Охота на людей

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Охота на людей

«Какие же меры употреблял Петр для приведения в исполнение своих великих преобразований? Пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные смертные казни, тюрьмы, каторги, кнуты, рвание ноздрей, шпионство, поощрение наградами за доносничество…» [51, с. 765–766].

Потому отнюдь не лишено справедливости мнение, что:

«Никогда, нигде не было такого сыска, как при Петре в России» (Пильняк, 1919) [46, с. 122].

Но, может, он был не совсем вменяем?

«Двигательное и речевое возбуждение… бредовые интерпретации… случай, по-видимому сложный… шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…» (М. А. Булгаков) [14, с. 17].

Но и это не аргумент при попытке его хотя бы частичной реабилитации.

«До какой степени он был свиреп и кровожаден, показывает то, что он не побоялся унизить свое царское достоинство, взявши на себя обязанность палача во время дикой казни стрельцов… Несчастный Алексей Петрович замучен отцом после того, как этот отец выманил его из безопасного убежища царским обещанием прощения» [51, с. 765–766].

Отступников от поклонения его божеству ждала неминуемая гибель. И в этом его двуличном правлении:

«…практика на каждом шагу противоречила теории. В теории — иногда даже подчеркнутое свободомыслие; на практике почти всегда деспотизм, произвол, розыск, террор. Это правление было так же террористично, как правление Робеспьера, как правление Кромвеля… Он был страстным любителем этого ужасного искусства, испещрять рукописными заметками поля допросных листов, часто лично принимал участие в допросах, ловил каждое слово, следил за малейшим движением. Он вызвал во дворец ювелира, подозреваемого в краже драгоценностей, и два раза допрашивал его, каждый раз пытая его на дыбе в продолжение часа; в тот же день, вечером, он весело рассказывал герцогу Голштинскому о перипетиях допроса (Голиков, т. VIII, с. 406). Он имел в своем распоряжении армию доносчиков и шпионов и лично помогал их усердию, подслушивая у дверей, прислушиваясь к словам гостей во время пирушек, когда обязательные возлияния горячили головы и развязывали языки…

Революции следуют одна за другой и похожи одна на другую. Для современника, автора мемуаров, история одного года великого царствования превращается почти в голос перечисления казней (Желябужский, с. 26).

За арестом одного обвиняемого следовали аресты десятков и сотен других. Арестованного прежде всего пытали, требуя, чтобы он назвал соучастников преступления. Он называл первые приходящие ему в голову имена. Потом ему на голову надевали мешок из толстой холстины и водили в таком виде по улицам; он указывал палачу на первого попавшегося навстречу прохожего. От ужасного крика «язык!», более ужасного, чем крик «горим», мгновенно пустели самые людные кварталы.

«Языками» народ прозвал этих невольных, правда, но необыкновенно покорных помощников в этой охоте за людьми. При появлении «языка» происходило всеобщее бегство.

Доносы процветали.

Ряд указов способствовал этому, одобряя доносчиков, обещая им награды и грозя ужасным наказанием тем, кто, имея сведения, интересующие царя и государство, не сообщит их…

Всякий пришедший в государственную полицию и произнесший формулу: «Слово и дело» мог вызвать следствие. Немного требовалось, чтобы доказать обвинение: достаточно было какого-нибудь неосторожно сказанного слова; иногда даже это не было необходимо…

Такой режим продолжался до самой смерти Петра» [16, с. 176–179].

И такой же точно террор, учрежденный наследником «славных дел» Лениным, продолжался ровно сорок лет и выдохся лишь к 1957 году, когда началась подготовка лицемерного международного фестиваля молодежи и студентов. А до этих летних месяцев вся страна содрогалась от любого ночного стука в дверь.

Введение Петром этого драконовского безчеловечного обращения с людьми касалось практически всего населения страны:

«Указом 1718 года января 15 поведено: «на правеже дворян и дворянских детей бить до тех мест, покамест с должники не разделаются»» [36, с. 473].

Весьма «добрый» закон — такая его формулировка позволяет любого человека забить практически до смерти!

Но не всех Петр колесовал, вешал и четвертовал:

«Он часто приглашал к себе в кабинет чиновника (маленького или занимающего высокую должность), которым был недоволен, и ударом дубины свидетельствовал свое недовольство…

Конечно, вспыльчивость и горячность царя играли известную роль в этих расправах, но они составляли в то же время часть системы и являлись плодом обдуманного желания…

Царь употреблял дубинку, как я уже сказал, только наказывая друзей, которых любил и которых хотел пощадить. Остальных карало иначе вооруженное правосудие… Указы и регламенты гражданского права были так же суровы, как регламенты военные.

Смерть солдату, который испускает «дикие крики», идя на приступ, и останавливается, чтобы поднять раненого, если даже раненый этот — его родной отец…

Смерть и канцелярскому писцу, не покончившему дело в продолжение предписанного законом времени…[20]

Смерть, смерть, почти всегда…

К концу царствования взаимный страх среди окружающих царя и всеобщее взаимное недоверие сделали жизнь невыносимой. Он следил за всеми, и все следили… друг за другом подозрительно и недоверчиво… Разговаривали только шепотом.

…Жестокость карательных мер… не могла пресечь многочисленных побегов, число которых все увеличивалось. Военный регламент предлагал клеймить рекрут так, как клеймили каторжников. Создалась легенда, рассказывающая, что отступивший от истинной веры царь кладет на своих слуг печать антихриста…[21]

И побеги все-таки не прекращались» [16, с. 180–184].

Кроме как революцией, производимые Петром реформы по-другому назвать было нельзя. Он не просто резал бороды своим подданным, но, в первую очередь, этими своими модными введениями вполне целенаправленно разрушал соблюдение канонов Православия.

«Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь». В долговязом курносом цирюльнике легко угадывается царь Петр. Народный лубок

««Стрелецкий бунт» от начала до конца выдуман Петром» [14] (с. 132).

При ближайшем рассмотрении, все выглядело куда как более безобидно, чем изобретенная историками версия заговора против Петра.

А произошла тогда в петровское правление практически на каждом шагу встречающаяся обыденная история с изъятием «птенчиками» в свой карман денег из казны. В тот злополучный момент, один из них, как это в их среде было принято, обобрал казну, на этот раз изъяв в свою пользу некую сумму денег, причитающуюся для прокормления одной из стрелецких частей:

«Стрельцам было голодно… Семьи у них оставались в стрелецких слободах, в Москве, и стрельцы хотели вернуться домой. Они отказались подчиняться приказу, и солдаты Гордона легко рассеяли их картечью… стрельцы вовсе не бунтовали, практически не сопротивлялись правительственным войскам.

Ромодановский провел расследование с обычной для него жестокостью, но никакого бунта не нашел, и стрельцы были наказаны «легко»: слетело 56 голов, остальные разосланы обратно по месту службы» [14, с. 132].

Петру показалось не достаточно кровавых репрессий, произведенных его подручным:

«Следствие, поверхностно веденное и законченное Шеиным и Ромодановским, было начато снова и поставлено в условия, которым, хотелось бы верить, не было подобных в истории человечества. Четырнадцать застенков были устроены в Преображенском и работали и днем и ночью. В них можно было найти все обыкновенные и необыкновенные орудия пыток, в том числе жаровни, на которых поджаривали пытаемых. Один из них подвергался пытке семь раз и получил девяносто девять ударов кнута, из которых пятнадцати было бы достаточно, чтобы убить человека. Подполковник Корпаков пытался перерезать себе горло, чтобы положить конец мученьям; он только поранил себя, и пытка продолжалась. Женщин — жен, дочерей и родственниц стрельцов, служанок и приближенных Софьи — допрашивали таким же образом. Одна из них разрешилась от бремени во время пыток… Одного стрельца подвергли пытке на дыбе, дали ему тридцать ударов кнутом и долго поджаривали, но из него не удалось вытянуть ни слова. Едва удавалось вырвать у него полупризнание, неясный намек, — как только ему давали перевести дух, он снова возвращался к своим первым показаниям или застывал в немом молчании. Софья, которую, как говорят, допрашивал и пытал сам Петр, также осталась непреклонной в своем запирательстве[22]…

Но ни малейшего следа заговора, в сущности, не было обнаружено!» [16, с. 424–426].

Спрашивается: почему? Ведь пыточное дело у этих революционеров было поставлено ничуть не менее изуверски, нежели у их чекистских последователей, когда подвергающиеся безчеловечным пыткам люди доносили друг на друга и то, чего не только никогда не было, но и то, чего никогда просто быть не могло. А потому и дрожали по ночам от каждого шороха: что рядовые просовеченные граждане, что ответственные и привилегированные партработники.

Здесь же — под безчеловечными пытками палачей — упорное молчание тысяч…

В чем ответ на столь, казалось бы, неразрешимый вопрос?

Умучиваемые в пыточных камерах Преображенского перед Московской Голгофой русские люди совершали свой безпримерный в истории человечества коллективный подвиг отнюдь не с целью попытки сохранения каким-либо образом своих жизней: они были обречены и знали это наверняка; стрельцов, схваченных петровскими жандармами без какой-либо видимой причины, заставила сцепить зубы попытка защиты веры святорусской от поругания воцарившимся на русском троне антихристом. И оказавшись в лапах зверя, они теперь точно знали, что дорога в Жизнь Вечную у них теперь проходит лишь через короткое крестное страдание в застенках пыточных казематов перед самой Голгофой, которая и определена была для них не где-нибудь, а именно на Лобном месте, в самом сердце Третьего Рима — прямого духовного наследника той далекой земли в Палестине, где омыла честная Кровь Христа главу Адама, избавив тем человечество от греха его первородного. И каждый из этих тысяч царем-антихристом умучиваемых жесточайшими пытками русских людей нес свой Крест страдания за Христа Спасителя, претерпевшего эти муки много ранее. А потому одни выдерживали по семь считающихся смертельными доз ударов бича при хрусте выламываемых суставов на дыбе, другие даже рожали под безчеловечными пытками петровских изуверов и, забрызганные собственной кровью, сцепив зубы, все так же упорно продолжали молчать.

И зверь, видя невероятное стояние в вере русских людей, окончательно рассвирепел, тем вынеся из тайных застенков Преображенского всю свою подлинную людоедскую личину напоказ московскому люду, ужаснувшемуся увиденному и понявшему — какое чудовище сидит в этом страшном недочеловеке. Даже самый настойчивый и упорный его защитник — историк Ключевский — все же не может не отметить, что:

«…Петр был совершенно вне себя во время этого розыска и в пыточном застенке… не утерпев, сам рубил головы стрельцам» [49, с. 427].

«30 сентября 1698 г. к месту казни отправляется первый транспорт осужденных. Пятеро были по дороге собственноручно казнены Петром перед его домом в Преображенском. Этот факт удостоверен многочисленными свидетелями… Петру мало было того, что он сам работал топором, он хотел, чтобы его приближенные делали то же. Голицын оказался неловким и заставлял долго мучиться казнимых; Меншиков же и Ромодановский оказались более способными…» [16, с. 426–427].

И даже маленького тогда сына Алексея он пытался приучить все к тому же:

«Пьяный Петр, заставляя заспанного восьмилетнего сына рубить стрельчонку голову зазубренным топором, действует и как… демоническая сила… (Кузьмин-Караваев, 1911)» [46, с. 208].

Только людоеды могут приучать к человеческой крови своих маленьких детенышей, пока еще недостаточно искушенных в этом пагубном пристрастии. И если мальчик пытался при этом в чем-то папе-монстру перечить, то ребенок получал совершенно не детское мздовоздаяние:

«Сам родитель впоследствии объявлял, что, желая приучить сына к делу, не только бранил его, но и бивал палкою» [51, с. 790].

«Пьяный Петр, заставляя заспанного восьмилетнего сына рубить стрельчонку голову зазубренным топором, действует и как… демоническая сила…» (Кузьмин-Караваев)

«Приговоренных привезли на Красную площадь в санях попарно, с зажженными свечами в руках, и положили рядами по пятьдесят человек вдоль бревна, служившего плахой. 11 октября было совершено 144 новых казни; 205 человек было казнено 12 октября; 141 — тринадцатого; 109 — семнадцатого; 65 — восемнадцатого; 106 — девятнадцатого. Двести стрельцов были повешены перед окнами Софьи в Новодевичьем монастыре…

Одновременно с этим в Азове и других местах государства также велись следствия, сопровождавшиеся массовыми казнями… Приостановленные на несколько недель ввиду пребывания Петра с ноября по декабрь в Воронеже допросы и казни возобновились в самой Москве в январе 1699 г. Целыми тысячами убирали трупы, загромождавшие площадь. Впрочем, вся уборка ограничивалась тем, что их перетаскивали на соседние поля… а топор палача начинал работать снова. Пики с насаженными на них головами и виселицы с висячими гроздьями человеческих тел вплоть до 1727 года продолжают украшать на Красной площади… Лобное место» [16, с. 427].

Но если в эпоху Валишевского описание антиправославных кощунств Петра не считалось приличным, то революция Ленина сняла этот запрет. Вот как в помощь пропаганде Губельмана придворный романист революционеров Алексей Толстой дополняет исторические находки дореволюционного историка, сочувствующего Петру, раскрытием кощунств, производимых над убиваемыми русскими людьми кровавым палачом, обряженным в царское достоинство:

«Петр сам пытал Цыклера, и тот в отчаянии от боли… много нового рассказал…

В Донском монастыре разломали родовой склеп Милославских, взяли гроб с останками Ивана Михайловича, поставили на простые сани, и двенадцать горбатых длиннорылых свиней, визжа под кнутами, поволокли гроб через всю Москву по навозным лужам в Преображенское.

…Гроб раскрыли… Петр, подъехав, плюнул на останки Ивана Михайловича. Гроб подтащили под дощатый помост. Подвели изломанных пытками Цыклера, Соковнина, Пушкина и трех стрелецких урядников. Князь-папа, пьяный до изумления, прочел приговор…

Первого Цыклера втащили за волосы… Палач с резким выдохом топором отрубил ему правую руку и левую, — слышно было, как они упали на доски. Цыклер забил ногами, навалились, вытянули их, отсекли обе ноги по пах. Он закричал. Палачи подняли над помостом обрубок его тела с всклокоченной бородой, бросили на плаху, отрубили голову. Кровь через щели моста лилась в гроб Милославского» [135, с. 219–220].

«Пики с насаженными на них головами и виселицы с висячими гроздьями человеческих тел вплоть до 1727 года продолжают украшать на Красной площади… Лобное место»

И смысл устроенного Петром кощунства очевиден: это осквернение Голгофы, когда «жиды Христа мучали-распинали» [116, с. 62]:

а) двенадцать свиней — по числу апостолов;

б) помост изображал собою Голгофу;

в) пролитая на кости Милославского кровь мучеников за веру христианскую — пролитая Кровь Христа на ветхие кости Адама.

Так что глумление было продумано Петром до тонкостей. И такое не в иной какой стране, но в цитадели Православия!..

Может, Алексей Толстой сам все вышеописанное присочинил? Дескать, жил царь такой, никем не понятый: чудил, юродствовал да в непонятки играл. А мы его своим полным непониманием порешили в палачи записать.

Но ведь имеется его версии железное подтверждение. Вот что сообщает об этом эпизоде буквально в рот нашему «преобразователю» и Западу заглядывающий историк Костомаров:

«Петр приказал вырыть из земли гроб Милославского и привезти в Преображенское село на свиньях. Гроб открыли: Соковнину и Цыклеру рубили прежде руки и ноги…» [51, с. 614].

То есть четвертовали!

«…потом отрубили головы; кровь их лилась в гроб Милославскому» (там же).

Таким образом, это кощунство, устроенное Петром, подтверждает даже Костомаров — восхвалитель из восхвалителей этого самого нам на все лады перехваленного «чудесного гения».

Алексей Толстой продолжает:

«Закованных стрельцов отовсюду отвозили в Преображенскую слободу…

В конце сентября начался розыск. Допрашивали Петр, Ромодановский, Тихон Стрешнев и Лев Кириллович… В четырнадцати застенках стрельцов поднимали на дыбу, били кнутом… держали над горящей соломой… опять вздергивали на вывороченных руках, выпытывая имена главных заводчиков…

Стрельцы признавали вину лишь в вооруженном бунте, но не в замыслах… В этом смертном упорстве Петр чувствовал всю силу злобы против него…

Ночи он проводил в застенках» [135, с. 253–254].

Казалось бы, романист революции лишку наговаривает на Петра?

Да ничего подобного! Лишь пытается завуалировать тот простой факт, что никакого бунта не было вообще! Ведь на самом деле лишь была направлена стрельцами совершенно безобидная челобитная царевне…

Так что ж певцы «дивного» нашего «гения» так громогласно разбалтывают эту жуткую историю про Петра — никогда и нигде не виданного самого страшного и самого жестокого палача, волей судьбы облеченного государственной властью?

Ими, что и естественно, описываются лишь те факты, которые на слуху у миллионов очевидцев и которые просто уже никак не сокрыть!

Далее в рассказе об устройстве пыточных увеселительных заведений взрастающего «гения» Петра, который тогда своими неспособными к наукам мозгами еще только лишь дошел до самого мудреного действия в математике — деления:

«Один из секретарей цезарского посольства записывал в дневнике то, что видел в эти дни, и то, что ему рассказывали» [135, с. 254].

И вот что сообщают его записи в пересказе Алексея Толстого — одного из немногих русских эмигрантов, вернувшихся в Советскую Россию в 20-х гг:

«К ряду казарменных изб в Преображенской слободе прилегает возвышенная площадь. Это место казни: там обычно стоят позорные колья с воткнутыми на них головами казненных» [135, с. 255].

Такой «обычай», насколько помнится, бытовал исключительно у тех персонажей русских народных сказок, которые безошибочно, даже на расстоянии, могли определить национальную принадлежность своих извечных жертв. Лишь поглубже втянув своими людоедскими ноздрями воздух, они могли засвидетельствовать: «Русским духом пахнет». То есть эти самые «избы» Преображенского точно так же, как и у некой нам всем известной старушечки с избушкой на курьих ножках, были окружены забором из насаженных на колы человеческих голов!

Но и это вновь: отнюдь не плод фантазии Алексея Толстого. О наличии у Петра такого вот «чудесного» заборчика упоминает и Костомаров:

«На Красной площади был поставлен столп с железными спицами, на которые были воткнуты головы казненных» [51, с. 614].

То есть не где-то там в стороночке, о чем пытается уверить нас Алексей Толстой, возвратившийся в захваченную большевиками страну для восхваления «славных дел» им столь лелеемого безбожного монарха-революционера, но в самом что ни есть центре Москвы — на Красной площади!

«…уже были приготовлены плахи. Дул холодный ветер… Писарь… читал народу приговор на мятежников. Народ молчал, и палач начал свое дело.

Несчастные… шли на казнь поочередно… На лицах их не было заметно ни печали, ни ужаса предстоящей смерти…

Мне рассказывали, что царь в этот день жаловался генералу Гордону на упорство стрельцов, даже под топором не желающих сознавать своей вины» [135, с. 255].

На что Алексей Толстой сетует:

«Действительно, русские чрезвычайно упрямы…» [135, с. 255].

И в попытке сломить это упрямство ужасом царем-антихристом:

«У Новодевичьего монастыря поставлено тридцать виселиц четырехугольником, на коих 230 стрельцов повешены. Трое зачинщиков, подавших челобитную царевне Софье, повешены на стене монастыря под самыми окнами Софьиной кельи. Висевший посредине держал привязанную к мертвым рукам челобитную…» [135, с. 255].

И здесь вновь воспеватель «чудесного гения», Алексей Толстой, несколько слукавил. Челобитной-то никакой так и не нашли! Ведь именно по этой причине, о чем пробалтывается другой его восхвалитель — Костомаров:

«…троим из них, висевшим под самыми окнами, дали в руки бумаги в виде челобитных» [51, с. 617].

То есть они якобы поданную царевне челобитную должны были только лишь имитировать!

Но была ли она вообще?!

Не может уклониться от упоминания вышеизложенных зверств и Соловьев — самый титулованный историк-западник, к Петру благосклонный ничуть не менее уже упомянутых авторов историй об истории. Он сообщает, опираясь на слишком хорошо всем известные источники, которые просто невозможно утаить, ввиду их общеизвестности, что у стрельцов:

«…ломаны руки и ноги колесами; и те колеса воткнуты были на Красной площади на колья; и те стрельцы, за их воровство, ломаны живые…»[23] [125, с. 552].

Алексей Толстой продолжает:

««Его царское величество присутствовал при казни попов, участников мятежа. Двум из них палач перебил руки и ноги железным ломом, и затем они живыми были положены на колеса…»

«…царь велел всунуть бревна между бойницами московских стен. На каждом бревне повешено по два мятежника… Едва ли столь необыкновенный частокол ограждал какой-либо другой город, каковой изобразили собою стрельцы, перевешанные вокруг всей Москвы»» [135, с. 255–256].

Факт данной массовой казни подтверждает и Соловьев:

«…2195 стрельцов повешено…» [125, с. 552].

Пусть такого количества стрельцов и не хватило бы Петру на его затею в полном своем объеме, но этого подтверждения маститого историка вполне достаточно, чтобы полностью опровергнуть уже к сегодняшнему дню нам навязанную новейшими историками версию о всего лишь сотнях казненных стрельцах. Но говорить надо о многих тысячах казненных или даже десятках тысяч.

««…27 октября… Эта казнь резко отличается от предыдущей. Она совершена различными способами и почти невероятными… Эта громадная казнь могла быть использована только потому, что все бояре, сенаторы царской думы, дьяки — по повелению царя — должны были взяться за работу палача. Мнительность его крайне обострена… Он придумал связать кровавой порукой всех бояр…»

Всю зиму были пытки и казни. В ответ вспыхивали мятежи в Архангельске, в Астрахани, на Дону и в Азове. Наполнялись застенки, и новые тысячи трупов раскачивала вьюга на московских стенах. Ужасом была охвачена вся страна» [135, с. 256].

«Целые пять месяцев трупы не убирались с мест казни, целые пять месяцев стрельцы держали свои челобитные перед окнами Софьи» [125, с. 552].

Заметим, чисто символические челобитные.

Таковы начала на все лады нам расхваленных петровских «преобразований»!

Петр преобразил цитадель Православия в грандиознейшую и нигде до этого не виданную виселицу. Более чем двухкилометровые стены Кремля, включая и башни, имели не менее полутора тысяч бойниц! Между тем, имеются сведения и о повешенных на стенах Белого города. А ведь они протяженностью в десяток километров!

Всю зиму тела тысяч (!) (может быть, и десятков тысяч!) повешенных русских людей указывали на то страшное свершившееся обстоятельство, что на русский трон взошел сын беззакония — сам антихрист. И лишь к весне это ужасное «убранство» столицы было снято со стен!

И каково приходилось чиновникам иностранных посольств, при обязательных ими служебных посещениях центра столицы русских, можно только лишь гадать!

«Устроено было четырнадцать застенков… Признания добывали пытками. Подсудимых сначала пороли кнутом до крови на виске (т. е. его привязывали к перекладине за связанные назад руки); если стрелец не давал желаемого ответа, его клали на раскаленные уголья. По свидетельству современников, в Преображенском селе ежедневно курилось до тридцати костров с угольями для поджаривания стрельцов. Сам царь с видимым удовольствием присутствовал при этих варварских истязаниях» [51, с. 615–616].

Из дневников Корба. 4 и 5 октября:

«Мятежников за упорное молчание подвергают пыткам неслыханной жестокости. Высеченных жесточайшим образом кнутами, их жарят на огне; опаленных секут снова, и после вторичного бичевания опять пускают в ход огонь… Царь… сам составляет допросные пункты, спрашивает виновных, доводит до сознания запирающихся, велит подвергать жестокой пытке особенно упорно хранящих молчание; с этой целью в Преображенском (месте этого в высшей степени строгого допроса) пылает ежедневно, как это может всякий видеть, по тридцати и более костров» [4, с. 81].

То есть Корб сообщает, что эти пыточные мероприятия Петр вовсе не собирался ни от кого скрывать. Но исключительно для устрашения выставил всем напоказ.

10 октября:

«Царь сам покарал в Преображенском пять преступников…» [4, с. 82].

13 октября Корб сообщает, как было поступлено со стрельцами, каким-то чудом избежавшими смертной казни:

«…им были отрезаны носы и уши, и с этим вечным клеймом… они сосланы были в самые отдаленные из пограничных областей» [4, с. 82].

И все вышеописываемые ужасы у Петра прекрасно сочетались с веселыми пирушками. 14 октября:

«Франц Яковлевич Лефорт отпраздновал день своих именин великолепнейшим пиршеством, которое почтил своим присутствием Царь…» [4, с. 83].

17 октября:

«Ходил упорный слух, что его Царское Величество сегодня вторично чинил всенародную расправу над несколькими преступниками…» [4, с. 83].

18 октября:

«Царь обедал у генерала Лефорта» [4, с. 83].

20–21 октября:

«Снова вокруг белой городской стены у каждых ворот ея были повешены двести тридцать преступников…» [4, с. 83].

22–23 октября:

«…Вторично несколько сот мятежников повешены у белой Московской стены…» [4, с. 83].

26 октября:

«Когда пробило десять часов, его Царское Величество приехал в тележке (rheda) на роскошно устроенный пир… В общем с лица его Царского Величества не сходило самое веселое выражение, что являлось признаком его внутреннего удовольствия» [4, с. 83].

И вот в чем обычно это самое его удовольствие выражалось.

27 октября:

«…две постельницы зарыты живыми в землю… Все Бояре и Вельможи, присутствовавшие на совещании, на котором решено было бороться с мятежными Стрельцами, были призваны сегодня к новому судилищу: перед каждым из них было поставлено по одному осужденному, и всякому нужно было привести в исполнение топором произнесенный им приговор. Князь Ромодановский, бывший до мятежа Начальник четырех полков, по настоянию его Величества поверг на землю одним и тем же лезвием четырех Стрельцов; более жестокий Алексашка хвастался, что отрубил двадцать голов…

…Сам царь, сидя в кресле, смотрит с сухими глазами на всю эту столь ужасную трагедию и избиение стольких людей, негодуя на одно то, что очень многие из Бояр приступали к этой непривычной обязанности с дрожащими руками» [4, с. 83–84].

13 февраля:

«День этот омрачен казнью двухсот человек… все преступники были обезглавлены… все они подходили один за другим, не выражая на лице никакой скорби или ужаса пред грозящей им смертью… Одного вплоть до самой плахи провожали жена и дети с громкими, ужасными воплями. Готовясь лечь на плаху, он вместо последнего прощания отдал жене и малым деткам рукавицы и платок, который у него оставался… По окончанию расправы его Царскому Величеству угодно было отобедать у генерала Гордона…» [4, с. 84].

3–4 марта:

«Послы Датский и Бранденбургский много пили с Генералом Лефортом под открытым небом, пользуясь приятным вечером» [4, с. 85].

11 марта:

«Начали предавать погребению тела убитых преступников. Зрелище это было ужасно и необычно у более образованных народов [тут он врет: об обычаях «образованных народов» см. выше — А. М], а пожалуй даже и отвратительно. Тела лежали во множестве на повозках, в безпорядке и без разбору; многия были полуобнажены; везли их к могильным ямам, как заколотый скот на рынок» [4, с. 85].

Таково содержание дневников Корба, открывших всему миру истинную личину «преобразователя», в XXI веке напомнившего о себе появлением в клубах дыма горящих американских небоскребов.

А вот что записал секретарь цезарского посольства о весьма рискованном самовольном посещении пыточных казематов Преображенского застенка чиновниками датского посольства, весьма наивно считавшими себя находящимися под юридической защитой дипломатической неприкосновенности:

«Они обходили разные темничные помещения, направляясь туда, где жесточайшие крики указывали место наиболее грустной трагедии… Уже они успели осмотреть, содрогаясь от ужаса, три избы, где на полу и даже в сенях виднелись лужи крови, когда крики, раздирательнее прежних, и необыкновенно болезненные стоны возбудили в них желание взглянуть на ужасы, совершающиеся в четвертой избе…

Но лишь вошли туда, как в страхе поспешили вон, ибо наткнулись на царя… Царь, стоявший перед голым, подвешенным к потолку человеком, обернулся к вошедшим, видимо, крайне недовольный, что иностранцы застали его при таком занятии… в погоню за ними пустился офицер, намереваясь обскакать и остановить их лошадь. Но сила была на стороне чиновников — их было много… Впоследствии я узнал фамилию этого офицера — Алексашка, царский любимец и очень опасен…» [135, с. 254].

И не спасла бы их никакая дипломатическая неприкосновенность, окажись на тот момент под рукой у Меншикова пара-тройка конных солдат. Его хозяин не желал раскрывать перед миром свою явно нечеловеческую внутреннюю личину антихриста (еще рановато было). Но это вовсе не удивительно: все революционеры, а в особенности в началах своих дел «славных», желают убедить мир в благости намерений. Ужасаются пусть потом, когда, вдруг проснувшись от навеянного «преобразователями» легкого бриза некоей лишь видимости свободы, нежданно увидят себя связанными по рукам и по ногам, в застенке и с кляпом во рту…

А вообще-то странно это все: почему сразу столько человек, несколько тысяч одновременно, явно не сговариваясь между собой (да кто б им и дал), так отчаянно противостояли безчеловечным пыткам столь воспетого историками нами скрупулезно разбираемого «по косточкам» этого супостата — в их интерпретации «дивного гения»?

Уже они успели осмотреть, содрогаясь от ужаса, три избы, где на полу и даже в сенях виднелись лужи крови, когда крики, раздирательнее прежних, и необыкновенно болезненные стоны возбудили в них желание взглянуть на ужасы, совершающиеся в четвертой избе… Но лишь вошли туда, как в страхе поспешили вон, ибо наткнулись на царя… Царь, стоявший перед голым, подвешенным к потолку человеком, обернулся к вошедшим, видимо, крайне недовольный, что иностранцы застали его при таком занятии…

«Пришествие антихриста ожидалось в 1666 году, а когда оно не исполнилось, стали считать 1666 не от рождения Христа, а от Его Воскресения, то есть в 1699 году [1666+33=1699 — А. М]. За несколько дней до наступления этого года… Петр вернулся из своего заграничного путешествия [в те времена новый год наступал с 1 сентября — А. М] …» [14, с. 176].

И вот когда началась эта грандиозная расправа, сопровождаемая, между тем, насильственным бритьем бород, что для русского человека, который тем лишался образа и подобия Божия, теряя право на Жизнь Вечную, было равносильно добровольному отказу от Царства Небесного, всем стало вдруг ясно, что Петр — это и есть антихрист. Потому сопротивление Петру для русского человека приняло характер борьбы за веру, наступившей в последние апокалипсические дни. И здесь стойкость его оказалась просто потрясающей: хрустели выламываемые суставы, трещали разрываемые на дыбе хрящи и сухожилия, ломались кости, лопалась под страшными ударами кнута прорванная кожа, разрывались ткани тела и брызгала из рваных ран святая мученическая русская кровь. Но доносов друг на друга, чем впоследствии в 30-х годах XX века стали столь знамениты подвалы Лубянки, от настоящего русского, то есть православного человека, царь-антихрист так и не услышал.

Может исключительно лишь потому; что русский человек антихристу не покорился, конец света в те мрачные времена так и не наступил?!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.