать к себе тех поляков, которые служили Димитрию. Тогда те московские бояре, что были в Тушине и служили вору, увидали иной способ низложить Василия Шуйского, отстали от вора и заявили, что хотят на московский престол сына Сигизмундова, королевича Владислава. Вор, называвший себя Димитрием, увидал, что ему плохо, и с казаками 7 января 1610 г. убежал в Калугу. За ним побе­жала и жена его. Весь тушинский табор разошелся. Москва освободилась от осады.  

     Но Василию после этого стало не лучше, а хуже. Сигизмунд ухватился за то, что некоторые русские заявили, что хотят на престол сына его Владислава, и намеревался идти на Москву. Боярин Михаил  Васильевич Скопин-Шуйский  умер скоропостижно в Москве 24 апреля 1610 года. Народ прокричал, что его извела невестка царская, жена Васильева брата. Подозревали и самого царя, потому что не любили его и прежде. Летом польское войско пошло к Москве. Выступил против него царский брат Димитрий; но московское войско неохотно шло биться за Шуйских, а иностранцы, которые помогали Шуйскому, изменили во время самого сражения под Клушином. Предводитель, или гетман, польско­го войска, Жолкевский, победив Димит­рия Шуйского, пошел к столице. Тогда в Москве сделался переполох, ждали поляков, а тут на пущую ей беду явил­ся под нее из Калуги с казаками тот вор, что называл себя Димитрием. Тог­да, угрожаемые с двух сторон и от по­ляков, и от вора, москвичи низложили царя Василия с престола; держали про­меж себя совет и порешили пригласить на царство польского королевича Вла­дислава. Жолкевский подступил к сто­лице. Здесь бояре на Девичьем поле 17 августа 1610 г. заключили с ним до­говор на том, чтоб им выбрать на прес­тол королевича Владислава и послать под Смоленск к королю посольство об этом важном деле. Вор был прогнан и через несколько месяцев (10 декабря 1610 г.) был убит в Калуге.

   Но оказалось, что Сигизмунд и поляки только обманывали и дурачили русских, показывали вид, что хотят дать на московский престол своего ко­ролевича, а у них была совсем иная тайная дума: они хотели покорить се­бе все Московское государство и при­соединить его к Польской державе. Польское войско вошло в Москву под начальством Гонсевского, которого вместо себя поставил в русской столице гетман Жолкевский. Поляки без всякой церемонии стали распоряжать­ся царскою казною, а бояре, состав­лявшие верховный совет, только по имени были правителями; в самом же деле должны были поступать так, как поляки прикажут. Под Смолен­ском посланные туда к королю пос­лы — митрополит ростовский Филарет (бывший боярин Феодор Никитич Ро­манов) да боярин Василий Голицын с товарищами — не могли столковаться с польскими панами; русские послы домогались, чтоб Владислав крестился в греческую веру; поляки на это не согла­шались и обходились с послами высокомерно; Сигизмунд требовал, чтоб ему сдался Смоленск, и, стоя под этим го­родом, раздавал имения в Московском государстве разным московским людям не от имени сына, которого в цари выбрали, а от имени своего, когда он на то не имел никакого права. Тем време­нем и поляки, и их русские сторонники в Москве стали открыто говорить, что следует целовать крест не одному Влади­славу, а вместе и Владиславу, и отцу его Сигизмунду. Это уже явно показывало, что идет дело вовсе не о том, чтоб Вла­дислав, польский королевич, был на московском престоле, а о том, чтоб все Московское государство признало госу­дарем короля польского и таким обра­зом было бы присоединено к Польше. Но все знали, что Сигизмунд был всею душою католик и в своем Польско-Литовском государстве паче всего о том старается, чтоб весь православный народ, ему подвластный, подчинить власти рим­ского папы. Справедливо было опасать­ся, чтоб и в Московском государстве, ес­ли он им овладеет, не началось того же. Тогдашний глава духовенства патриарх Гермоген, как ему и подобало яко верховному пастырю, стал возбуждать народ на защиту веры. Старик он был крутой, суровый, неподатлив ни на ка­кие прельщения. Поляки никак не могли его обойти и обмануть. С самого начала, как послы русские с ними вошли в сог­ласие, Гермоген один им не верил, не терпел латинства, был против выбора Владислава; притихнул было на время, а как польские хитрости стали выдавать­ся на явь, так начал писать грамоты и призывал православный русский народ­ на оборону своей веры. Его воззвание кстати пришлось рязанскому воеводе Прокопию Ляпунову. Этот человек уже прежде такую силу приобрел в Рязан­ской земле, что стоило ему слово ска­зать - и все за ним пойдут. Человек он был горячий, живой, поспешный, поборник по правде, сам был бесхитростен оттого очень доверчив; но зато, как только становилось ему заметно, что делается не так, как прежде казалось, он тотчас изменялся. Бориса он не любил за его неправды; когда шел против него пер­вый названный Димитрий, Ляпунов иск­ренно поверил, что явился настоящий царевич русский, и все войско склонил на передачу Димитрию; после смерти названного Димитрия не хотел поко­риться Шуйскому, сначала пошел на него с его врагами, думал, что царство­вавший в Москве под именем Димит­рия и впрямь спасся от смерти, но по­том, уверясь, что обман, отстал от во­ров, служил Шуйскому, но только по нужде, затем, что надобно под какое-нибудь начальство стать против смуты;не любил царя Василия, не мог прос­тить ему, что он сел на престол не по закону, не по избранию всей Земли Русской, как следовало; затевал было устроить новое избрание волею всей земли, думал посадить на престол боя­рина Михаила Скопина-Шуйского, но это не удалось - Михаил Васильевич Скопин-Шуйский скоро умер, и, когда пошла ходить весть, что его извели, Ляпунов начал возбуждать народ про­тив Василия, послал брата своего Заха­ра в Москву,  и при его содействии Шуйского заставили сложить царский венец. Прокопий Ляпунов искренно присягнул Владиславу, думал, что поль­ский королевич примет русскую веру, станет русским человеком и Москов­ское государство усилится, а Польша будет жить с Москвою в дружбе, союзе и согласии, через то, что в одном госу­дарстве будет государем отец, а в дру­гом — сын; и оттого Ляпунов скоро привел к присяге всю Рязанскую Зем­лю, велел возить припасы польскому войску, стоящему в Москве; но как только получил Ляпунов от патриарха грамоту да проведал, что делается под Смоленском, тотчас уразумел, что поля­ки русских дурачат , написал грамоты и, разослал в разные города; писал, что ве­ра в опасности, просил, чтобы везде  собирались ополчения и выходили по дороге к Москве, а на дороге ополчения сходились бы вместе, как кому пригод­нее по пути, и все бы дружно и едино­мышленно шли выручать от иноверцев и иноземцев царствующий град и его святыню — Божьи церкви, честные об­раза и многоцелебные мощи. По голосу Ляпунова поднялась Земля Рязанская; за нею поднялись Нижний Новгород, Ко­строма, Галич, Вологда, Ярославль, Вла­димир и другие города. Ляпунов не раз­бирал людей, лишь бы шли к нему; всех готов был принимать: он одно конечное дело видел впереди и хотел совершить его как можно скорее. Оттого он не пренебрег и казаками. Был казацким атаманом Иван Мартынович Заруцкий: родом он был русин, из Тарнова, в Галиции; служил он прежде второму во­ру — Димитрию, отстал было от него и пристал к полякам, да увидел, что у по­ляков не быть ему первым человеком, ушел от гетмана Жолкевского в Калугу опять к вору, а после его смерти, связав­шись с его вдовою Мариною, думал вол­новать Русскую Землю именем ее сына, рожденного недавно от второго вора. Для Заруцкого Московское государство было чужое; ему лишь бы в мутной воде рыбу ловить; казацкая шайка у него была большая, но сбродная; наполови­ну, если не больше, она состояла из ма­лороссов; а этот народ в те поры еще принадлежал не к Московскому государству, а к Польше, но поляков не любил; оттого в этом деле он был чужой серд­цем: ни тем, ни другим добра не хотел, чинил только смуту. Ляпунов вошел в союз с Заруцким, хоть не любил его, как и Заруцкий не любил Ляпунова.

     Русские ополчения собрались очень скоро. В январе 1611 г. Ляпунов разо­слал свои грамоты, а в марте уже со всех сторон шла народная сила на Моск­ву выгонять поляков. Тогда поляки увидали, что им беда, в ополчении могли быть против них десятки тысяч народа, их в Москве каких-нибудь тысяч шесть, а как придут ополченцы, так московские жители, разумеется, станут помогать своим, — и весь народ подымется. И вот поляки, спасая себя от гибели, как ус­лыхали, что Ляпунов и прочие предводи­тели ополчений были близко, во втор­ник на страстной неделе, марта 19-го, начали бить русских и выгонять из Ки­тай-города; и так погибло народу обое­го пола и разного возраста тысяч до восьми; а потом поляки зажгли Моск­ву со всех сторон, только Кремль и Китай-город не жгли. Русские ополче­ния прибыли к столице, когда в ней торчали только обгорелые каменные церкви, да погреба, да печки (жилые строения в те поры были все почти деревянные). Русские обложили Моск­ву и держали поляков в осаде месяца четыре, но взять их не могли, оттого - что в таборе у русских пошла безладица. Заруцкий спорил с Ляпуновым. На стороне Заруцкого казаки, на стороне Ляпунова земские люди — спорили меж собою. Ляпунов приказывает так, а Заруцкий наперекор ему иначе. Казаки своевольничали, бесчинствовали. Ляпу­нов их за это наказывал. Казаки волно­вались. Проведали про это поляки и воспользовались несогласием своих вра­гов. Они составили фальшивое письмо, как будто бы от Ляпунова, а в том письме говорилось, что лишь бы только Москву взять, а потом казаков всех надобно перевесть; поляки так ловко подписались под руку Ляпунова, что никак распознать нельзя было. Это письмо нарочно было пущено меж ка­заками. Потребовали Ляпунова в ка­зацкий круг к ответу. Тот, как ничего за собой не знал, то и пришел. "Ты это писал?" — спрашивали его. Ляпунов сказал: "Рука совсем моя, только я этого не писал". "Врешь! — кричали казаки. - Писал!" И кинулись на него с саблями. Тогда был там дворянин Ржевский; он был недруг Ляпунову, но человек правдивый. Вместо того что­бы обрадоваться беде своею недруга, он кинулся к казакам и стал кричать: "Прокопий не виноват!" Но казаки не послушались его, изрубили Ляпунова, а потом изрубили и Ржевского за то, что стоял за Ляпунова.

    После смерти Ляпунова казаки ста­ли стеснять и обижать земских людей и довели их до того, что большая часть их убежала. Эти убежавшие служилые люди, а также и крестьяне составляли шайки, ходили по окрестностям, нападали на по­ляков, которые собирали продовольст­вие по краю, и мешали сообщению с теми, которые сидели в тюрьме и Ки­тай-городе. Таких называли шишами. Казаки продолжали стоять под Москвою табором. Для вида над всем войском был главным князь Димитрий Тимофее­вич Трубецкой, человек знатного рода, но всем заправлял Заруцкий: он хотел быть господином Русской Земли, раздавал самовольно и отбирал имения.

   Под Смоленском как услыхали по­ляки, что Русская Земля поднялась, стали стеснять послов, подозревали, что они сносятся с своими земляками, ко­торые восстали, а потом, разгневавшись на их упорство и что они не хотели ни за что отступаться от того, с чем их послала вся земля, посадили в лодки и как пленников отправили в Польшу. Потом они решились во что бы то ни стало взять Смоленск. Уже близ двух лет стояли они под этой крепостью и не могли взять - им было стыдно. Смоленск защищал тогда храбрый боя­рин Михаил Борисович Шеин, не под­давался ни на какие предложения и от­бивал много раз приступы. Наконец, 2 июня 1611 года, поляки взяли Смо­ленск дружным приступом. Русские, как ворвались к ним, до того ожесточились, что жгли свой город, чтобы ничто не доставалось полякам, и сами бросались в огонь.

   После взятия Смоленска король с панами отправились в Варшаву и туда повезли пленного царя Василия Шуйского с братьями.  Поляки ради того устроили праздник, заставили пленного мос­ковского государя при всех сенаторах кланяться польскому королю, тешились унижением Москвы, веселились своими победами и думали, что уж теперь они навсегда покорили русский народ.

  На пущую беду Русской Земле шве­ды взяли Новгород , они придрались к то­му, что им не выплачены были деньги, которые им следовало получать на жа­лованье войску, помогавшему царю Ва­силию; но главное, зачем тогда шведы напали на Новгород, было то, что им было страшно допустить Московское государство попасть под власть Поль­ши. Польский король Сигизмунд был наследственный шведский король; но, когда он жил в Польше, Швецию отдал своему дяде в управление, а дядя сам сделался королем. Когда бы Сигизмунду удалось покорить Московское государ­ство, тотчас бы, усилившись через это, мог расправиться с дядей. Да и без того для Швеции было опасно допус­тить поляков так широко раскинуться. Поэтому шведы поспешили захватить себе часть России; и Новгород, после того, как будто добровольно просил государем шведского королевича и обе­щал старагься, чтобы этого королевича остальные части России признали царем.

В Пскове явился новый вор и наз­вался Димитрием, как будто в третий уже раз спасенным от смерти. Псков с пригородами признал его за царя. С полудня набегали на русские земли татары. На востоке взбунтовалась чере­миса. Повсюду ходили шайки разбой­ников разного происхождения и зва­ния, а больше черкасы, т.е. малороссы . Московское государство, казалось, дош­ло до последнего конца.

В это время выступил на дело спа­сения Руси Дионисий, архимандрит  Трои­цко-Сергиева монастыря . Был он прежде священником, потом пошел в монахи, сделан игуменом Пафнутьева  Боровского монастыря, а потом выбран был братиею Троицко-Сергиева монастыря в архимандриты. Принявши этот сан, Дионисий тотчас отличился делами милосердия. Тогда везде около Москвы поляки ходили по русским селениям и мучили народ. В монастырь приходили мученые крестьяне: у иных волосы были опалены, у других полосы со спины сод­раны, у иных глаза высверлены или вы­печены. Дионисий устроил для них больницы, где некоторые выздоравлива­ли, а другие умирали и удостоивались христианского погребения. Кроме того, Дионисий посылал монахов и служек собирать мертвые тела: много было таких, что умирали под муками в лесах и на полях; иные окоченевали от холода, после того как солдаты польские сожигали их деревни. Посланные Дионисием привозили их тела в монастырь и там хоронили. Злодействовали тогда не одни поляки: в польском войске было чуть не наполовину немцев; тогда в Польше было войско наемное; кто хотел, тот и вступал на службу ради жалованья. Кро­ме польских солдат, бесчинствовали и черкасы, и свои русские из Московского государства воры. Власти не было, от­того в русском народе настала большая распущенность. К св. Сергию Чудотвор­цу всегда стекалось множество народа. Дионисий составил грамоту, посадил у себя в келье переписчиков, пригото­вил таким образом много списков и разослал их в разные стороны с людьми, приходившими в обитель. С ним трудил­ся тогда келарь Авраамий Палицын, известный еще и тем, что составил описание печальных событий, происходив­ших на Русской Земле в его время, и особенно осады Троицко-Сергиева мо­настыря . Авраамий происходил из знат­ного рода; вступивши в монашество, получил он должность келаря в Троиц­ке Сергиевском монастыре и в этой должности отравился с другими ду­ховными лицами при митрополите Фи­ларете в посольство к польскому королю под Смоленск, но, как увидел, что из этого посольства ничего доброго не вый­дет, а рано ли, поздно поляки отошлют его в плен, рассудил, что лучше пораньше убраться и работать для своей земли, а потому  прикинулся  расположенным к королю Сигизмунду, получил от него жалованную грамоту и выбрался из-под Смоленска и, вместо того чтобы служить врагам, служил своему народу. В грамо­те, разосланной из Троицко-Сергиева мо­настыря, было так, между прочим, на­писано:

"Сами видите близкую конечную погибель всех христиан. Где только завладели литовские люди, в каких городах, какое разорение учинилось Московскому государству. Где святая церковь? Где Божии образа? Где иноки, цветущие многолетними сединами, где и хорошо украшенные добродетелями? Не все ли до конца разорено и обречено злым поруганиям? Где народ общий христианский? Не все ли скончались лютою и горькою смертию? Где безчисленное множество христианских чад в городах и селах? Не все ли без ми­лости пострадали и разведены в плен? Не пощадили престаревших возрастом, не устрашились седин многолетних стар­цев, не сжалились над ссущими млеко незлобивыми младенцами. Не все ли ис­пили чашу ярости и гнева Божия? Помя­ните и смилуйтесь над видимою нашею смертною погибелью, чтоб и вас не по­стигла такая лютая смерть. Бога ради, положите подвиг своего страдания, чтоб вам и всему общему народу, всем пра­вославным христианам, быть в соеди­нении, и служилыя люди, однолично, без всякаго мешканья, поспешили под Москву на сход, ко всем боярам, и вое­водам, ко всему смиренству народа всего православнаго христианства. Сами знаете ко всему делу едино время надлежит; безвременное же начинание всякому делу бывает суетно и бездель­но А если есть в ваших пределах какое-нибудь недоволье, Бога ради, отложите на это время, чтоб вам всем с ними за од­но получить подвиг свой и страдать за избавление православной христианской веры, покаместь они (т.е. враги) в дол­гом времени, гладным утеснением, боя­рам и воеводам и всем ратным людям какой-нибудь порухи не учинили. И если мы совокупленным единогласным моле­нием прибегнем ко всещедрому Богу и ко Пречистой Богородице, заступнице вечной рода христианскаго, и ко всем святым, от века Богу угодившим, и об­ще обещаем сотворить подвиг и постра­дать до смерти за православную христи­анскую веру, неотложно милостивый Владыко человеколюбец отвратит пра­ведный гнев свой и избавит нашедшей лютой смерти и вечнаго порабощения безбожнаго латинскаго. Смилуйтесь и умилитесь незакосненно, сотворите де­ло сие, избавления ради христианскаго народа, ратными людьми помогите, чтоб ныне под Москвою скудости ради, уте­шением не учинилось какой-нибудь по­рухи боярам, и воеводам, и всяким воинским людям. О том много и слезно всем народом христианским вам челом бьем".

    Такая грамота прислана была в Ниж­ний Новгород в октябре 1611 года. Был там воевода Алябьев, человек дельный и основательный. Он с това­рищем своим Репниным созвал к себе на воеводский двор старейших людей из города. Пришли туда Печерского монастыря архимандрит Феодор, про­топоп соборный Савва, попы, дьяконы, дворяне, дети боярские и старосты посадские, а в числе старост был Кузьма Захарьевич Минин-Сухорук. Был он ремеслом говядарь — торговец скотом. Прежде он служил в ратной службе у воеводы Алябьева и маленько споз­нался с ратным делом. Этот староста Кузьма Захарьевич сказал тогда миру такое слово:

"Вот прислана грамота из Троицко-Сергиева монастыря; прикажите прочитать ее в церкви народу. А там что Бог даст. Мне было видение явился св.Сер­гий и сказал мне : разбуди спящих" .

    На другой день после того зазвони­ли в большой колокол у св. Спаса.

    Сошлись люди у св.Спаса . Отслужи­ли обедню . После обедни взошел на ам­вон протопоп Савва и сказал:

    "Православные христиане! Господа братия! Горе нам! Пришли дни конечной гибели нашей . Пропадает наше Москов­ское государство! Гибнет и вера право­славная.  Горе нам! Лютое обстояние.  Польские и литовские люди в нечести­вом совете между собою умыслили разорить Московское государство, иско­ренить истинную веру Христову и вод­ворить  латинскую многопрелестную ересь. Как нам не плакать? Горе и нам, и женам, и детям нашим . Еретики разо­рили достославный богохранимый град царствующий Москву и предали всеяд­ному огню чад ея .Что нам делать? Не утвердиться ли нам на единении и не постоять ли за чистую и непорочную веру Христову и за святую соборную церковь Богородицы Ея честнаго Успе­ния и за многоцелебныя мощи москов­ских чудотворцев. А вот, православ­ные христиане, и грамота из Троицко-Сергиева монастыря от архимандрита Дионисия с братиею".

     Грамоту прочитали. Тогда в на­роде послышались жалостные стоны. Говорили люди со слезами: "Горе нам! Беда нам! Погибла Москва, царствую­щий град . Погибнет все наше Москов­ское государство! ".

     Вышел народ из собора и столпил­ся подле церкви . Тут староста Кузьма Захарьевич Минин-Сухорук стал гово­рить к миру и сказал громко:

    "Православные люди! Коли нам похотеть  подать помощь Московскому государству- не пожалеем животов наших, да не токма животов, дворы свои продадим, жен, детей в кабалу отдадим; будем бить челом, чтоб шли заступиться за истинную веру и был бы у нас начальный человек. Дело ве­ликое мы совершим, если нам бог  благословит, слава будет нам от всей Земли Русской, что от такого малаго города произойдет такое великое дело. Я знаю, только мы на это дело подвигнемся, - многие города к нам пристанут и мы вместе с ними дружно отобьемся от иноземцев".

     Нижегородцам люба эта речь пока­залась. Все как бы в один голос дали свое согласие и, приступивши к Минину, говорили:

     "Ты, Кузьма Захарьевич, будешь старшой человек. Отдаемся тебе на всю твою волю".

     Стали потом думать, кого бы из бояр выбрать им начальным человеком ратной силы.  Нужно было такого, чтоб имел смысл в ратном деле, да и в измене Земле Русской и ни в каком дурном деле не объявился .Не найти было тако­го с первого раза. Много бояр осрамили себя в прошлые годы: одни — тем, что приставали к ведомому вору, который назывался в другой раз Димитрием; другие — кланялись полякам и держали их сторону; теперь иные из них хоть и раскаялись, увидевши въявь, что по­ляки русских только обманывают, да народ им не верил; притом важнейшие бояре сидели в Кремле, а хоть бы кото­рый из них хотел пристать к своим, по­ляки бы его не пустили из Кремля. Вспомнили князя Димитрия Михайло­вича Пожарского. В прежние времена он не стоял на виду, но и не делал ника­кой неправды; не бывал он в воров­ских шайках, не просил милостей у поль­ского короля. Как только покойный Прокопий Петрович Ляпунов поднялся против польской власти, князь Димит­рий Михайлович Пожарский был из первых, которые стали с ним заодно. Он был первый, который с передовым отрядом вошел в Москву в то самое время, как поляки зажгли ее . Он бил­ся с ними на Лубянке под Введением; его увезли раненого, и с тех пор он си­дел в своей деревне, за сто двадцать верст от Нижнего Новгорода, и тогда чуть оправился от ран.  К нему приехали печерский архимандрит Феодосий и дво­рянин Ждан Болтин, а с ними несколько посадских . Они просили его от всего Нижнего Новгорода постоять за Землю Русскую и принягь начальство над опол­чением.

    Князь Пожарский сказал:

    "Я рад за православную веру постра­дать до смерти, а вы изберите из посад­ских людей такого человека, чтоб ему в мочь и за обычай было со мною быть у нашего великаго дела — ведал бы он казну на жалованье ратным людям" .

    Стали думать посланцы, кто бы мог быть такой у них пригодным, но князь Пожарский не дал им додуматься и сказал:

   "У вас в городе есть такой человек, Кузьма Захарьевич Минин-Сухорук, чело­век он бывалый;  его на такое дело станет". Посланцы воротились в Нижний и рассказали на сходке, что им отвечал князь Димитрий Михайлович. Тогда весь мир приступил к Кузьме Захарьевичу Минину-Сухоруку; стали просить, чтоб он был у великого дела, собирал бы казну и заведовал ею.

    Минин-Сухорук отговаривался не от­того, чтоб он в самом деле не хотел на себя принимать важного дела, а затем, чтоб его поболее попросили, и он как будто поневоле согласился угодить миру, чтобы его потом слушали, а не станут слушать, так он бы мог им говорить: "Я ведь не хотел этой чести и власти: вы меня приневолили всем миром; так теперь я имею над вами власть. И круто вас поверну, коли захочу".

    За этим-то Минин-Сухорук не ре­шался долго-долго, а напоследок со­гласился : сейчас же велел написать мир­ской приговор на свой выбор, посад­ским людям приложить к нему руки и тотчас после того отправил его к кня­зю Димигрию Михайловичу Пожарскому. Это он сделал затем, чтобы нижегородцы не одумались и не переменили своей воли. Скоро увидели нижегородцы, что Кузьма Захарьевич Минин- Сухорук им тяжел.  Он устроил оценщиков, велел ценить у всех дворы, скот, имущество и от всего брал пятую часть, а у кого не было денег, у того продавал имущество. Не давал он спуску ни попам, ни монастырям, ни богатым, ни бедным. Иных самих с женами и детьми в кабалу отдавали. Положили, чтоб никто не остался, не давши своей доли для общего дела. Были примеры, что иные давали доб­ровольно и более чем следовало . Одна богатая вдовица копила много лет день­ги и скопила 12 000 руб и отдала из них 10000.

    Приехал князь Пожарский. Тогда написали грамоту от него и от всех нижегородцев и  духовного и мирского чина людей, и больших и малых. Эту грамоту послали в списках по городам с гонцами в Кострому, Вологду, Казань, Ярославль, Углич, Белоозеро, Владимир, Рязань и в другие во многие . Как только эта грамота приходила в какой-нибудь город, воеводы посылали бирючей ( т.е. рассыльщиков) собирать в город людей. Приказывали прочитать грамоту в собор­ной церкви, потом народ собирался на сходку. Там постановляли миром взять такую-то деньгу со всех по разверстке (т.е. такую-то часть с оценки имуществ), сос­тавить ополчение, назначили, когда ему выходить и куда идти, кому оставаться беречь город, готовили порох и оружие, а бабы пекли сухари и приготовляли сухое толокно в поход ратным людям . Скоро стали приходить в Нижний ратные люди из соседних городов .   

  Пожарский устраивал на свой счет кормы, а Минин раздавал им жалованье по статьям, кто чего был достоин по своей службе: дво­ряне и дети боярские, у которых были поместья,  отказались от денежного жалованья, а раздавалось жалованье ка­закам и стрельцам . Когда уже в Нижний пришло довольно войска, Пожарский с Мининым вышел из Нижнего и прибыл в Ярославль. Патриарха Гермогена не было уже на свете . Когда в Москву дошла весть о том, что в Нижнем составляется ополчение, поляки приступил к Гермогену и требовали, чтоб он написал в Нижний и велел распустить ополчение и остаться верными присяге, данной Владиславу. Гермоген отвечал: "Да  будет над ними милость Господа Бога, а от нашего смирения благословение, а на изменников излиется от Бога гнев и будут они от нашего смирения прокляты в сем веке и в будущем". За это патриарха стали содержать в большей тесноте и томить голодом. Он скончался в Чудовом монастыре 17 февраля 1612 года, как говорили, от голода.