Бей своих, чтобы чужие боялись

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Бей своих, чтобы чужие боялись

Прологом к большим политическим процессам 1936–1938 годов послужило начатое в январе 1935 года так называемое «кремлевское дело» о будто бы существовавших террористических планах среди сотрудников правительственных учреждений. Аресту подверглись технические сотрудники кремлевских служб и Президиума ЦИК. В рамках этого дела 11 февраля был арестован ответственный секретарь издававшегося ЦИК журнала «Советское строительство» и главный редактор Государственного издательства художественной литературы Михаил Яковлевич Презент, близкий к секретарю ЦИК Авелю Софроновичу Енукидзе. Он страдал от тяжелого диабета и умер во время следствия, так что дело против него было прекращено в связи со смертью. Главной причиной задержания Презента, однако, стал его дневник, о котором ходили легенды в московской литературной среде. В тот же день дневник оказался на столе у Сталина, а затем был возвращен Ягоде для предметного разбирательства (РГАСПИ, ф. 558, оп. 11, д. 189).

Презент записал многие достаточно откровенные высказывания представителей советской политической и литературной элиты. Им это впоследствии вышло боком. Автор же дневника, тяжело больной диабетом, не вынес потрясения, связанного с неожиданным и несправедливым арестом. В тюрьме он был лишен жизненно необходимого инсулина и 112 дней спустя умер в тюремной больнице.

Ягода (или сам Сталин?) взял на карандаш многие крамольные места из презентовского дневника. Из них следовало, что не только бывшие оппозиционеры, но и просто представители старой большевистской гвардии, не замеченные в особой близости к Троцкому или Бухарину, не испытывали, по крайней мере, на рубеже 20-х и 30-х годов, особого пиетета к Сталину. Они отнюдь не рассматривали его в качестве единственно возможного вождя партии.

Вот, например, разговор Презента 6 июня 1928 года с бывшим троцкистом Леонидом Петровичем Серебряковым, собиравшимся на работу в «Амторг» (это назначение так и не состоялось): «Л.П. Серебрякова предположено послать в Америку заместителем председателя Амторга. Когда ему передали, что я не прочь тоже поехать в Америку, он ответил, что все бы хорошо и парень я хороший, и хорошо, что язык изучаю, но плохо, что я – еврей, а в Амторге всего один русский, а остальные евреи. Это заявление мне настолько противно, что я прекратил на середине разговор. Антисемитизм въелся даже в мозги таких прекрасных людей, как Серебряков, утверждающих, что мне нельзя ехать в Америку, потому что американцы не любят евреев. Думаю, что здесь дело не в американцах».

Прочитав эти строки, Генрих Григорьевич наверняка поежился. Он и сам должен был чувствовать обозначившуюся тенденцию постепенно убирать евреев со всех более или менее значительных постов. Борис Бажанов приводит в своих мемуарах, впервые опубликованных в 1930 году, анекдот, сочиненный Карлом Радеком после разгрома троцкистско-зиновьевской оппозиции: «Какая разница между Сталиным и Моисеем? Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из Политбюро». Бажанов заметил по этому поводу: «К старым видам антисемитизма (религиозному и расистскому) прибавился новый – антисемитизм марксистский». Ягода это тоже понимал.

В дневнике Презента Сталин нашел еще немало откровенных высказываний деятелей оппозиции. Например, 29 марта 1929 года Стеклов опять хвалил Троцкого: «Я всегда ровно относился к Льву Давыдовичу, признавал, признаю и буду признавать его огромные дарования, но всегда утверждал, что политически он неуравновешен. Никогда не считал его выше себя, просто человеку повезло. А эта нынешняя лающая свора раньше подавала ему калоши и счищала пыль с костюма».

Как следовало из последующей записи Презента, Серебряков оказался чужд антисемитизму: «После разговора с Серебряковым, я увидел, что информация о его отношении ко мне, как к еврею, неверна. Верно только то, что в Амторге много евреев, и это, по его мнению, производит несколько отрицательное впечатление на американцев. Но верно также и то, что он рад взять меня на работу в Нью-Йорк; временным препятствием является скверное знание мною (почти незнание) английского языка». Нарком внутренних дел отметил и запись в презентовском дневнике от 15 октября 1928 года по поводу съезда дорожников: «Происходит 1-й дорожный съезд. Вчера я затащил туда Демьяна Бедного и Кольцова. Оба выступали. Я впервые слушал Бедного. Он говорил превосходно. Сегодня он говорит: «Вместо того, чтобы на таком съезде выступил Ленин, выступаю я, а вместо Сосновского (видного троцкиста Льва Семеновича Сосновского, бывшего зав. Агитпропом ЦК, расстрелянного в 37-м году. – Б. С.) – Кольцов. Ну и времена пошли!» Хвастовство поэта обошлось дорого. В 1936 году, вскоре после падения Ягоды, Бедный подвергся опале за либретто оперы «Богатыри», где сатирически трактовался сюжет крещения Руси, а два года спустя его исключили из партии за подчеркивание негативных, обломовских черт русского народа в поэме «Слезай с печки».

23 апреля 1929 года Презент зафиксировал откровения своего друга А. С. Енукидзе, только что вернувшегося из Германии: «Ни за что бы не жил в Европе, где живут и работают для единиц, где нет никакой перспективы, жить можно только в СССР, – сказал А. С. Но, добавил он, только союз Германии и СССР может спасти и ту, и другую страну». Тут уже недалеко и до обвинений в работе на германскую разведку. Правда, тогда, в 35-м, Авелю Софроновичу инкриминировали только «моральное разложение» и потерю политической бдительности. Он отделался исключением из партии. Вот в 37-м, уже при Ежове, последовали обвинения в участии в «правотроцкистском блоке», «систематическом шпионаже в пользу одного из иностранных государств» (Германии) и руководстве «кремлевским заговором» с целью убийства Сталина. В декабре того же года Енукидзе благополучно расстреляли.

Презент описал и визит Демьяна Бедного на сталинскую дачу 17 мая 1929 года: «Сегодня в третьем часу дня Демьян, его дочь Тамара, А.В. Ефремин и я поехали в Зубалово, – Демьян к Сталину, а мы в ожидании Демьяна – в сосновый лес…

Около 5 ч. Демьян вернулся, и мы покатили в город.

– Сколько оптимизма в этом человеке! – рассказывал Демьян о Сталине. – Как скромно живет! Застал я его за книгой. Вы не поверите: он оканчивает вторую часть «Клима Самгина». А я первую часть бросил, не мог читать. Но если б вы знали, чем он разрезает книгу! Пальцем! Это же невозможно. Я ему говорю, что если бы Сталин подлежал партийной чистке, я бы его за это вычистил из партии».

Эта шутка наверняка не понравилась Иосифу Виссарионовичу. И в 38-м году он сам вычистил зарвавшегося Демьяна из рядов ВКП(б). Большая часть следующей страницы из дневника Презента оказалась вырвана. Вполне вероятно, что там содержался очень резкий отзыв Демьяна Бедного о Сталине, о котором поведала вдова поэта Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна. В мае 1934 года Осип Эмильевич был арестован за стихи о «кремлевском горце», где были такие строки:

Его толстые пальцы как черви жирны,

А слова как пудовые гири верны.

Надежда Мандельштам вспоминала: «…Я посоветовала Пастернаку поговорить с Демьяном (чтобы тот помог арестованному Мандельштаму. – Б. С.). Борис Леонидович позвонил ему едва ли не в первый день, когда у нас рылись в сундуке, но Демьян как будто уже кое-что знал. «Ни вам, ни мне в это дело вмешиваться нельзя», – сказал он Пастернаку… Знал ли Демьян, что речь идет о стихах против человека с жирными пальцами, с которым ему уже пришлось столкнуться?.. Во всяком случае, Демьян сам уже был в немилости из-за своего книголюбия. Он имел неосторожность записать в дневнике, что не любит давать книги Сталину, потому что тот оставляет на белых страницах отпечатки жирных пальцев. Секретарь Демьяна решил выслужиться и переписал для Сталина эту выдержку из дневника. Предательство, кажется, не принесло ему пользы, а Демьян долго бедствовал и даже продал свою библиотеку».

О том же вспоминает и вдова бывшего советского посла в Болгарии Федора Раскольникова Муза, уже прямо называя имя Презента: «…В круг близких друзей Демьяна затесался некий субъект, красный профессор по фамилии Презент. Эта темная личность была приставлена для слежки за Демьяном (Михаил Яковлевич никогда не был «красным профессором» и в ведомстве Ягоды тоже не служил. – Б. С.). Презент вел дневник, где записывал все разговоры с Бедным, беспощадно их перевирая. Однажды Сталин пригласил Демьяна Бедного к себе обедать. «Он знает, что я не могу терпеть, когда разрезают книгу пальцем, – говорил Демьян Раскольникову. – Так представьте себе, Сталин взял какую-то новую книгу и нарочно, чтобы подразнить меня, стал разрезать ее пальцем. Я прошу его не делать этого, а он смеется и продолжает нарочно разрывать страницы».

Возвратясь из Кремля, Демьян рассказывал, какую чудесную землянику подавали у Сталина на десерт. Презент записал: «Демьян Бедный возмущался, что Сталин жрет землянику, когда вся страна голодает». Дневник был доставлен «куда следует», и с этого началась опала Демьяна».

Несомненно, что и Надежда Мандельштам, и Муза Раскольникова имеют в виду одну и ту же запись в дневнике Презента – о том, как Сталин разрезал листы книг пальцами. Не исключено, что поэтическая фантазия Мандельштама произвела отсюда строчку о жирных, как черви, пальцах «кремлевского горца». В этом случае вырванным из дневника, скорее всего, оказался рассказ Демьяна Бедного о Сталине, кушающем землянику в голодающей стране. Хотя, возможно, вырванной оказалась как раз прямая цитата о «жирных пальцах». Сталин не хотел, чтобы потомство читало компрометирующие его записи.

В дневнике Презента Сталин нашел многочисленные подтверждения очернительских мотивов у Бедного. Например, 27 июня 1930 года Демьян так охарактеризовал Презенту смысл своего фельетона «Темпы», появившегося в «Известиях» и вызвавшего впоследствии осуждающее постановление ЦК: «Как там с идейной точки зрения, не прут ли мои белые нитки наружу? Я перед вами как перед любимой женщиной – без штанов… Мне нужно было обосрать старую Россию, и я это обсирание сделал». Попутно Демьян обрушился на «буревестника революции» – своего главного соперника в борьбе за должность первого государственного литератора в СССР: «Читали вы в № 6 «Наших достижений» несколько строк Горького по поводу самоубийства Маяковского?.. Я прочел. Он меня тоже любит. Завистливый и мелкий человечек. Когда он узнал о смерти Маяковского, наверное, подумал: жаль, что не Демьян…! Он в этом году не приедет. Хоть бы он заболел диабетом – был бы подарок к 16 съезду».

Близкий к Горькому Ягода эти строки должен был читать с удовлетворением. Сталина они, уж точно, приведут в бешенство, Демьян навсегда лишится должности первого государственного поэта, и Горький останется в гордом одиночестве на недосягаемой высоте советского литературного Олимпа. Однако низвержение Бедного произошло уже после смерти Горького и начала падения Ягоды.

Бедного неприятности коснулись сразу же после того, как в руки Сталина попал дневник Презента. О дневнике Презента вспоминал и бывший главный редактор «Известий» и «Нового мира» Иван Михайлович Гронский, сумевший благополучно вынырнуть из ГУЛАГа после шестнадцатилетнего плаванья. По его словам, после учредительного съезда советских писателей в сентябре 1934 года встал вопрос о награждении ряда тружеников литературы. И когда «встал вопрос о награждении Демьяна Бедного орденом Ленина… Сталин внезапно выступил против. Мне это было удивительно, ибо генсек всегда поддерживал Демьяна. Во время беседы с глазу на глаз он объяснил, в чем дело. Достал из сейфа тетрадочку. В ней были записаны довольно нелестные замечания об обитателях Кремля. Я заметил, что почерк не Демьяна. Сталин ответил, что высказывания подвыпившего поэта записаны неким журналистом…» Очевидно, эта беседа состоялась не ранее февраля 1935 года, когда в руках Иосифа Виссарионовича действительно оказался дневник Презента.

Можно предположить, что после ареста Мандельштама в мае 1934 года Сталин узнал о существовании дневника Презента и наличии там неприятных свидетельств Демьяна Бедного. И распорядился «изъять» дневник вместе с его автором. Презент не был осведомителем. Он просто был искренний человек, до конца так и не понявший, в какой стране живет. Это его и погубило.

Уже в 1929 году начало проявляться определенное недоверие Сталина к Демьяну Бедному. 8 июля этого года Политбюро разрешило Демьяну выехать за границу на лечение и выделило ему на эти цели 1500 долларов. Но поэта отпустили на Запад одного, без жены, которая оставалась как бы заложницей за мужа. Разумеется, никто не опасался, что столь тесно связанный с большевистским режимом литератор, отношение к таланту которого за пределами СССР было исключительно враждебно-ироническим, рискнет «выбрать свободу» и попросить политического убежища на Западе. Но то, что Демьяна не отпустили с женой, было очевидным унижением того, кто привык считать себя «первым советским поэтом» и в чьем распоряжении был персональный салон-вагон и квартира в Кремле.

А 6 декабря 1930 года Демьяна Бедного как обухом по голове ударило постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О фельетонах т. Демьяна Бедного «Слезай с печки», «Без пощады». В этом постановлении говорилось: «ЦК обращает внимание редакций «Правды» и «Известий», что за последнее время в фельетонах т. Демьяна Бедного стали появляться фальшивые нотки, выразившиеся в огульном охаивании «России» и «русского» (статьи «Слезай с печки», «Без пощады»); в объявлении «лени» и «сидения на печке» чуть ли не национальной чертой русских («Слезай с печки»); в непонимании того, что в прошлом существовало две России, Россия революционная и Россия антиреволюционная, причем то, что правильно для последней, не может быть правильным для первой; в непонимании того, что нынешнюю Россию представляет ее господствующий класс, рабочий класс и прежде всего русский рабочий класс, самый активный и самый революционный отряд мирового рабочего класса, причем попытка огульно применить к нему эпитеты «лентяй», «любитель сидения на печке» не может не отдавать грубой фальшью.

ЦК надеется, что редакции «Правды» и «Известий» учтут в будущем эти дефекты в писаниях т. Демьяна Бедного.

ЦК считает, что «Правда» поступила опрометчиво, напечатав в фельетоне т. Бедного «Без пощады» известное место, касающееся ложных слухов о восстаниях в СССР, убийстве т. Сталина и т. д., ибо она не может не знать о запрете печатать сообщения о подобных слухах».

Растерянный Демьян тут же, 8 декабря, бросился писать Сталину:

«Иосиф Виссарионович!

Я ведь тоже грамотный. Да и станешь грамотным, «как дело до петли доходит». Я хочу внести в дело ясность, чтобы не было после нареканий: зачем не сказал?

Пришел час моей катастрофы. Не на «правизне», не на «левизне», а на «кривизне». Как велика дуга этой кривой, т. е. в каком отдалении находится вторая, конечная ее и моя точка, я еще не знаю. Но вот, что я знаю, и что должны знать Вы.

Было – без Вас – опубликовано взволновавшее меня обращение ЦК (с призывом мобилизовать все силы на выполнение пятилетнего плана. – Б. С.). Я немедленно его поддержал фельетоном «Слезай с печки». Фельетон имел изумительный резонанс: напостовцы приводили его в печати, как образец героической агитации, Молотов расхвалил его до крайности и распорядился, чтобы его немедленно включили в серию литературы «для ударников», под каковым подзаголовком он и вышел в отдельной брошюре, даже Ярославский, никогда не делавший этого, прислал мне письмо, тронувшее меня (расчувствовавшийся «главный богоборец» Страны Советов писал Демьяну: «Пользуюсь случаем, чтобы сказать тебе несколько теплых товарищеских слов. У тебя за последнее время были превосходные вещи: о Троцком, «О Темпах», «Слезай с печки»… Уверен, что и впредь ты будешь давать примеры того, как надо поднять на большую высоту революционную тему, дав ее в наидоступнейшей массе форме». Ох, ошибся Миней Израилевич, ох ошибся! – Б. С.) … Поэты – особенный народ: их хлебом не корми, а хвали. Я ждал похвалы человека, отношение к которому у меня всегда было окрашено биографической нежностью. Радостно я помчался к этому человеку по первому звонку. Уши растопырил, за которыми меня ласково почешут. Меня крепко дернули за эти уши: ни к черту «Слезай с печки» не годится!! Я стал бормотать, что вот у меня другая любопытная тема напечатана. Ни к черту эта тема не годится!

Я вернулся домой, дрожа (и ведь было с чего! – Б. С.). Меня облили ушатом холодной воды. Хуже: выбили из колеи. Я был парализован. Писать не мог. Еле-еле что-то пропищал к 7 ноября.

7 ноября с Вами встретились. Шуточно разговаривая с Вами, я надумал: дурак я! Зачем бездарно излагаю ему в прозе план фельетона, когда могу написать этот фельетон даровито и убедить его самим качеством фельетона.

Я засел за работу. Работал каторжно. Тяжело было писать при сомнительном настроении, да еще в гриппу. Написал. Сдал в набор. Около 12 часов ночи в редакции произошла заминка: Ярославский считал, что вводная часть, будучи слишком исторической, ослабляет вторую, агитационную, не выбросить ли эту вводную часть? Я не сопротивлялся. Но Ярославский, увидя, должно быть, по моему огорченному лицу, что мне этим причиняется боль, сказал: но все же пусть идет, раз набрано и сверстано. Ярославский уехал. Я остался со своими раздумьями. Я знал то, чего он, Ярославский, не знал: у меня будет придирчивый читатель в Вашем лице. А вдруг не удастся мне покорить этого читателя?

Подумавши, я категорически заявил Мехлису и Савельеву: снимаю первую часть! Пошел переполох, так как позднее время, а тут переверстка. Дали знать Ярославскому. Тот меня вызвал к телефону и настойчиво предложил «не капризничать», как ему казалось. Пусть идет весь фельетон. Уговорить меня было не трудно.

Вот и все».

Прервем цитирование крика души поэта-фельетониста. Редакция «Правды» в письме Сталину и Молотову несколько иначе изложила события, связанные со злосчастным фельетоном «Без пощады»: «Около часа ночи тов. Демьян заявил Мехлису, что ввиду имеющихся возражений со стороны тт. Ярославского и Мехлиса, он готов снять первую часть, ввиду чего Мехлис отдал распоряжение о переверстке номера… Но Демьян отказался от своего согласия на снятие первой части, сделав в ней только ряд поправок. Тов. Ярославский после объяснений Демьяна… дал согласие напечатать первую часть. Что касается тов. Мехлиса (т. Демьян представляет дело так, будто Мехлис, чтобы избежать переверстки, согласился печатать), то он все время, и после внесения поправок заявлял, что остается при особом мнении – что печатать первую часть (I и II главы) фельетона не следует». Кто тут прав, Демьян или Мехлис, мы, я думаю, не узнаем уже никогда.

Демьян продолжал: «Живой голос либо должен был мою работу похвалить, либо дружески и в достаточно убедительной форме указать на мою «кривизну». Вместо этого я получил выписку из Секретариата. Эта выписка бенгальским огнем осветила мою изолированность и мою обреченность. В «Правде», а заодно и в «Известиях» я предан оглашению. Я неблагополучен. Меня не будут почитать после этого не только в этих двух газетах, насторожатся везде. Уже насторожились информированные Авербахи. Охотников хвалить меня не было. Охотников поплевать в мой след будет без отказа. Заглавия моих фельетонов «Слезай с печки» и «Без пощады» становятся символическими. 20 лет я был сверчком на большевистской печке. Я с нее слезаю. Пришло, значит, время. Было ведь время, когда меня и Ильич поправлял и позволял мне отвечать в «Правде» стихотворением «Как надо читать поэтов» (см. седьмой том моих сочинений, стр. 22, если поинтересуетесь). Теперь я засел тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают, или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически. Но каким же после этого голосом закричала бы моя армия, брошенная полководцем, мои 18 полков (томов), сто тысяч моих бойцов (строчек). Это было что-то невообразимое. Тут поневоле взмолишься: «Отче мой, аще возможно есть, да мимо идет мене чаша сия»!

Но этим письмом я договариваю и конец вышеприведенного вопроса: «Обаче не якоже ан хощу, но якоже ты»!

С себя я снимаю всякую ответственность за дальнейшее».

Демьяново письмо надо признать по тону весьма наглым. В обращении к первому лицу в государстве Демьян Бедный, «мужик вредный», даже не счел необходимым вежливого обращения, вроде «уважаемый». А уж говорить с собой в «шуточном тоне» Сталин никому не позволял. И верхом наглости было пенять Иосифу Виссарионовичу на то, что вот, де, Владимир Ильич, хоть и критиковал меня, но позволял печатать в «Правде» ответ на критику. Демьян имел неосторожность не перейти сразу же к требуемому безоговорочному покаянию, а попытался на равных разговаривать с самим Сталиным, пригрозил фрондой, а закончил совсем уж дерзким обещанием снять с себя всякую ответственность за дальнейшее. Возможно, в приступе мании величия Демьян в какой-то момент поверил, что критика в его адрес со страниц партийной печати и лишение его доступа на страницы «Правды» и «Известий» вызовут такое возмущение масс, что его критики вынуждены будут уступить. Несчастный литературный бонза, привыкший быть вне критики и всю жизнь хваставшийся близостью к вождям, забыл, в какой стране он живет. Зарвавшегося баснописца следовало поставить на место. И Сталин поставил.

12 декабря 1930 года Иосиф Виссарионович написал Демьяну ответное письмо:

«Товарищу Демьяну Бедному.

Письмо Ваше от 8 XII получил. Вам нужен, по-видимому, мой ответ. Что же, извольте (уже одна эта фраза для опытного уха звучала угрожающе. – Б. С.).

Прежде всего о некоторых Ваших мелких и мелочных фразах и намеках. Если бы они, эти некрасивые «мелочи», составляли случайный элемент, можно было бы пройти мимо них. Но их так много и они так живо «бьют ключом», что определяют тон всего Вашего письма. А тон, как известно, делает музыку.

Вы расцениваете решение Секретариата ЦК, как «петлю», как признак того, что «пришел час моей (т. е. Вашей) катастрофы». Почему, на каком основании? Как назвать коммуниста, который, вместо того, чтобы вдуматься в существо решения исполнительного органа ЦК и исправить свои ошибки, третирует это решение, как «петлю»?

Десятки раз хвалил Вас ЦК, когда надо было хвалить. Десятки раз ограждал вас ЦК (не без некоторой натяжки!) от нападок отдельных групп и товарищей из нашей партии. Десятки поэтов и писателей одергивал ЦК, когда они допускали отдельные ошибки. Вы все это считали нормальным и понятным. А вот, когда ЦК оказался вынужденным подвергнуть критике Ваши ошибки, Вы вдруг зафыркали и стали кричать о «петле». Почему, на каком основании? Может быть, ЦК не имеет право критиковать Ваши ошибки? Может быть, решение ЦК не обязательно для Вас? Может быть, Ваши стихотворения выше всякой критики? (тут явная издевка со стороны недоучившегося семинариста, в юности баловавшегося стихами, которые, пожалуй что, можно счесть ниже всякой критики. – Б. С.) Не находите ли, что Вы заразились некоторой неприятной болезнью, называемой зазнайством? Побольше скромности, т. Демьян.

Вы противопоставляете т. Ярославского мне (почему-то мне, а не Секретариату ЦК), хотя из Вашего письма видно, что т. Ярославский сомневался в необходимости напечатания первой части фельетона «Без пощады», и лишь поддавшись воздействию Вашего «огорченного лица» – дал согласие на напечатание. Но это не все. Вы противопоставляете далее т. Молотова мне, уверяя, что он не нашел ничего ошибочного в Вашем фельетоне «Слезай с печки» и даже «расхвалил его до крайности». Во-первых, позвольте усомниться в правдивости Вашего сообщения насчет т. Молотова. Я имею все основания верить т. Молотову больше, чем Вам. Во-вторых, не странно ли, что Вы ничего не говорите в своем письме об отношении т. Молотова к Вашему фельетону «Без пощады»? А затем, какой смысл может иметь Ваша попытка противопоставить т. Молотова мне? Только один смысл: намекнуть, что решение Секретариата ЦК есть на самом деле не решение этого последнего, а личное мнение Сталина, который, очевидно, выдает свое личное мнение за решение Секретариата ЦК. Но это уж слишком, т. Демьян. Это просто нечистоплотно. Неужели нужно еще специально оговориться, что постановление Секретариата ЦК «Об ошибках в фельетонах Д. Бедного «Слезай с печки» и «Без пощады»» принято всеми голосами наличных членов Секретариата (Сталин, Молотов, Каганович), т. е. единогласно? Да разве могло быть иначе? Я вспоминаю теперь, как Вы несколько месяцев назад сказали мне по телефону: «Оказывается, между Сталиным и Молотовым имеются разногласия. Молотов подкапывается под Сталина» и т. п. Вы должны помнить, что я грубо оборвал Вас тогда и просил не заниматься сплетнями. Я воспринял тогда эту Вашу «штучку», как неприятный эпизод. Теперь я вижу, что у Вас был расчетец – поиграть на мнимых разногласиях и нажить на этом некий профит. Побольше чистоплотности, т. Демьян…

«Теперь я засел, – пишете Вы, – тоже за ответ, но во время писания пришел к твердому убеждению, что его не напечатают или же, напечатав, начнут продолжать ту политику по отношению ко мне, которая только согнет еще больше мою кривую и приблизит мою роковую катастрофически конченную точку. Может быть, в самом деле, нельзя быть крупным русским поэтом, не оборвав свой путь катастрофически».

Итак, существует, значит, какая-то особая политика по отношению к Демьяну Бедному. Что это за политика, в чем она состоит? Она, эта политика, состоит, оказывается, в том, чтобы заставить «крупных русских поэтов» «оборвать свой путь катастрофически». Существует, как известно, «новая» (совсем «новая»!) троцкистская «теория», которая утверждает, что в Советской России реальна лишь грязь, реальна лишь «Перерва» (название еще одного фельетона Д. Бедного, удостоившегося высочайшего неудовольствия. – Б. С.). Видимо, эту «теорию» пытаетесь Вы применить к политике ЦК в отношении «крупных русских поэтов». Такова мера Вашего «доверия» к ЦК. Я не думаю, что Вы способны, даже находясь в состоянии истерики, договориться до таких антипартийных гнусностей. Недаром, читая Ваше письмо, я вспомнил Сосновского (видного троцкиста. Вообще, обвинение в троцкизме было смерти подобно, особенно, если бы оно сохранило свою силу в отношении Демьяна вплоть до 1937 года. Наверняка, во время чтения этих строк у поэта мурашки по спине бегали. К счастью, Сталин во время Великой чистки Демьяна пощадил, ограничившись исключением из партии. – Б. С.) …

Но довольно о «мелочах» и мелочных «выходках». Их, этих «мелочей», такая прорва в Вашем письме («придирчивый читатель», «информированный Авербах» и т. п. прелести), и так они похожи друг на друга, что не стоит больше распространяться о них. Перейдем к существу дела.

В чем существо Ваших ошибок? Оно состоит в том, что критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее. Таковы Ваши «Слезай с печки» и «Без пощады». Такова Ваша «Перерва», которую прочитал сегодня по совету т. Молотова.

Вы говорите, что т. Молотов хвалил фельетон «Слезай с печки». Очень может быть. Я хвалил этот фельетон, может быть, не меньше, чем т. Молотов, так как там (как и в других фельетонах) имеется ряд великолепных мест, бьющих прямо в цель. Но там есть еще ложка такого дегтя, который портит всю картину и превращает ее в сплошную «Перерву». Вот в чем вопрос и вот что делает музыку в этих фельетонах.

Судите сами.

Весь мир признает теперь, что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество. Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда-либо мечтали проводить пролетарии других стран. Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых, Халтуриных и Алексеевых. Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса.

А Вы? Вместо того, чтобы осмыслить этот величайший в истории революции процесс и подняться на высоту задач певца передового пролетариата, ушли куда-то в лощину и, запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из «Домостроя», стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения, что нынешняя Россия представляет сплошную «Перерву», что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще, а значит, и русских рабочих, которые, проделав Октябрьскую революцию, конечно, не перестали быть русскими. И это называется у Вас большевистской критикой! Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а клевета на наш народ, развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата.

И вы хотите после этого, чтобы ЦК молчал! За кого Вы принимаете наш ЦК?

И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность» (возможно, Демьян в своем письме намекал на то, что, как семинарист, Сталин имеет некоторое отношение к церкви, будучи сыном церковного сторожа. – Б. С.)! Как Вы наивны и до чего Вы мало знаете большевиков.

Может быть, Вы, как человек «грамотный», не откажетесь выслушать следующие слова Ленина:

«Чуждо ли нам, великорусским сознательным пролетариям, чувство национальной гордости? Конечно, нет! Мы любим свой язык и свою родину, мы больше всего работаем над тем, чтобы ее трудящиеся массы (т. е. 9/10 ее населения) поднять до сознательной жизни демократов и социалистов. Нам больнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету и издевательствам подвергают нашу прекрасную родину царские палачи, дворяне и капиталисты. Мы гордимся тем, что насилия вызывали отпор из нашей Среды, из Среды великорусов, что эта Среда выдвинула Радищева, декабристов-разночинцев 70-х годов, что великорусский рабочий класс создал в 1905 году могучую революционную партию масс, что великорусский мужик начал в то же время становиться демократом (да, сильно любил выражаться Ильич, какой русский мужик демократ, он прекрасно показал и после 1905, и после 1917 года, пуская «красного петуха» в помещичьи имения и творя дикие расправы над помещиками, полицейскими, продармейцами, да и над своими братьями крестьянами, чем-либо не угодившими большинству. – Б. С.), начал свергать попа и помещика. Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: «Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу – все рабы». Откровенные и прикровенные рабы – великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать эти слова. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения. Тогда ее не было. Теперь ее мало, но она уже есть. Мы полны чувства национальной гордости, ибо великорусская нация тоже создала революционный класс, тоже доказала, что она способна дать человечеству великие образцы борьбы за свободу и за социализм, а не только великие погромы, ряды виселиц, застенки, великие голодовки и великое раболепство перед попами, царями, помещиками, капиталистами» (см. Ленина «О национальной гордости великороссов»).

Вот как умел говорить Ленин, величайший интернационалист в мире, о национальной гордости великороссов. А говорил он так потому, что он знал, что: «Интерес (не по-холопски понятый) национальной гордости великороссов совпадает с социалистическим интересом великорусских (и всех иных) пролетариев» (см. там же).

Вот она, ясная и смелая «программа» Ленина. Она, эта «программа», вполне понятна и естественна для революционеров, кровно связанных с рабочим классом, с народными массами.

Она непонятна и не естественна для выродков типа Лелевича, которые не связаны и не могут быть связаны с рабочим классом, с народными массами.

Возможно ли примирить эту революционную «программу» Ленина с той нездоровой тенденцией, которая проводится в Ваших последних фельетонах?

Ясно, что невозможно. Невозможно, так как между ними нет ничего общего.

Вот в чем дело и вот, чего Вы не хотите понять. Значит, надо Вам поворачивать на старую, ленинскую дорогу, несмотря ни на что. Других путей нет.

В этом суть, а не в пустых ламентациях перетрусившего интеллигента, с перепугу болтающего о том, что Демьяна хотят якобы «изолировать», что Демьяна «не будут больше печатать» и т. п. Понятно?

Вы требовали от меня ясности. Надеюсь, что я дал Вам достаточно ясный ответ».

Перепуганный Демьян попытался поворотить на «ленинскую дорогу», но, в конечном счете, крайне неудачно. Хотя поначалу все складывалось вроде бы неплохо, и у баснописца должно было сложиться впечатление, что Сталин его простил, раз в газетах появилось приветствие от имени ЦК ВКП(б), утвержденное Политбюро 20 мая 1931 года: «Горячий привет поэту пролетарской революции тов. Демьяну Бедному в день двадцатилетия его деятельности в большевистской печати. ЦК не сомневается, что тов. Демьян Бедный будет и впредь продолжать свою работу в рядах ударников пролетарской литературы для дела полного освобождения мирового рабочего класса». А 11 апреля 1933 года Демьян был удостоен высшей советской награды – ордена Ленина. Эта награда имела и символическое значение. Получалось, что Демьян уже вернулся на «ленинскую дорогу». Но затем последовали новые неприятности. Не исключено, что одной из причин этих неприятностей (но только – одной) стала злосчастная запись в дневнике М.Я. Презента, о которой я говорил ранее.

На самом деле Демьян как был сверчком, так сверчком и остался. Сталин это очень хорошо понимал. Хотя в 1917–1927 годах тираж книг Д. Бедного превысил 2 млн экземпляров и был больше, чем тираж книг Горького, Маяковского и Пильняка, вместе взятых. Сталин отлично сознавал, что автор «Слезай с печки» никогда не был и не будет большим русским поэтом.

А ведь было время, когда Иосиф Виссарионович хвалил Демьяна Бедного, ставил его в пример как образец неутомимого пропагандиста линии партии. Так, за стихотворный фельетон о Троцком «Всему бывает конец», опубликованный в «Правде» 7 октября 1926 года, Сталин просил передать от себя лично благодарность Демьяну за «верные, партийные» стихи. Генсек позвонил коллегам по Политбюро и хвалил сатиру Бедного. При этом Сталин заметил: «Наши речи против Троцкого прочитает меньшее количество людей, чем эти стихи». Вот о каких бессмертных виршах шла речь:

Троцкий – скорей помещайте портрет в «Огоньке»,

Усладите всех его лицезрением!

Троцкий гарцует на старом коньке,

Блистая измятым оперением,

Скачет этаким красноперым Мюратом

Со всем своим «аппаратом»,

С оппозиционными генералами

И тезисо-моралами,—

Штаб такой, хоть покоряй всю планету!

А войска-то и нету!

Ни одной пролетарской роты!

Нет у рабочих охоты —

Идти за таким штабом на убой,

Жертвуя партией и собой.

Довольно партии нашей служить

Мишенью политиканству отпетому!

Пора, наконец, предел положить

Безобразию этому!

Да, тут Ляпис-Трубецкой отдыхает.

Демьян Бедный годился только для нужд сиюминутной пропаганды, для агитации полуграмотных масс. Думаю, что одной из причин его опалы, вскоре последовавшей, стали чрезвычайно неприязненные отношения Демьяна с Горьким. Оба претендовали на то, чтобы считаться первым лицом в советской литературе, главным из «пролетарских писателей». Но при этом «буревестник» был куда более рафинированным литературным персонажем, имевшим мировую известность и признание, чем «вредный мужик Демьян», чья слава не переходила советских границ и произведения которого в подавляющем большинстве имели мало общего с поэзией. Сталин явно сделал свой выбор еще в начале 30-х годов, решив, кто именно возглавит новую объединенную организацию советских писателей. Это хорошо видно по тону сталинских писем: уважительно-доброжелательных по отношению к Горькому и нагловатых, откровенно издевательских по отношению к Демьяну.

Вознесенный когда-то Иосифом Виссарионовичем чуть ли не до небес Демьян Бедный оказался, если верить Радеку, подголоском правых. Да еще позволял себе непочтительные высказывания насчет того, как вождю следует разрезать книги… Справедливости ради отмечу, что резкой критике Демьяна Сталин подверг еще до знакомства с дневником Презента. В декабре 1930 года ЦК партии с подачи Сталина приняло закрытое постановление, осуждающее некоторые фельетоны поэта. Демьян обратился с письмом к Сталину. Но внезапно получил холодную отповедь со стороны Иосифа Виссарионовича: «…Критика недостатков жизни и быта СССР, критика обязательная и нужная, развитая Вами вначале довольно метко и умело, увлекла Вас сверх меры и, увлекши Вас, стала перерастать в Ваших произведениях в клевету на СССР, на его прошлое, на его настоящее».

Вторично «звездный час» Демьяна Бедного пробил с началом Великой Отечественной войны. Теперь, как и в гражданскую, требовались не эстетические достоинства стихов, а доступность языка фельетонов, способных достучаться до сердца миллионов самых невзыскательных читателей. Здесь Демьяну не было равных. Его фельетоны вновь стали регулярно печататься в «Правде».

Но перед этим ему пришлось пережить падение почти до самого дна. Гром грянул над Демьяном 14 ноября 1936 года. В этот день Политбюро приняло постановление о запрете оперы по либретто Демьяна Бедного «Богатыри», оформленное затем как постановление Комитета по делам искусств. Там говорилось: «Ввиду того, что опера-фарс Демьяна Бедного, поставленная под руководством А.Я. Таирова в Камерном театре с использованием музыки Бородина,

А) является попыткой возвеличения разбойников Киевской Руси, как положительный революционный элемент, что противоречит истории и насквозь фальшиво по своей политической тенденции;

Б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа;

В) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры,

Комитет искусств при СНК Союза ССР постановляет:

1) Пьесу «Богатыри» с репертуара снять, как чуждую советскому искусству.

2) Предложить т. Керженцеву написать статью в «Правде» в духе настоящего решения».

Высочайший гнев на оперу обрушился после того, как 13 ноября Молотов посетил спектакль в Камерном театре и пришел в ярость. Статья Керженцева «Фальсификация народного прошлого» появилась в «Правде» 15 ноября, одновременно с публикацией постановления о запрете «Богатырей».

Крах «Богатырей» вызвал неподдельную радость у подавляющего большинства литературно-театральной общественности, которая Демьяна терпеть не могла из-за его высокомерия и заносчивости, за то, что долгие годы он был фактически «неприкасаемым» и едва ли не самым популярным стихотворцем Советской страны. Виновники же того, что «Богатыри» увидели свет рампы, усиленно каялись, посыпали голову пеплом, а заодно пытались переложить часть ответственности на других. О реакции на запрет «Богатырей» НКВД подготовило специальный обзор. Там, в частности, отмечалось: «А. Таиров (потрясенный постановлением Комитета о снятии «Богатырей», объявил себя больным – сердечный удар. К нему заходили работники искусства и выражали соболезнование. По словам А. Коонен, – заходили многие, как к покойнику. – Б. С.):

«Я допустил большую ошибку. Беру на себя всю ответственность, несмотря даже на то, что комитет по делам искусства, который принимал спектакль, апробировал его. Моя ошибка заключается в том, что я, как художник, должен был предвидеть все последствия.

Обидно, что мою ошибку принимают за вылазку, как об этом пишут.

Ошибка произошла потому, что я оказал большое доверие Демьяну Бедному, как старому коммунисту. Как я мог подумать, что текст Д. Бедного заключает вредную тенденцию, как же я мог быть комиссаром при Д. Бедном. Этой ошибки не произошло в «Оптимистической трагедии» и в «Родине», где авторы менее авторитетны, и я их пьесы подверг критике ответственных работников.

Я пойду в ЦК ВКП(б), где, надеюсь, меня поймут. Я там поставлю вопрос о том, что новые спектакли нужно показывать не только комитету, но и ЦК.

Это необходимо для гарантии.

Что меня по-настоящему пугает, дадут ли мне дальше работать. Что меня возмущает, это желание выставить меня отщепенцем народа. Это так ужасно, что я даже не могу спокойно об этом подумать».

А. Коонен:

«Это урок Таирову. Нельзя надеяться на свои силы. Тогда бы нам не стоило это так дорого»…

Демьян Бедный. Демьян Бедный совершенно потрясен постановлением Комитета по делам искусства. Три дня никуда не выходил, никого не принимал и только вчера вызвал к себе секретаря ССП Ставского для конфиденциальной беседы. Из всего последующего стало ясно, что Демьян Бедный, не решаясь лично обратиться к секретарям ЦК ВКП(б), желает воспользоваться Ставским для передачи его объяснений и оправданий. Ставский, заставший Демьяна Бедного в состоянии абсолютной растерянности, взял с собой стенографистку с тем, чтобы отчет об этой беседе имел документальный характер.

Общий смысл объяснений Демьяна Бедного по поводу «Богатырей», зафиксированных в стенограмме, примерно таков. Фарсовый тон вещи и трактовка «Богатырей» объясняется характером музыки; так, например, «богатыри» поют арии из популярных оперетт. Фарсовый показ крещения Руси и неправильное его толкование объясняются привычкой к антирелигиозной пропаганде, тяготеющей в практике Демьяна Бедного. С другой стороны, подвели имеющиеся у него труды по историческим вопросам далеко не марксистского характера.

Демьян Бедный, признавая, что он сделал огромную ошибку, объясняет ее своим непониманием материала и своей глупостью. Однако в беседе он неоднократно возвращался к роли контрольных органов, указывал, что в самом начале работы над «Богатырями» года полтора тому назад первоначальный текст его не удовлетворял, казался ему легкомысленным и глупым, но Таиров и Литовский поощряли его, убеждая, что текст получается блестящим для сценической вещи.

Незадолго перед постановкой уже довольно обработанный текст был дан в комитет по делам искусства, где с ним знакомился Керженцев, Боярский, Орловский, но оттуда вещь было возвращена только с указанием Керженцева, что она скучна и грубовата. Поэтому дальнейшее исправление текста шло по линии сокращений и отделки отдельных фраз.

Демьян Бедный ссылается также на то, что свою концепцию «Богатырей» изложил в статье, данной им в «Правде», где по существу концепции не было сделано никаких замечаний, и, следовательно, он считал текст «Богатырей» абсолютно апробированным.

Делая все эти ссылки, Демьян Бедный подчеркивал, что «голова у меня не вождистская, а художническая».

Демьян указывал на то, что у него начался приступ сахарной болезни. Говорил о том, что он не хочет умирать с клеймом врага партии и хотел бы, если ему не удастся вновь стать в литературе, как художнику, то чтобы по крайней мере его использовали как специалиста-книжника, например в Книжной палате.

Дальше, прося не заносить в стенограмму (на обсуждении постановления о «Богатырях» в Камерном театре. – Б. С.), Демьян говорил, что его врагом является его библиотека. Об этом ему указывали, но он этого не понимал. Он заявил, что библиотеку свою сожжет (жечь ее, к счастью, не пришлось. В минуту жизни трудную, когда ему фактически запрещено было печататься, Демьян продал свою громадную библиотеку, насчитывавшую свыше 20 тыс. томов, в том числе весьма ценных и редких книг, Государственному Литературному музею, и тем обрел средства к существованию. На вырученные от продажи книжных сокровищ деньги поэт смог прожить вплоть до 1941 года, когда ему вновь было разрешено печататься. Сделка музея с опальным баснописцем наверняка санкционировалась на самом верху, и о ней было известно Сталину. Наверняка Иосиф Виссарионович порадовался, что заставил Демьяна избавиться от библиотеки, внушавшей поэту крамольные мысли и с которой было связано оскорбительное высказывание о жирных сталинских пальцах. – Б. С.). Затем подчеркивал, что он больше всего боится того, что, невзирая на всю его прошлую деятельность, о нем будут судить, как о враге партии, действующем по внушению врагов коммунизма. Он заявил, что он боится, что при указании такого о нем мнения он будет выслан из Москвы.

В таком крайне деморализованном состоянии Демьян Бедный оставался и после встречи со Сталиным, которая, очевидно, ни в какой мере не содействовала укреплению его настроений.

Станиславский, народный артист СССР:

«Большевики гениальны. Все, что делает Камерный театр, – не искусство. Это формализм. Это деляческий театр, это театр Коонен».

Леонидов, народный артист СССР:

Данный текст является ознакомительным фрагментом.