3.4. Социальный синтез

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3.4. Социальный синтез

Диффузионистская теория утверждает, что после завоевания начинается период социального синтеза – период, когда завоеватели стремятся наладить эксплуатацию покоренного населения и перенимают его управленческие традиции, в том числе систему сбора налогов. При этом часто перенимается и самодержавие, которое во многих обществах является элементом системы управления.

Киевская Русь вобрала в себя обширные территории Хазарского каганата и стала его политическим наследником. Как видно из летописи, русы заимствовали хазарскую систему сбора дани: по щелягу (дирхему) или по куньему меху со двора.[488] Методы сбора дани: постройка укреплений с гарнизонами воинов – были аналогичны хазарским. Эта система подразумевала дальнейшую реализацию мехов на заморских рынках – и она предопределила схожую с Хазарией социально-экономическую систему Киевской Руси. На Руси – в отличие от Нормандии – дружинники не получали земельных владений-бенефициев; как в Хазарии, они стояли гарнизонами в крепостях или объезжали страну вместе с князем, собирали дань и отправляли ее в столицу. Из Киева товары шли за границу и обменивались на деньги, которые князья передавали дружинникам. Княжеская дружина на Руси была аналогом гвардии Хазарского кагана, и сами князья – во всяком случае, некоторые из них – именовали себя каганами. Святослав даже внешне копировал тюркских вождей: он носил такую же прическу, длинный чуб на выбритой голове.[489] Как известно, хазарский каган был самодержавным монархом, и присвоение этого титула киевскими князьями было выражением самодержавных претензий.

У хазар были заимствованы и некоторые военные традиции Киевской Руси. В процессе социального синтеза новые завоеватели обычно стремятся привлечь на свою сторону часть воинов покоренного народа – тех, кто согласится служить новым господам. После завоевания западной Хазарии в состав военного сословия Руси вошли некоторые кочевые племена, преимущественно из тюрок-гузов – их называли также торками. При хазарах наемные торки стояли гарнизонами в городах каганата, в частности, в Саркеле; когда русы овладели Саркелом, торки сохранили свое положение. Они принимали участие в походах русов: когда в 985 году Владимир пошел на Булгар, русы, как обычно, плыли в лодиях по реке, а торкская конница двигалась берегом.[490] В XI веке основная часть торков кочевала в причерноморских степях; обычно они выступали союзниками русов, но иногда отказывались подчиняться и вступали в столкновения. Когда в степи пришли половцы, торки потерпели поражение и искали покровительства у русских князей; в 1080-х годах им были предоставлены земли по реке Роси, и они вместе с осколками других кочевых племен образовали объединение «черных клобуков», защищавшее Киев от нападений половцев.[491] Со времен Святослава тюрки и русы часто сражались вместе, и, вероятно, по примеру знатных тюркских баев старшие члены русской дружины стали называться «боярами».[492]

Как отмечалось выше, часть гвардии хазарского кагана состояла из «гулямов», воинов-рабов; иногда это были славяне или русы. Слово «гулям» переводится как «юноша, раб»: «гулямы» происходили из захваченных в плен мальчиков, которых воспитывали как воинов. Русские князья заимствовали эту практику у хазар, и в их дружинах помимо старших дружинников были и младшие дружинники, «отроки» – это были те же гулямы, преимущественно из взятых в плен кочевников.[493] Их число особенно увеличилось к концу XI века, летопись сообщает, что князь Святополк Изяславич имел 700 отроков.[494]

В ксенократических государствах, основанных завоевателями, обычно существует жесткое сословное деление: завоеватели становятся господствующим военным сословием, а покоренные туземцы – неполноправным податным сословием. Вплоть до конца ХI века в дружине киевских князей преобладали варяги, и понятие «боярин», «старший дружинник», отождествлялось на Руси с варягом.[495] Варяжское население Руси постоянно пополнялось новыми «находниками». Как известно, Владимир смог получить отцовский престол, лишь призвав варягов из Скандинавии; в награду «лучшим мужам» из них он раздавал города.[496] Ярослав во время борьбы за трон шесть раз призывал варягов, и естественно, что многие из этих воинов оставались на Руси и становились дружинниками киевских князей.[497] Знатные бояре имели свои дружины из младших родичей; варяг Симон, к примеру, пришел на Русь с тремя тысячами родичей.[498] Засилье варягов на Руси было таково, что шведский эпос называет Русь «Великой Швецией» (Svithiod hin Mikla).[499] Симон и другие варяги получали в управление волости, с которых собирали дань для князя; часть этой дани шла в пользу бояр-наместников и их дружинников.[500]

Дружинники получали содержание от князя – в XII веке оно составляло порядка двухсот «гривен кун», то есть 50 гривен серебра или 4 тысячи дирхемов в год.[501] Это были очень большие деньги: по данным «Русской Правды» корова стоила две гривны кун. Для сравнения можно отметить, что варяжские гвардейцы в Византии получали 30 солидов, а корова стоила 3 солида.[502] Должность дружинника не была наследственной, среди 150 известных по летописям дружинников не более чем у 15 отцы, вероятно, тоже были дружинниками; при отборе в дружину, очевидно, учитывались в основном воинские качества.[503]

Как отмечалось выше, фундаментальным открытием, породившим волну завоеваний, было создание скандинавского дракара. Разумеется, мы видим дракары и на Руси: «Русская правда» называет самым дорогим кораблем «заморскую», то есть скандинавскую, ладью. «Набойная ладья» по сравнению с «заморской» имела меньшие размеры, но ее название свидетельствует о применение той же конструкции, клинкерной обшивки.[504] Летопись говорит, что русские ладьи во время похода 907 года вмещали по 40 воинов[505] – то есть они были меньше гокстадского дракара. Уменьшение размеров было связано с необходимостью перетаскивать суда через днепровские пороги. П. Е. Сорокин показывает, что скандинавская судостроительная традиция пришла на Русь уже в готовом виде, и в частности, здесь изначально применялись железные заклепки с клинк-шайбами – а не деревянные нагели, как у западных славян.[506] Как отмечалось выше, инструментарий судоремонтных мастерских в Ладоге и Гнездово был чисто скандинавским; скандинавской была и тактика использования дракара.[507] Русь заимствовала эту тактику, и русское войско совершало походы на судах вплоть до времен Ивана Грозного.

Другой фундаментальной инновацией варягов в славянских землях было массовое использование железного оружия, стальных мечей, шлемов, кольчуг. Эта инновация была связана с развитием шведской металлургии и с освоением производства сварочной стали по методу «трехслойного пакета». Технология «трехслойного пакета» изначально применялась в Ладоге и Гнездово и в дальнейшем распространилась на всю Северную Русь. Русские кузнецы ковали даже стальные мечи с орнаментацией по образцу изделий знаменитых мастерских Ульфберта; русские кольчуги и шлемы были хорошо известны на Западе.[508] Но любопытно, что в Южной Руси применялась и другая кузнечная технология, унаследованная от хазарского культурного круга; эта технология была связана с методом цементизации и с наваркой стальных лезвий на железные изделия.[509] Необходимо особо отметить, что вооружение, принесенное викингами на Русь – это было оружие пехоты. Варяги и русы были тяжеловооруженными пехотинцами, они с легкостью одерживали победы над плохо вооруженными славянами, но терпели поражения при столкновениях с тяжелой конницей кочевников или с византийской кавалерией.

Вместе с дракарами и стальными мечами варяги принесли на Русь и свои обычаи. Ибн Русте описывает обычаи русов, в том числе характерный для норманнов обычай человеческих жертвоприношений: «Есть у них знахари (жрецы – С. Н.), из которых иные повелевают царем, как будто бы они их (русов) начальники. Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, лошадьми… Они (русы) храбры и мужественны, и если нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его полностью. Побежденных истребляют: и[ли] обращают в рабство. Они высокого роста, статные и смелые при нападениях. Но на коне смелости не проявляют и все свои набеги и походы совершают на кораблях… Когда у них умирает кто-либо из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого дома, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту же могилу его одежду и золотые браслеты, которые он носил. Затем опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету. Наконец, в могилу кладут живую любимую жену покойника. После этого отверстие могилы закладывают, и жена умирает в заключении».[510]

Как известно, викинги обычно практиковали сожжение покойника в ладье, но к концу IX века его стало сменять описанное Ибн Русте погребение в «домике мертвых», такие погребения зафиксированы также в Гнездове и в Ладоге.[511] Однако описанный арабским историком обычай класть в могилу жену покойного встречается в Скандинавии очень редко; он характерен именно для погребений дружинников в славянских землях – в могилы воинов здесь клали их любимых наложниц-славянок.[512] Ничего подобного – ни захоронений наложниц с воинами, ни человеческих жертвоприношений – никогда не практиковалось среди славян; это были обычаи русов.[513] Своеобразным символом господства русов были огромные курганы близ Чернигова, где в подготовленных для сожжения «домиках мертвых» среди оружия, украшенного золотом и серебром, воины держали в объятиях своих загробных подруг.[514]

Русы, не входившие в состав дружины, были в основном купцами, занимавшимися работорговлей и сбытом дани; среди них были свои «бояре» – возможно, потомки оставивших службу дружинников (дружинники не были обязаны всю жизнь служить князю). Городские усадьбы русов были наполнены челядью, приведенной из набегов, среди этих рабов были также ремесленники и военные слуги.[515] Купцы в те времена были одновременно и воинами, в городах существовало свое ополчение – городские «сотни» и «тысячи»; характерно, что возглавлявший ополчение «тысяцкий» одновременно был главным судьей в торговых спорах.[516] В. О. Ключевский писал, что «сторонним наблюдателям оба класса, княжеская дружина и городское купечество, представлялись единым общественным слоем, который носил общее название руси, и, по замечанию восточных писателей Х века, занимался исключительно войной и торговлей, не имел ни деревень, ни пашен, т. е. не успел еще сделаться землевладельческим классом».[517]

Относительно взаимоотношений князей и городского населения в IX – Х веках имеются лишь отрывочные сведения. В договорах с Византией князья-конунги выступают от имени городов, требуя дань отдельно для Киева, Чернигова, Переславля, Ростова, Любеча.[518] Очевидно, что до принятия христианства князья не были самодержавными владыками, и им приходилось считаться с городскими общинами.[519] По-видимому, положение было таким же, как в городах Скандинавии, например, в Бирке, где конунги выступали в роли военных вождей, но важнейшие дела решались на тинге «знатью», «купцами» и «народом».[520] Многие историки считают, что собрания горожан, «вече», существовали на Руси издавна, но в летописи «вече» упоминается первый раз в 989 году в Новгороде.[521] Новгород был наиболее «варяжским» городом на Руси; летопись прямо говорит, что «новгородцы же – те люди от варяжского рода, а прежде были словене».[522] Скандинавские имена здесь сохранялись вплоть до XIV века не только в среде боярства, но и в сельской глубинке. В Новгороде была распространена символика, связанная с дракаром, и даже крыши домов украшали драконьими мордами.[523]

Заимствованная у хазар система сбора и реализации дани требовала налаженной финансовой службы, и не исключено, что ее создание было делом киевских ростовщиков-евреев, как известно, проживавших в районе, называвшемся «Козаре». К хазарской системе торговли мехами варяги добавили систему работорговли: их деятельность на волго-балтийском пути изначально была направлена на обеспечение сбыта рабов, захваченных в плен на балтийском побережье. Позже эти захваты распространились на область восточных славян, и целью постоянных войн, которые вели русы с еще непокоренными славянскими племенами, был в том числе и захват полона.

«У них есть царь, называемый хакан русов, – свидетельствует Ибн Русте. – Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян… И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие – торговля соболями, белками и прочими мехами…»[524]

Известие Ибн Русте в общих чертах согласуется с относящимся к середине Х века сообщением о русах византийского императора Константина Багрянородного: «Когда наступает ноябрь месяц, князья их тотчас выходят со всеми Руссами из Киева и отправляются в полюдье, то есть в круговой объезд, а именно в славянские земли Вервианов, Другувитов, Кривичей, Севериев и остальных славян, платящих дань Руссам…»[525] Далее начиналась грандиозная торговая операция, которую Б. А. Рыбаков обозначает как «сбыт полюдья».[526] Собрав дань, русы грузили ее на корабли, и огромная флотилия из сотен и тысяч[527] лодий отправлялась в Константинополь. Флотилия везла меха, воск, мед, собранные на полюдье и, кроме того, множество рабов, захваченных в плен в набегах на дальние славянские земли. Приводимые летописцем торговые договора с Византией с очевидностью показывают, что эта ежегодная торговая экспедиция была стержнем экономической жизни Киевской Руси; именно на этом обмене товаров Руси на товары Византии (и Востока) базировалось существование княжеских дружин и русских городов.[528]

Помимо мехов, главным товаром русов были рабы – «челядь». «Восточные писатели X века в живой картине рисуют нам русского купца, торгующего челядью на Волге, – писал В. О. Ключевский, – выгрузившись, он расставлял на волжских базарах, в городах Булгаре и Итиле свои скамьи, лавки, на которых рассаживал живой товар – рабынь. С этим же товаром являлся он и в Константинополь…»[529] В роли работорговцев выступали, в первую очередь, князья и их дружинники.[530] Летопись сохранила упоминание о трех селах Владимира, в которых содержалось восемьсот наложниц князя;[531] по-видимому, в данном случае речь идет не столько о наложницах, сколько о запасах предназначенного для продажи «живого товара».[532] В те времена рабыня стоила 5 «гривен кун»;[533] «кунами» и «ногатами» тогда называли арабские дирхемы или заменявшие их «меховые деньги», шкурки куниц.[534] Мусульманские купцы в Булгаре и Итиле платили за рабынь и меха дирхемами, и дирхемы были самой распространенной монетой, как на Руси, так и в Скандинавии. 20 дирхемов-ногат составляли «гривну кун»;[535] таким образом, рабыня в Киеве стоила 100 дирхемов, в то время как в Багдаде «красивая белая рабыня, совершенно ничему не обученная», стоила 15 тысяч дирхемов.[536] Эти цифры помогают понять суть русско-варяжской торговли: она приносила такие прибыли и имела такой размах, что Скандинавия и Русь были заполнены арабской монетой; от этого времени осталось более полутора тысяч кладов, причем лишь один клад, найденный в районе Мурома, содержал 42 килограмма серебра.[537] Отток серебра с Ближнего Востока на Русь был настолько велик, что в XI веке на Ближнем Востоке появилась острая нехватка серебряных дирхемов – специалисты считают, что это было следствием огромных масштабов работорговли.[538]

Ахмед ибн Фадлан, побывавший в Булгаре в 922 году, оставил описание русов, которые приплывали по Волге на кораблях, наполненных мехами и рабами.[539] По-видимому, это были купцы из Новгорода и из-за моря. Из Киева к Булгару вела сухопутная дорога, на ней располагалось 20 станций, где купцы могли найти приют и отдых.[540] Однако в конце X века кочевые тюрки перекрыли волжский путь и караванную дорогу из Булгара в Хорезм. О прекращении торговли с мусульманскими странами свидетельствует резкое уменьшение поступления в Европу арабских дирхемов; в XI веке дирхемы, бывшие основной монетой на Руси, исчезли из обращения; их заменили слитки серебра и «меховые деньги».[541] Основным рынком для сбыта полюдья теперь стал Константинополь.

В Константинополе платили за рабов по большей части шелками, «паволоками», по две паволоки за челядина;[542] одна паволока стоила от 10 до 50 номисм. В переводе на арабские деньги раб стоил 320 – 1600 дирхемов; рабыни (судя по величине таможенных пошлин) стоили в 4 раза дороже.[543] По некоторым оценкам, количество рабов, ежегодно продаваемых в арабские страны и в Византию, исчислялось десятками тысяч, не случайно слово «славянин» приобрело в европейских языках значение «раб».[544]

Русы называли рабов «челядью», это слово переводится со старославянского как «неразделенные братья», крестьянская семья. На языке славян «челядина» – это просто «девушка», а на языке дружинников-русов – «рабыня».[545] Эти смысловые соответствия показывают, каковы были отношения между русами и славянами. Жителей славянских деревень называли смердами, и презрение, которое питали русы к смердам, нашло свое выражение в слове «смердящий».[546] Однако русы не слишком притесняли покоренных славян; уплачивая требуемую дань, смерды могли жить по своим старым обычаям.[547] Власти почти не вмешивались в жизнь общин: «Русская Правда» говорит, что в случае совершения убийства община-«вервь» сама должна искать преступника или платить виру.[548] По «Русской Правде», убийство смерда каралось так же, как и убийство раба, штрафом в 5 гривен; для сравнения, вира руса составляла 40 гривен, а вира княжеского дружинника или даньщика – 80 гривен.[549] 80 гривен – это был размер дани с целой волости; таким образом, в случае убийства даньщика вервь должна была выплатить огромную контрибуцию.[550] Лишь в редких случаях, находясь в тяжелом положении, князья призывали смердов в войско; в летописи рассказывается, как в 1016 году князь Ярослав после похода заплатил новгородцам (то есть русам) по 10 гривен, а смердам – по гривне.[551]

Сословное деление древнерусского общества нашло свое выражение в формуле, часто встречающейся в новгородских летописях: «кто купець пойдеть в свое сто, а смерд пойдеть в свой погост».[552] Таким образом, горожане традиционно отождествлялись с подразделявшимися на сотни купцами-воинами, а смерды – с погостами, центрами деревенских общин и одновременно центрами сбора дани. «То, что называлось станановищем у древлян (ср. старопольское stan – остановка князя при полюдье), то у словен называлось погостом (ср. старопольское goszczenie – полюдье, русское „угощение“)».[553] Напомним, что шведское «полюдье» называлось «вейцла», «пир», потому что бонды встречали конунга «угощением» – но в Швеции это угощение было добровольным.

Конечно, славяне иногда восставали против завоевателей. В 945 году князь Игорь пожелал повторно собрать дань с древлян и был убит восставшими. Вдова Игоря Ольга (Хелга) жестоко подавила сопротивление славян: «…взяла город и сожгла его, городских же старейшин забрала в плен, а прочих людей убила, а иных отдала в рабство мужам своим, а остальных оставила платить дань».[554] После этого восстания в правление Ольги сбор дани принял более регулярный характер, полюдье постепенно заменялось системой погостов; смерды сами привозили дань на погосты и передавали ее княжеским уполномоченным. Для каждого погоста была утверждена определенная сумма дани в зависимости от числа «дымов».[555]

Данные об уровне обложения очень немногочисленны. Как говорит летопись, Олег в IX веке брал по шкурке куницы или по «щелягу» с «дыма», то есть со двора; Владимир в конце Х века брал с вятичей по «щелягу» с плуга.[556] Рало как единица налогообложения упоминается в новгородских берестяных грамотах второй половины XII века.[557] Конечно, обложение с плуга было возможно лишь там, где практиковалось пашенное земледелие. Во многих случаях дань платили, как и раньше, с «дыма», и не монетой, а заменявшими ее мехами, «кунами». Что касается «щеляга», то на Руси так называли любые серебряные монеты, и сначала в этой роли выступали дирхемы, а позже – привозившиеся из Западной Европы шиллинги.

М. Б. Свердлов обращает внимание на то обстоятельство, что в Англии викингам платили дань «по шиллингу с плуга» и полагает, что эту практику варяги перенесли и в страну славян.[558] Однако летопись говорит, что по «щелягу с плуга» брали до русов хазары, и возможно, что направление заимствования было обратным,

Итак, первоначально обложение смердов составляло примерно один дирхем со двора. Изменилось ли оно в дальнейшем? Известно, что смоленский князь Ростислав в 1130-х годах получал от своего княжества 3087 гривен серебра, и эта сумма не увеличивалась, по крайней мере, в течение полувека.[559] Если считать в гривне 204 грамма серебра, а в «саманидском» дирхеме – 3,65 грамма,[560] то мы получим дань в 172 тыс. дирхемов. В предположении прежней нормы сбора, один дирхем со двора, это означает, что население княжества составляло 172 тысяч дворов или примерно 850 тысяч человек. При территории княжества в 93 тысяч км2 плотность населения получается около 9 человек на км2. Насколько это согласуется с имеющимися данными о населении Киевской Руси? По оценке П. П. Толочко, плотность населения в южных районах составляла 10–12 человек на км2, в северных районах она была вдвое меньше,[561] для Смоленщины же она могла составлять 7–9 человек на км2. Эти оценки говорят о том, что норма сбора дани, по-видимому, осталась прежней, а если и увеличилась, то максимум до двух дирхемов со двора. Много это или мало? Все познается в сравнении. В середине X века в Византии среднее крестьянское хозяйство платило основной налог, «димосий» или «канон», в 2 солида, что эквивалентно 24,5 «саманидским» дирхемам.[562] Чем объясняется столь большая разница? Может быть, относительной дороговизной серебра на Руси, то есть его более высокой покупательной способностью? Данных для сопоставления цен очень мало, но мы знаем, что корова в XII веке стоила на Руси 2 «гривны кун», то есть 102 г серебра, а в Византии IX–X веков – 3 солида, то есть 13,5 г золота или 135 г серебра.[563] Разница в покупательной способности серебра имеется, но даже с ее учетом налог в Византии будет превосходить налог на Руси в 18 раз. Подобный же результат получится, если мы сравним русскую дань с налогами в Египте после арабского завоевания – там на взрослого мужчину приходилось 24–26 дирхемов податей.[564] В конечном счете остается единственное объяснение: варяжское государство было слабым и оказалось не в состоянии наладить жесткую систему обложения покоренных славян. Русские князья не имели такого мощного налогового аппарата, как византийские императоры или халифы, они не использовали практику бирок-квитанций и не искали укрывающихся от налогов. Налоговая система была примитивной, дань собиралась с целых волостей без реального учета числа людей, пашни, скота.[565] В итоге налоговое давление государства на крестьян было незначительным. Соответственно, незначительными были и финансовые возможности княжеств. Если дружинник получал 50 гривен серебра, то трех тысяч гривен могло хватить лишь на содержание нескольких десятков дружинников. Однако дружины были гораздо более многочисленными. За счет чего жили дружинники? Очевидно, в значительной мере за счет военной добычи. Слабость государства побуждала дружины искать добычи в войнах – дальние походы киевских князей имели характер набегов, целью которых был прежде всего захват добычи. Покорение отдаленных славянских племен тоже сопровождалось захватом добычи и полона, а позже, когда все племена были покорены, настало время междоусобных войн. Добыча и полон сбывались в торговых экспедициях в Константинополь и Булгар – поэтому дружинники и городская знать были тесным образом связаны с торговлей.

Процессы социально-культурного синтеза оказали чрезвычайно сильное влияние и на хозяйственную жизнь славян. Как отмечалось выше, составной частью скандинавской диффузионной волны было развитое металлургическое производство. В IX веке диффузионные волны распространения кузнечной технологии, скандинавской на севере и хазарской на юге, привели к тому, что в стране славян в изобилии появились стальные топоры и ножи, железные лопаты, мотыги, наральники, серпы, косы и прочие орудия земледельца. Эта «железная революция» намного облегчила расчистку лесов под поля и обусловила огромный рост населения в последующие столетия.

Другим важным диффузионным процессом, который начался еще в хазарское время, было распространение пахоты на лошадях. Как отмечалось выше, эта инновация была связана с появлением усовершенствованной конской упряжи, хомута, и поначалу получила распространение в лесостепных областях на Дону и на левобережье Днепра. К Х веку хомут получил известность и в северных землях славян; а затем – в Скандинавии, откуда попал в Западную Европу.[566] Для пахоты расчищенных от леса участков, «лядин», был создан облегченный плуг, соха; соха позволяла рыхлить землю с остатками корневищ – таким образом можно было продлить срок эксплуатации расчищенной земли. На участках с хорошей почвой это позволяло перейти от подсечной системы к пашенному земледелию с использованием паров.

В отличие от кузнечного дела гончарное ремесло было чисто славянским: скандинавы, как известно, не знали гончарного круга до XII века. Гончарство пришло в лесостепное Причерноморье вместе с отступавшими из Паннонии дулебами и представляло собой наследие провинциально-римской культуры.[567] Однако распространение этого ремесла в лесной зоне было очень медленным и постепенным; в сельские районы этой зоны проник только ручной гончарный круг, который и бытовал здесь вплоть до XIX века.[568] В городах русов гончарство – в отличие от кузнечного дела – считалось «низким» ремеслом смердов.

Некоторые изменения произошли также в области домостроительства, хотя основным типом жилищ по-прежнему оставалась славянская срубная полуземлянка с печью в углу. Поселенцы на Ладоге обитали в характерных для скандинавов прямоугольных «больших домах», но в соответствии с более поздней шведской традицией эти дома были разделены промежуточной стеной на отапливаемую часть и холодную «клеть». Как полагают, эта домостроительная схема позже была заимствована славянами и легла в основу русского «пятистенника».[569] Что касается городов, то они в значительной степени состояли из дворов, принадлежавших дружинникам или купцам. Каждый двор представлял собой комплекс сооружений из больших домов с многими комнатами; почти все они были двухэтажными и отапливались русскими печами.[570]

Варяги Рюрика прибыли в страну славян без женщин и – также как в Нормандии – примерно через полтора столетия после завоевания они ассимилировались и переняли местный язык. Такой же была участь варягов-дружинников, пришедших позже; они женились на славянках; их дети были наполовину славянами, а их внуки мало чем отличались от славян. Процессы постепенной ассимиляции хорошо прослеживаются на материале могильников Гнездова: в погребальном инвентаре появляются украшения, совмещающие скандинавские и славянские традиции.[571] Дружинники-русы перенимали не только славянский язык, но и славянских богов: они отождествили скандинавского бога грозы и войны Тора со славянским Перуном и стали приносить ему человеческие жертвы.[572] Со временем русь стала отличать себя от варягов, и этнические различия перешли в социальные: слово «русь» стало обозначением высшего слоя славянского общества, а затем так стали называть и славян, подвластных руси. Однако, как отмечал А. А. Шахматов, в XI–XII веках было еще живо представление «о том, что имя Руси – это имя княжеской дружины, княжеских бояр и вообще правящих верхов».[573]

Процесс этнического синтеза отразился в русском языке заимствованием ряда скандинавских слов. Многие из них отражают военно-морскую терминологию: якорь, шнека (вид судна), лавка (для гребцов), ящик, стяг; другие заимствованные слова связаны с функциями дружины: гридь (младший дружинник), тиун (управляющий), ябетник, кнут. Можно упомянуть также берковец – мера веса, происходящая из Бирки, и слово «скот» в значении «деньги» – при отсутствии денег и на Руси, и в Скандинавии было принято расплачиваться скотом.[574]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.