Глава десятая

Глава десятая

Кто из любителей бокса, присутствовавших в тот вечер на Голден-Гейтском ринге, забудет матч, когда Глендон-младший нокаутировал Тома Кэннема и еще одного боксера, посильнее Тома Кэннема? Кто забудет, как Пат в течение часа сдерживал огромный зал, где готов был вспыхнуть настоящий бунт, и как вслед за этим началось расследование, проверка всех злоупотреблений на ринге и связанные с этим процессы комиссионеров и подрядчиков-строителей, — словом, дело кончилось полным провалом всех, кто спекулировал на боксе. Эта история была для всех полнейшей неожиданностью. Даже Стюбнер ничего не подозревал. Правда, его питомец после истории с Натом Пауэрсом совсем вышел из повиновения, удрал, женился, но все это уже отошло в прошлое. Как и надо было ожидать, Пат проглотил обиду, простил ту мошенническую проделку на ринге и вернулся к боксу.

Голден-Гейтский ринг был выстроен совсем недавно. Сан-Франциско никогда еще не видел такого гигантского здания, и этот матч был первым в новом зале. Все двадцать пять тысяч мест были распроданы. Со всего мира съехались любители бокса и за лучшие места платили по пятидесяти долларов. Самый дешевый билет стоил пять долларов.

Знакомый гул аплодисментов встретил старейшего из судей — Билла Моргана, когда он, пройдя под канат, обнажил свою седую голову. Но только он раскрыл рот, раздался оглушительный треск — это неподалеку от ринга провалился целый ряд скамей. Толпа громко захохотала, послышались шутливые соболезнования и советы пострадавшим, хотя никто не ушибся всерьез. Услышав треск сломанных скамей и бурный хохот зрителей, дежурный капитан полиции многозначительно поднял бровь и покосился на своего помощника — в знак того, что надо быть начеку: вечер обещает быть нелегким.

Под громкие аплодисменты, ныряя друг за другом под канат, на ринг вышли семь маститых ветеранов бокса. Их представили публике — все они были экс-чемпионами в тяжелом весе. Представляя их, Билли Морган не скупился на лестные характеристики. Одного он назвал «честным Джоном, надежным малым», другого «бескорыстнейшим бойцом, какого свет не видал». И об остальных говорил так же пышно: «герой сотен боев, непобедимый, стойкий», «самый сильный из всей старой гвардии», «единственный, кто всегда возвращался на ринг», «самый боевой и храбрый» и, наконец, — «орешек, который никому не разгрызть!».

Времени на это ушло порядочно. От каждого требовали слова, и все они что-то буркали и бормотали в ответ, краснея от гордости и неловко переступая с ноги на ногу. Дольше всех говорил «надежный малый» — его речь длилась целую минуту. Потом их надо было фотографировать. На ринге столпились все знаменитости — чемпионы, знаменитые тренеры, опытнейшие секунданты, распорядители и судьи. Шумели боксеры легкого и среднего веса, передавали друг другу вызовы, предложения матчей. Был тут и Нат Пауэрс, требовавший реванша у Глендона-младшего. Реваншей требовали и все остальные светила бокса, которых побил Глендон. Каждый считал своим долгом вызвать Джима Хэнфорда, которому в свою очередь пришлось официально заявить, что он согласен на встречу с тем, кто победит в сегодняшнем матче.

— Глендон! — заорали зрители.

— Кэннем! — завопили другие, стараясь перекричать тех.

В самом разгаре этого неистового гама провалился еще один ряд скамей, и законные владельцы билетов подняли страшный скандал, крича на капельдинеров, пропустивших за изрядную мзду толпы безбилетных. Капитан полиции спешно позвонил в управление, требуя выслать дополнительные наряды.

Публика веселилась. А когда Кэннем и Глендон вышли с двух сторон на ринг, в зале поднялась настоящая буря. Добрых пять минут воздух дрожал от приветственных возгласов. На ринге, кроме участников, уже никого не оставалось. Глендон, окруженный секундантами, сел в свой угол. Стюбнер, как и всегда, стоял за его спиной. Сначала публике представили Кэннема. Он потоптался на месте, наклонив голову, зрители кричали и шумели, требуя от него речи. Кэннему пришлось выступить. Он запинался, то и дело умолкал, но все же сумел пробормотать две-три фразы.

— Я счастлив и горд, что выступаю сегодня, — сказал он и воспользовался громом аплодисментов, чтобы выдавить из себя еще одну мыслишку. — Я всегда бился честно. Всю жизнь бился честно. Никто не будет отрицать. И сегодня буду биться изо всех сил!

— Верно, Том! — заорали с мест. — Мы тебя знаем! Молодчина, Том! Он урвет свой кусочек сальца!

Потом вышел Глендон. И от него потребовали речь, хоть это и было против правил: обычно победитель в предыдущих боях никогда с речью не выступал. Билли Морган поднял руку, требуя тишины, и в притихшем зале загремел звучный и ясный голос Глендона.

— Все тут говорили, как они горды и счастливы, что выступают перед вами. Я этого не скажу. — Он посмотрел на изумленных зрителей и нарочно сделал паузу, чтобы его слова дошли до их сознания. — Я не горжусь и своими товарищами по профессии. Вы хотели, чтобы я сказал что-нибудь. Я вам и выскажу все. Сегодня мое последнее выступление. После него я совсем ухожу с ринга. Вы спросите — почему? Я уже вам сказал. Мне не нравятся те, кто занимается боксом. Ринг стал прибежищем таких мошенников, что по сравнению с их выкрутасами даже пробочник покажется прямым! Все прогнило, все продажно — начиная с мелких профессиональных клубов и кончая сегодняшним матчем!

Сдержанный гул удивления, нараставший в зале, при этих словах перешел в настоящий рев. Послышалось шиканье, крики возмущения, возгласы: «Начинай матч!», «Давайте скорее!», «Почему не дерешься!». Глендон молча огляделся и увидел, что главные зачинщики шума — сами устроители матча, игроки и боксеры, сидевшие в первых рядах. Публика тоже разделилась — половина кричала: «Матч!», остальные вопили: «Говори!», «Говори!».

Десять минут буйствовал весь зал. Стюбнер, судья, владелец спортивного зала — все умоляли Глендона начинать матч. Когда он отказался, судья крикнул, что присудит победу Кэннему, раз Глендон не желает драться.

— Не имеете права, — спокойно возразил Пат. — Только попробуйте, и я подам на вас жалобу во все суды, да и публика не выпустит вас отсюда живьем, если вы лишите ее зрелища. А драться я буду обязательно. Только сначала я кончу свое слово!

— Это против правил! — крикнул судья.

— Неправда! Нет правила, запрещающего выступать перед матчем. Сегодня все знаменитые боксеры выступали тут.

— Так то было несколько слов! — судье пришлось уже кричать Глендону прямо в ухо. — А вы лекцию читаете!

— И лекции не запрещены! — ответил Глендон. — Ну-ка, вы все, уходите с ринга, не то я вас сам вышвырну.

Устроитель матча наступал на него, красный, как рак, и Пат, схватив его за шиворот, перекинул через канат. Публика взревела от восторга, увидев, как Глендон без всяких усилий, одной рукой, вышвырнул этого громадного толстяка. Еще больше народу стало требовать продолжения речи. Стюбнер и владелец зала благоразумно отступили. Глендон поднял руки, прося слова, и тут заорали пуще прежнего те, кто требовал матча. Еще несколько рядов скамей подломилось, и люди, оставшиеся без места, напирали на передние скамьи, пытаясь втиснуться между сидевшими, а задние ряды, которым эта толкучка заслоняла ринг, орали и требовали, чтобы все сели.

Глендон наклонился через канат и подозвал капитана полиции. Ему пришлось совсем перегнуться и кричать полисмену в самое ухо.

— Если я не договорю, толпа разнесет зал! — крикнул он. — Вам ее ничем не удержать, сами понимаете! Помогите же мне! Никого не пускайте на ринг, а я успокою толпу.

Он снова встал посреди ринга и поднял обе руки.

— Хотите меня слушать? — прогремел его голос.

Сначала его услышали только две-три сотни, сидевшие у самого ринга.

— Хотим! — закричали они.

— Кто хочет слушать, пусть заткнет глотку соседу!

Его сразу послушались, и, когда он повторил эти слова, они долетели уже и до самых дальних рядов. Он крикнул еще и еще раз, и постепенно, ряд за рядом, зал начал стихать, слышалась только заглушенная перебранка, возня, толчки, даже падение чьего-то тела, — это каждый утихомиривал своего буянившего соседа. И только этот шум затих, как с треском подломились скамьи у самого ринга. Новый взрыв хохота встретил это происшествие, потом смех замер сам собой, так что все услыхали негромкий голос из задних рядов:

— Говори, Глендон! Слушаем тебя!

Глендон чутьем понимал психологию толпы — недаром текла в нем кельтская кровь. Он знал, что уже крепко держит в руках притихших зрителей, которые только что были буйной и дикой ордой. Для пущего воздействия он нарочно выдержал паузу — ровно столько, сколько нужно, ни секундой больше. С полминуты царила полная тишина, от нее становилось жутко. И как только вновь послышался легкий гул начинающегося волнения, Глендон заговорил.

— Кончу — будем драться с Кэннемом, — сказал он. — Обещаю вам настоящую схватку. Вам такие матчи редко приходилось видеть. Я нокаутирую противника в самый короткий срок. Билли Морган вам, наверно, объявит, что матч рассчитан на сорок пять раундов. Так вот, разрешите вам сказать, что он не продлится и сорока пяти секунд.

Когда меня перебили, я вам объяснял, что профессиональный бокс — сплошное мошенничество. Да, тут все прогнило снизу доверху. Все построено на делячестве, — а вы сами знаете, что это такое. Без слов понятно. Всех вас тут обжуливают, всех, кто ни наживается на этом деле. Почему сегодня трещат скамьи? И тут кто-то нажился. Зал тоже выстроен дельцами, они на этом заработали, как и на боксе.

Он чувствовал, что держит толпу в руках еще крепче, чем минуту назад.

— Смотрите, везде на двух местах сидят трое. Вон я отсюда вижу. А что это значит? Опять нажива. Ведь капельдинерам жалованья не платят. Считается, что они сами наживутся. Опять сделка! А расплачиваетесь, вы! Ну да, вы за все платите! Как достают разрешение на матч? За взятку! Позвольте же спросить вас: если владельцы зала наживаются, и капельдинеры наживаются, и чиновники берут взятки — почему бы не наживаться устроителям и участникам матчей? Они и наживаются. А платите вы!

Но я хочу вам сказать, что сами боксеры тут ни при чем. Не они устраивают матчи. Все в руках хозяев ринга и менеджеров, — они-то и заворачивают делами. А боксеры — только боксеры. Начинают они всегда честно, но бывает, что менеджеры и устроители матчей втягивают их в грязные дела, а если они не соглашаются — их выкидывают вон. Бывали честные боксеры — и теперь есть, но зарабатывают они, как правило, совсем немного. Бывали, наверно, и честные менеджеры. Мой, например, один из лучших во всей их лавочке. А спросите его, сколько он вложил в дома и всякую недвижимость, сколько скопил про черный день?

Толпа сразу зашумела, заглушая голос Пата.

— Ну-ка, кто хочет меня слушать, успокойте крикунов! — скомандовал Глендон.

По залу волной прокатился приглушенный шум, в воздухе стояла брань, посыпались толчки, удары, потом все успокоилось.

— Почему каждый боксер из кожи лезет вон, чтобы доказать, как честно он дерется? Почему у всех такие прозвища: «Честный Джон», «Честный Билл», «Честный Блексмит» и все в том же роде? Разве вам не кажется, что они чего-то боятся? Если человек бьет себя в грудь и во все горло кричит, какой он честный, вы, наверно, подумаете, — что-то тут неладно. А когда профессиональный боксер норовит втереть вам очки, вы и уши развешиваете!

«Победа — достойнейшему!» Сколько раз Билли Морган провозглашал это перед вами! А я вам скажу, что вовсе не всегда побеждает лучший боксер, да и когда он побеждает, это бывает подстроено. И всякие состязания на личное первенство, — вы их видели или слыхали о них, — все они тоже подстроены. Все идет по плану. Весь бокс идет по плану, по намеченной программе. Думаете, хозяева ринга и менеджеры занимаются этим ради удовольствия? Ничего подобного! Все они прожженные дельцы.

Скажем, перед вами три боксера — Том, Дик и Гарри. Дик — самый лучший. Он мог бы в двух матчах доказать это. А как проводятся встречи? Том побеждает Гарри, Дик — Тома, а Гарри — Дика. Ничего не доказано. Потом идут встречные матчи. Гарри бьет Тома, Том бьет Дика, Дик бьет Гарри. И опять ничего не доказано. Тогда начинают сызнова. Дик скандалит: требует, чтобы ему дали возможность показать себя. И тут уже Дик побивает Тома, и он же, Дик побивает Гарри. Понадобилось восемь матчей, чтобы доказать, что Дик лучше всех, когда достаточно было и двух встреч. Все было подстроено. Разработан план. А вы за это платите; и если под вами не проваливаются скамьи, вас со всех сторон жмут «зайцы», которых насажали капельдинеры.

А ведь бокс — отличный спорт, если бы он велся по-честному. И боксеры дрались бы честно — дай им только возможность! Но слишком уж велика нажива, если кучка людей за три матча может поделить между собой три четверти миллиона долларов.

Дикий рев заставил его замолчать. Весь зал неистовствовал, но только отдельные выкрики долетали до Глендона: «Какой миллион?», «Какие три матча?», «Расскажи!», «Продолжай!». А с других мест кричали, топали, свистали: «Доносчик!», «Клеветник!».

— Будете слушать? — крикнул Глендон. — Тогда тише!

Он снова выдержал внушительную паузу.

— Что задумал Джим Хэнфорд? Какой план выработали его менеджеры и секунданты с моими? Они отлично знают, что я его побью. Я могу нокаутировать его в первом же раунде. Но ведь он чемпион мира. Если я отступлю от их плана, мне вообще не устроят встречи с ним. А по плану у нас должно быть три состязания. Мне предоставят выиграть первую встречу. Не удастся уговорить на это сан-францисские клубы — придется ехать в Неваду. Встреча должна быть серьезной. Для того чтобы повысить ставки пари, каждый из нас тоже поставит заклад в двадцать тысяч. Деньги-то будут настоящие, но в игре мы на самом деле участвовать не будем. Нам обоим тайком вернут наши деньги. То же самое произойдет с кассой. Мы ее поделим поровну, хотя для публики победитель получит шестьдесят пять, а побежденный — тридцать пять процентов. В общем, касса, гонорар с кинофильмов, объявления и всякие другие доходы составят не меньше двухсот пятидесяти тысяч. Мы их поделим, потом назначим реванш. На этот раз победит Хэнфорд, а деньги мы опять разделим поровну. Наконец, дело дойдет до третьего матча. Тут уж я выйду победителем, как мне и полагается по праву. Но пока что мы вытянули из любителей бокса три четверти миллиона долларов. Вот какой план они наметили, но деньги эти — грязные деньги. Поэтому я и бросаю ринг навсегда…

Но в эту минуту Джим Хэнфорд, отшвырнув повисшего на нем полисмена прямо на зрителей, перекинул свою громадную тушу через канат и проревел:

— Это ложь!

Как бешеный бык, ринулся он на Глендона, но тот отскочил назад и, вместо того чтобы встретить натиск, ловко увернулся. Гигант боксер по инерции, не удержавшись, налетел на канаты. Его отбросило назад, как пружиной, и он повернулся, чтобы кинуться на Глендона, но тот перехватил его. Зоркий, хладнокровный Глендон идеально рассчитал удар прямо по челюсти противника — первый полновесный удар за всю его боксерскую карьеру. Вся его сила, весь ее неиспользованный запас ушли в этот сокрушительный разряд мышечной энергии.

Хэнфорд замертво взлетел на воздух — если только бесчувственное тело можно приравнять к телу мертвому. А чувств он лишился в момент соприкосновения с кулаком Глендона. Ноги его оторвались от пола, и он взлетел вверх и ударился о канат. Его неподвижное тело повисло, закачалось и рухнуло вниз, прямо на головы репортеров в первом ряду.

Весь зал точно с цепи сорвался. Большего зрители за свои деньги и не могли желать: сам великий Джим Хэнфорд, чемпион мира, был нокаутирован одним ударом. Хоть это и не был официальный матч, но удар-то как-никак был один-единственный. Никогда в истории бокса таких случаев не бывало. Глендон огорченно посмотрел на ушибленные суставы пальцев, потом взглянул на ошалелого Хэнфорда, который уже приходил в себя, и снова поднял руки. Он завоевал право говорить, и публика сразу стихла.

— Когда я начал выступать, публика называла меня Глендон-Вышибала. Вы сами сейчас видели, как я его вышиб одним ударом. Владел я этим ударом всегда. Я сразу нападал на противника и тут же укладывал его, хотя старался не бить изо всей силы. Потом меня стали учить. Мой менеджер объяснил, что нехорошо так подводить публику. Он советовал мне драться подольше, чтобы публике хоть было бы на что посмотреть за свои деньги. Я был дурак, болван. Чего вы хотите от парня, выросшего в горах, в глуши? Клянусь, я принимал все его слова за чистую монету. И вот мой менеджер стал обсуждать со мной, в каком бы раунде мне выбить противника. А сам потихоньку сообщал об этом синдикату игроков, и те ставили на этот раунд. А платили, конечно вы! Одно могу сказать с радостью: никогда ни к одному центу из этих денег я не прикасался! Они и не смели предлагать мне деньги

— тогда бы все их махинации выплыли на свет.

Помните мою схватку с Натом Пауэрсом? Я и не думал его нокаутировать! Я уже начинал что-то подозревать. Тогда вся эта шайка договорилась с ним заранее. Я ничего не знал. Я только собирался не трогать его на шестнадцатом, условленном, раунде, а дать ему продержаться еще два-три раунда. На шестнадцатом я его только чуть тронул, — он и не покачнулся. А он разыграл нокаут и всех вас одурачил.

— А как сегодня? — выкрикнул чей-то голос. — Тоже подстроено?

— Конечно! — подтвердил Глендон. — На какой раунд ставил синдикат? Наверно, на четырнадцатый?

Вой и крики заглушили его голос. Глендон снова поднял руку.

— Сейчас кончаю! Скажу только одно: синдикат сегодня сядет в лужу. Бой будет честным. Том Кэннем не продержится до четырнадцатого раунда. Он и первый раунд не продержится.

Кэннем вскочил на ноги; он задыхался от бешенства.

— Не выйдет! — крикнул он. — Нет человека, который выбьет меня в одном раунде!

Глендон даже не взглянул на него.

— Только что, впервые в жизни, я ударил изо всей силы. Все видели, как я сшиб Хэнфорда. Сегодня я второй раз буду бить изо всех сил, если только Кэннем вовремя не выскочит с ринга и не удерет… Ну, вот и все. Я готов.

Он пошел в свой угол и протянул руки секундантам, чтобы они надели ему перчатки. В другом углу бесновался Кэннем, и секунданты тщетно пытались успокоить его. Наконец, Билли Моргану удалось объявить начало боя.

— Матч идет не дольше сорока пяти раундов! — крикнул он. — По правилам маркиза Квинсберри! Пусть победит сильнейший! Время!

Ударил гонг. Противники сошлись. Глендон протянул, как полагалось, правую руку, но Кэннем, сердито мотнув головой, отказался ее пожать. Ко всеобщему удивлению, он не торопился. Сдерживая злость, он дрался осмотрительно и осторожно — его самолюбие было задето: теперь он изо всех сил старался продержаться весь первый раунд. Несколько раз он делал выпад, но бил осторожно, не ослабляя защиты. Глендон настигал его везде, неумолимо наступая, двигаясь короткими толчками левой ноги. Однако он ни разу не ударил и не пытался бить. Он даже опустил руки и, не защищаясь, наступал на противника, стараясь вызвать его на удар. Кэннем презрительно ухмылялся, но не шел на вызов и не пробовал воспользоваться выгодным положением.

Прошла минута, потом вторая — и вдруг в Глендоне произошла перемена. Каждым своим мускулом, каждой черточкой лица он показывал всем, что настал момент рассчитаться с противником. Да, он как будто играл роль, и хорошо играл. Казалось, он превратился в стальную пружину, весь твердый и неумолимый, как сталь. Кэннем явно почувствовал это и стал еще осторожней.

Глендон безжалостно загнал его в угол и не выпускал оттуда. И все-таки он не бил и не хотел нанести удар, держа Кэннема в болезненном напряжении. Тщетно Кэннем бился, чтобы выйти из угла, не решаясь, однако, схватиться с Глендоном, сделать попытку передохнуть в клинче.

И тут началось — ряд молниеносных выпадов, замелькавших в воздухе. Кэннем был ослеплен. Весь зал был ослеплен, не было двух зрителей, которые потом одинаково описывали бы то, что произошло. Кэннем уклонился от одного выпада, вскинул перчатку, защищая лицо от другого. Он попытался переместить опору с одной ноги на другую. Сидевшие в первых рядах потом клялись и божились, что видели, как Глендон развернулся с правого бедра и, прыгнув, как тигр, всей своей тяжестью налетел на Кэннема. Удар пришелся Кэннему прямо в подбородок в тот момент, когда он менял позицию. И он, как и Хэнфорд, взлетел в воздух бесчувственной глыбой, ударился о канаты и грохнулся вниз, на голову репортеров.

Ни в одной газетной статье не сумели по-настоящему описать то, что произошло в тот вечер на Голден-Гейтском ринге. Полиции удалось оцепить подмостки, но спасти зал уже было нельзя. Это был не бунт, это была оргия. Ни одна скамья не уцелела. Толпа напирала, выворачивая столбы, балки, ломая соединенными усилиями стены огромного здания. Боксеры искали защиты у полисменов, но никаких нарядов не хватало, чтобы вывести их в безопасное место, и толпа избивала в кровь боксеров, менеджеров, хозяев ринга. Только Джима Хэнфорда пощадили. Над ним сжалились, увидев его чудовищно распухшую челюсть. И когда толпу, наконец, вытеснили на улицу, она накинулась на автомобиль одного из крупнейших менеджеров и превратила новехонькую семитысячную машину в груду щепок и железного лома.

Глендону даже не удалось одеться, — все раздевалки были снесены, и он выбежал к своей машине, накинув халат на трико. Но удрать ему не удалось. Огромная толпа окружила и задержала его машину. Полиция из всех сил старалась успокоить толпу, и, наконец, та пошла на компромисс: Глендону позволили сесть в машину и медленно двинуться по улице под восторженный рев пяти тысяч обезумевших поклонников.

Только к полуночи эта буря прошла через Юнион-сквер, вниз к Сен-Франсис. У самого входа в гостиницу толпа стала требовать речь, и Глендона никак не выпускали из машины. Он даже пытался перескочить через головы восторженных обожателей, но ему не дали коснуться мостовой. На головах, на плечах, на руках, стараясь хотя бы притронуться к нему, его отнесли опять к машине. Отсюда он произнес речь. И Мод Глендон видела из окна, как ее муж, словно юный Геркулес, возвышался над толпой, и знала, что он, как и всегда, говорит чистую правду, прощаясь с публикой и повторяя, что сегодня он дрался в последний раз и навсегда уходит с ринга.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.