Дядя Сережа

Дядя Сережа

Вскоре после нашего возвращения из Крыма приехал дядя Сережа повидаться с отцом. Он бывал очень редко в Ясной Поляне, особенно за последнее время, и было странно видеть его вне Пирогова в чуждой ему обстановке. Здесь не было и следа обычной его суровости, неприступности, он казался растроганным, размягченным. Так на него подействовала радость свидания с братом, которого он не чаял увидеть после его тяжкой крымской болезни.

Свидание было необычайно трогательное. Старики старались избегать спорных вопросов, на которых они могли бы столкнуться. Отец рассказывал дяде Сереже о своих литературных планах, и Сергей Николаевич внимательно выслушивал их, хотя многому и не мог сочувствовать по своим убеждениям. Утром они вместе пили кофе в кабинете у отца. Обычно никто не входил в кабинет в это время, так как отец за кофеем уже начинал свои занятия: просматривал почту, обдумывал предстоящую работу. Отец нежно заботился о дяде Сереже, спрашивал, не устал ли он, не хочет ли отдохнуть, угощал, выбирая для него мягкие, по зубам, яблоки. И так странно и вместе с тем ласково звучали уменьшительные имена "Левочка", "Сережа" в устах этих семидесятипятилетних стариков. Старость сделала обоих братьев похожими друг на друга. То же спокойствие, благообразие, благородство старых аристократов, та же манера охать, громко зевать так, что все в доме вздрагивали.

— Оооох, ооох, оох! — вдруг слышались страшные не то крики, не то вздохи из кабинета.

— Что это? Кто кричит? Лев Николаевич, ему плохо? — со страхом спрашивали новые, непривычные люди.

— Нет, — отвечали мы со смехом: — это Лев Николаевич зевает.

Семейный уклад дяди Сережи был совершенно особенный. Его жена, цыганка, кроткая Мария Михайловна и три дочери: Вера, Варя и Маша, трепетали перед ним. В доме всегда была тишина. Иногда дядя Сережа, вспоминая что-нибудь неприятное или чувствуя себя не совсем здоровым, начинал громко кричать у себя в кабинете:

— Аааааа!

Жена и дочери пугались еще больше и совсем затихали.

Сына Сергея Николаевича Григория Сергеевича я никогда в жизни не видела. Говорили, что он поссорился с отцом, женился против его воли и жил где-то в Орле. Все три дочери были дружны с моими сестрами и находились под влиянием моего отца. Дядя Сережа дал им хорошее домашнее образование: они прекрасно знали языки и между собой почти всегда говорили по-французски. Жили они очень просто, сами все на себя делали: стирали, убирали свои комнаты, работали на огороде, доили коров. Зимой они учили ребят грамоте, чем могли помогали крестьянам. Все это они делали тихо, незаметно, зная, что этим вызывают недовольство отца. В этой деятельности они, по-видимому, старались найти смысл жизни.

Странные бывали у них фантазии. Помню, приехала я в Пирогово. Вера и Варя в задних комнатах учат ребят.

— У нас урок английского языка, — сказала мне Верочка.

— Английского языка? — удивилась я. — А зачем им английский, когда они по-русски-то как следует не знают.

— Да захотелось им, — кротко сказала мне Вера, — вот я их и учу.

Все три сестры говорили тихими голосами, точно извинялись в том, что они вообще решались говорить. А Верочка, когда смеялась, всегда конфузилась и закрывала рот рукой.

— Знаешь, я вот этому мальчику объясняю слово по-английски, — и она ласково положила руку на голову одному из ребят, — а он мне и говорит: "Ловко, старая псовка!" Каков, а?

Жили мои двоюродные сестры замкнуто, никого не видали, общались только с крестьянами, рабочими, людьми гораздо ниже их по развитию. Всех соседей постепенно дядя Сережа отвадил. Он был нетерпим, не выносил пустоты, пошлости. Помещики, жившие поблизости Пирогова, казались ему неинтересными, малообразованными. Один из соседей — молодой человек был страстно влюблен в младшую дочь Сергея Николаевича — Машу. А Маша, тихая, маленькая, с черными волнистыми волосами, похожая на цыганку, робела перед своим отцом и не знала, как ей отнестись к ухаживаниям.

— Dites, donc, — говорила она, — зa ne fait rien, que Сергей Васильевич dit "собака брешет"?1

Сергей Васильевич Бибиков — высокий, статный человек с длинными, красиво загнутыми усами — был дворянин-помещик, страстный охотник, лошадник, но человек с малым образованием. Дядя Сережа считал его недостойным своей дочери. Двери пироговского дома были для него закрыты, но он старался где мог увидеться с Машей, появляясь перед ней верхом то в поле, то в лесу и всячески добиваясь ее любви.

Пирогово находилось от Ясной Поляны в 35 верстах, а местность была уже совсем другая. Уже за несколько верст от Ясной Поляны кончались леса и начинались степи. У нас крестьяне были избалованные, давно отвыкшие от домотканой одежды, шитых рубах, панев, в Пирогове же можно было еще увидеть, особенно на старухах, старинный крестьянский наряд. В Ясной Поляне крестьяне извозничали, уходили на заработки в город на фабрики, заводы. Плохая земля, малые наделы не могли прокормить семью. В Пирогове была прекрасная земля чернозем, и крестьяне жили главным образом земледелием. Самая лучшая ржаная мука шла на тульский базар из этих мест. Яснополянские крестьяне с презрением говорили про пироговских: "Ну, степные, что они понимают". "Балованные, подгородние", — в свою очередь отзывались пироговские о наших крестьянах.

Бывало, едешь из Ясной Поляны в Пирогово часа три на лошадях, на поезде ездить не было смысла, так как Пирогово находилось в семнадцати верстах от станции. Дорога шла почти все время большаком, бесконечными полями, названия деревень странные, особенно дальше — в степь: "Коровьи Хвосты", "Иконские Выселки". А около самого Пирогова хутор тети Маши совсем чудно назывался: "Порточки". Мы, бывало, покатываемся со смеха, когда спросишь мужиков: "Откуда вы?" А они отвечают: "Да из графских Порточков". Пирогово было видно еще издали. Оно стояло высоко на бугре. На фоне темной густой зелени резко выделялась белая, старинная церковь. А внизу по громадному лугу бесконечными петлями вилась река Упа. По обеим сторонам реки на крутых обрывах раскинулось село, с правой стороны маленькая усадьба сестры Маши, а с левой в зелени, за церковью "большое", как мы его называли, Пирогово.

Дом был старый, растянутый, с большой оранжереей, где всегда при дяде Сереже было много цветов. Мебель старинная, пожухлая от времени, с потертой обивкой, большей частью еще принадлежавшая Николаю Ильичу Толстому. А около дома небольшой, но старый запущенный парк. Некоторые аллеи так заросли, что в них почти не проникало солнце, было свежо и пахло сыростью. Иные были обложены по краям волчьими костями, что в детстве производило на меня страшное впечатление. Жутко становилось, когда я представляла себе всех этих зверей, убитых дядей Сережей на охоте.

Не знаю почему, но дядя Сережа был всегда со мной ласков и я не боялась его. Когда я приезжала, он расспрашивал меня об отце, интересуясь мельчайшими подробностями его жизни. Я должна была ему рассказывать, что отец писал, кто у него бывал, в каком он настроении.

А вечером, когда в старой, уютной гостиной зажигалась керосиновая лампа с большим темным абажуром, неслышными шагами в мягких, прюнелевых туфлях ко мне подходила маленькая сморщенная старушка в черном повойничке и черном платье и, улыбаясь уголками беззубого рта, говорила:

— Ну, чудесненькая моя (это было ее любимое слово — чудесно, чудесненький), спой что-нибудь.

Я косилась в сторону дяди Сережи.

— Сергей Николаевич будет рад, — говорила она, кивая головой.

— Спой, Александра Львовна, "Шэл мэ верста"*.

— Спой, спой, — говорил Сергей Николаевич, улыбаясь.

Тогда я подходила к роялю и пела, а старушка стояла около меня, улыбаясь и шепотом повторяя за мной цыганские слова.

— Тетя Маша, — спрашивала я ее, упорно называя тетей, хотя она меня называла по имени и отчеству, — что значат эти цыганские слова?

Она старалась припомнить, но не могла. За свою долгую жизнь с дядей Сережей она забыла свой родной язык.

— Не помню я, чудесненькая моя, не помню. Ты спой еще что-нибудь.

Говорили, что, когда она была молода, у нее был удивительный голос, нельзя было слушать ее без слез. Но при мне она уже не пела.

Так шла жизнь в Пирогове. Никто не ожидал событий, разыгравшихся здесь, менее всех ожидал их дядя Сережа, для которого не могло быть большего унижения, чем то, что случилось.

В доме жил повар, молодой, смазливый парень Володя, один из тех, которые вырастают и на многие годы приживаются в помещичьих усадьбах.

Некрасивая, маленькая — почти карлица, с длинной, толстой косой, Варя влюбилась в повара.

Восприняв по-своему учение моего отца, она решила, что поступает по-толстовски, не делая различия между собой и поваром. Моя двоюродная сестра Елена Сергеевна Денисенко* рассказывала, что когда Варя советовалась с моим отцом по поводу своего замужества, она была поражена, что отец отнесся к ней намеренно строже, чем Сергей Николаевич, резко осуждая ее не только потому, что это так огорчало дядю Сережу, сколько потому, что, по мнению отца, не могло быть счастливого брака при разной степени развития, отсутствия общих интересов.

Но Варя никого не послушалась и уехала из дома.

А через некоторое время разразилось второе несчастье.

Толстые почти каждое лето выписывали из Самарских степей башкирцев, умевших делать кумыс. Кумыс был особенно полезен любимой дочери Сергея Николаевича Вере, страдавшей малокровием и имевшей склонность к туберкулезу.

Башкирец был молод, красив, и Вера увлеклась им.

— Он такой хороший был, — рассказывала она мне несколько лет спустя. — Все книги Льва Николаевича читал, о Боге, о душе со мной говорил. Я очень жалела его, потом полюбила. Как ты думаешь, Саша, — наивно спрашивала она меня, — я очень дурно поступила?

Вера уехала из дома с башкирцем.

Дядя Сережа никому не жаловался, ни с кем об этом не говорил, но иногда в опустевшем доме раздавались страшные крики:

— Ааааааа!

А маленькая сморщенная старушка в ужасе вскакивала, неслышными шагами подходила к двери кабинета, крестилась и, не смея войти, снова уходила в свою половину.

Старики поспешили дать свое согласие на брак последней дочери с Сергеем Васильевичем Бибиковым.

Варя поселилась в уездном городишке с своим поваром. Говорили, что он на ее деньги открыл торговлю, стал пьянствовать и жестоко бил свою крошечную жену. Затем пошли дети, повар ее бросил. Во время революции она умерла где-то в глуши — одинокая, несчастная, оставив несколько человек детей.

В Пирогове стало еще мрачнее. Дядя Сережа молчал и только кричал, сидя у себя в кабинете. А Мария Михайловна не жаловалась, не осуждала своих дочерей и не то со страданием, не то с недоумением спрашивала, когда приезжала:

— Каково, а? Варя-то, Варя… А Верочка, Верочка каково, а?

И слезы наворачивались у нее на глаза.

А через год Верочка вернулась, и в самой дальней от дяди Сережи комнате появился маленький, желтолицый, с косыми глазенками мальчик — Миша. Дядя Сережа простил дочь, но не желал видеть внука.

В 1904 году дядя Сережа умер. У него сделался рак на языке. Он страдал ужасно. За ним ухаживали Верочка и Мария Михайловна. Отец ездил к нему в Пирогово и возвращался расстроенный, огорченный…

17 августа отец записывает в дневнике:

"Пирогово. Три дня здесь. У Сережи было очень тяжело. Он жестоко страдает и физически и нравственно, не смиряясь"*.

Дядя Сережа не мог примириться с страданиями, с неизбежностью смерти, роптал на судьбу, не находя душевного успокоения. Мария Михайловна страдала за него, думала, что исповедь и причастие могли бы облегчить его, но, зная его отвращение к священникам, не решалась позвать батюшку. Отец помог ей. Он предложил дяде Сереже исповедоваться, дядя Сережа согласился. Мария Михайловна успокоилась, да и отец был рад, он надеялся, что хоть священник поможет Сергею Николаевичу подготовиться к смерти.

Когда дядя Сережа умер, старушка Мария Михайловна осталась в Пирогове с Верочкой. Она нашла утешение в своем внуке Мише — желтолицем звереныше, который смотрел исподлобья. Ни с кем, кроме матери и бабушки, не разговаривал, всех дичился. Когда он подрос и его стали учить грамоте, он все пытался писать слева направо — по-восточному.

Иногда летом приезжала Варя со своими детьми и жена Григория Сергеевича с семьей.

Во время революции, когда громили помещичьи усадьбы, Веру предупредили, что мужики собираются громить Пирогово. Взяв с собой самое необходимое, ночью, с совсем уже дряхлой Марией Михайловной и Мишей, Вера, покинув навсегда свое старое гнездо, спряталась у священника. Оттуда на тряской телеге крестьянин отвез их за пятьдесят верст, в город Тулу. Отъехавши несколько верст, они увидали на небе громадное зарево. Горело Пирогово.

Старинные вещи Толстых крестьяне растащили по домам, среди них погибли старинные клавикорды, на которых когда-то играла Мария Николаевна — мать отца.

Мария Михайловна после путешествия в Тулу на тряской телеге заболела и умерла.

Верочка многие годы скиталась по югу России, испытывая нужду, голод, холод. Миша, такой же слабый и больной, как и его мать, вынужден был работать на заводе простым слесарем. Измученные, худые, в старых, изношенных одеждах они наконец попали в Ясную Поляну. Миша опять поступил на завод около Тулы, но у него сделалось кровохарканье, он слег и вскоре умер. А через несколько месяцев от туберкулеза в больнице умерла его мать.

От всей семьи осталась в живых одна Мария Сергеевна. Муж ее умер, а она, получив крестьянский надел, работает на нем вместе со своими детьми.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.