4.5. Второй раунд Ново-Огареского процесса – прямой путь к Беловежью

4.5. Второй раунд Ново-Огареского процесса – прямой путь к Беловежью

Пал, пал Вавилон, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице.

Иоанн Богослов

Итак, вопрос об участии, вернее о степени участия Генерального секретаря КК КПСС в организации августовского мятежа по сей день остается загадкой. Загадкой Полишинеля? Сам Горбачев любые обвинения в свой адрес о причастности к ГКЧП решительно отметает. Так, в своей книге «Августовский путч» он пишет:

«Ходит и такое: я, мол, знал о предстоящем путче. Следствие покажет все. Также как и цену запущенного слуха, будто Горбачев имел ненарушенную связь, но устранился, чтобы отсидеться и приехать «на готовенькое». Так сказать, беспроигрышный вариант. Если путч удался, то президент, давший ГКЧП шанс, выигрывает. Если путч проваливается, он опять прав»[430].

Все так. Лучше не скажешь. И неважно, что Горбачев не сумел собрать урожая с августовских полей: все в одиночку присвоил Ельцин. Но откуда Президент СССР мог предположить, как поведет себя Президент России? Нейтрализуй его путчисты в первый же день мятежа, и не было бы никаких баррикад, «живого кольца», развивающихся бело-сине-красных полотнищ и жертвоприношения в качестве жизни трех юношей.

Сами гэкачеписты, оправившись от шока, вызванного предательством Горбачева, и осознав, что пути их разошлись навсегда, понемногу разговорились. Так, В. Болдин, один из самых доверенных Генсеку людей, напишет:

«Горбачев в начале 1990 года пригласил к себе группу членов Политбюро и Совета безопасности — всех тех, кто впоследствии вошел в ГКЧП (среди них были Крючков, Язов, Бакланов) — и поставил вопрос о введении чрезвычайного положения. Все, кого Горбачев тогда позвал, идею ЧП поддержали, особенно учитывая нарастание националистических, центробежных тенденций в Прибалтике и Закавказье. И у нас, в аппарате Горбачева, начали готовить концепцию ЧП.»[431]

Дальше, если следовать логике Болдина, события развивались так. Генсек окончательно осознал, что сепаратные переговоры Ельцина с лидерами республик приведут в итоге к его полному низложению и «вызвал тех, с кем уже обсуждал вопрос чрезвычайного положения, отдал им необходимые распоряжения и ушел в отпуск. Горбачев не хотел присутствовать при той драке, которая должна была разгореться. Он знал (а возможно, и сам дал команду), что во время его отпуска случится то, что случилось».

Болдин знает о чем говорит, и оснований не верить ему нет абсолютно никаких. Это был честнейший человек. А вот воспоминания другого путчиста, бывшего секретаря ЦК КПСС О. Бакланова:

«Я узнал о создании комитета от Горбачева, который еще за год или полтора до августа 1991 года, почувствовав, что его политика приходит в тупик, на одном из совещаний высказал мысль о создании некоего органа, который в случае чрезвычайной ситуации мог бы вмешаться, чтобы поправить положение в стране. Я знаю, что и Верховный Совет обсуждал и даже принял статус ГКЧП»[432].

Очень интересные наблюдения приводит Евгений Примаков, на тот момент член Президентского совета. Когда утром 20 августа он пришел к Янаеву и посоветовал немедленно вывести войска, вице-президент виновато потупился: дескать, сам все понимаю, но не могу, выкрутили руки.

«Потом, анализируя разговор, — замечает Примаков, — я особо выделил сказанное им: «В апреле я не поддался. А в этот раз не выдержал…» Значит, они собирались сделать это еще в апреле»[433].

Не менее конкретно формирует задачи созданного ГКЧП О. Шенин:

«ГКЧП — это несформированная структура, созданная с подачи Горбачева. Это он нас всех ранее не раз собирал в таком составе. Горбачев акцентировал внимание на том, что в стране ситуация может складываться не самым лучшим образом. Видимо, он имел в виду какие-то свои цели, а мы полагали, что речь шла о защите конституционного строя»[434].

Бессмертны слова Виктора Степановича: «Хотели, как лучше, а получилось, как всегда».

Все меньше и меньше остается вопросов об участии Горбачева в организации ГКЧП, но рано или поздно на все эти вопросы будут найдены ответы, в том числе и на эти два. Во-первых, зачем понадобилось генсеку и президенту страны — вполне здоровому и бодрому — оставлять Москву под предлогом надуманной болезни, когда под угрозой срыва находилось подписание Союзного договора — его же детища! И, во-вторых, что означает его загадочная фраза, брошенная журналистам сразу же после возвращения из форосского «заточения»: «Всего я вам все равно никогда не скажу…»

«На следующий день, осознав, что за двадцать дней отсутствия в Москве власть стремительно ускользает из его рук, Горбачев признался одному из западных корреспондентов: «Я приехал из Фороса в другую страну и сам уже не тот, кем был, другой человек». На этот раз он сказал чистую правду.

Как Ельцин после возвращения из Америки, так и Горбачев после Фороса совершенно изменился. Во-первых, он стал еще более боязливым и неуверенным в своих действиях, утратил остатки воли. Во-вторых, он понял, что проиграл и попал под каблук Ельцина.

— У нас есть горький опыт, август нас многому научил, потому, прошу вас, теперь любые кадровые изменения — только по согласованию со мной, — приказал Ельцин.

Горбачев внимательно посмотрел на собеседника. Это был взгляд сломленного, готового на уступки человека. И все же Президент Союза попытался взять инициативу в свои руки.

В первый же день после возвращения в 12.00 Горбачев созвал у себя совещание. Еще не все отошли от происшедшего. Говорили о том, что кто делал, где был в разгар событий, перемывали косточки вчерашним партсоратникам, которых арестовали ночью. Больше всех старался Яковлев.

Горбачев подписал первые после путча указы — министром обороны назначил Моисеева, председателем КГБ — Шебаршина.

Ельцин узнал об этом поздно вечером, после сообщения по ТВ. Несмотря на поздний час, он позвонил Горбачеву и тоном хозяина, нетерпящего возражений, спросил: — Михаил Сергеевич, что вы делаете? Моисеев — один из организаторов путча. Шебаршин — ближайший человек Крючкова.

Горбачев стал оправдываться, что не знал этого. Но сейчас уже поздно, дело сделано, документы подписаны, а указы уже обнародованы, их передали по радио, телевидению.

— Так дело не пойдет, — заявил Ельцин. — Утром буду у вас. Утром прямо из дома Президент России поехал в Кремль, к Горбачеву. Первым делом потребовал отправить в отставку Моисеева. Хозяин кабинета, которому вскоре предстояло самому паковать чемоданы, пытался увернуться от прямого разговора. Дескать, неудобно отменять только что изданный указ, обещал подумать, как выйти из положения. Но с Ельциным его увертки, отговорки, уловки не проходили.

— Нет, — уперся Б. Н., — я не уйду, пока вы при мне этого не сделаете. Приглашайте Моисеева прямо сюда и отправляйте в отставку.

Пришлось Горбачеву уступить. Вызвали Моисеева, начальника Генштаба, лишь вчера назначенного министром. Он вошел в кабинет, где сидели оба президента. Горбачев за своим столом, в торце, Ельцин — рядом.

— Объясните ему, что он уже не министр, — кивнул Ельцин Горбачеву, показывая, кто тут главный.

Можете представить, что творилось в душе униженного Горбачева, но он безропотно повторил сказанное Ельциным. И генерал армии, один из самых способных наших военачальников, сдал пост министра обороны…

Коржаков передал Ельцину записку от Бурбулиса, шефа кадров, с предложением назначить министром обороны Шапошникова, главкома ВВС, который одним из первых поддержал решение о деполитизации армии и провел эту акцию в ВВС.

Ельцин знал о заслугах человека, который «смеется», и рассчитывал на его помощь в будущем.

Знал Борис Николаевич и о другом — в дни путча он определил министром обороны России генерала Кобеца. Назначение Шапошникова означало элементарное двоевластие в армии. Но это ему как раз и нужно было, а тут и человек подвернулся, готовый услуживать, а не служить.

Вскоре Шапошников тоже предстал пред очи двух президентов. Беседа была короткой: пост получил — действуй.

Снова записка от Бурбулиса: на пост председателя КГБ предлагался Бакатин. Ельцин знал Шебаршина лично и знал, что этот человек, кадровый разведчик, не прогнется ни перед кем, а тем более будет всячески противодействовать давно задуманному разгрому КГБ. Горбачев, услышав фамилию Бакатина, удивился: это было большой неожиданностью для него. Но тут же сообразил, что эта кандидатура подходящая — вроде свой человек. Так ушел в отставку еще один профессионал, пробывший во главе Комитета госбезопасности всего сутки.

— Надо решить вопрос и с министром иностранных дел, — нажимал Ельцин. — Бессмертных выполнял поручения ГКЧП, во все посольства ушли шифровки в поддержку гэкачепистов, и всю внешнеполитическую службу он ориентировал на то, чтобы помогать им.

— Кого вы предлагаете? — спросил Горбачев.

Ельцин призадумался. Хотел было назвать Козырева, но понимал, что бойкий мальчик еще не готов к такой роли. Сошлись на Борисе Панкине, который был послом в Чехословакии, а раньше в Швеции. Хорошо засветился он 19 августа, когда открыто выступил против путча в посольстве и прислал шифровку, в которой осуждал ГКЧП. Верность Ельцину была индульгенцией в эти дни для получения хлебной должности. Правда, Панкин недолго возглавлял МИД — не той школы, да и слишком самостоятелен. Его сплавили в Лондон, а в МИД все-таки подсадили Козырева.

Под диктовку Бурбулиса важнейшие государственные посты на первом этапе вроде бы разделили. Началась драка за кабинеты. Правда, у Ельцина кабинет в Кремле уже был. Почти сразу же после победы над ГКЧП он заговорил с Горбачевым о разделе Кремля. Президент СССР оставляет для себя первый корпус, а Ельцин въезжает со своей командой в четырнадцатый, где раньше был Кремлевский театр. Президенту России выделили апартаменты на четвертом этаже. Рядом должны размещаться и помощники. Вот они-то и схватились в борьбе за место при теле вождя. Илюшин приглядел себе кабинет Примакова, отделанный в европейском стиле, с современной мебелью. К нему примыкали комнаты отдыха и мини-спортзал с тренажерами. Но на этот кабинет положил глаз и Бурбулис. Виктор Васильевич переиграл соперника. Может быть, с этого момента они и стали заклятыми друзьями?»[435]

А что же с членами ГКЧП? Следствие предъявило участникам событий 19 — 21 августа обвинение по статье 24 УК РСФСР — заговор с целью захвата власти. Конечно, формулировка звучит странно. Власть у всех у них была. Должностное «повышение» на три дня получил только вице-президент Г. Янаев, ставший и. о. Президента. Однако он и так оставался и. о., поскольку Президент находился в отпуске. Пытались притянуть к обвиняемым другую статью — «Государственная измена», но не прошло, поскольку они как раз действовали во имя спасения Советского Союза.

Суд долго ходил по лабиринтам следствия и УК РСФСР, наконец, в феврале 1993 года узникам «Матросской тишины» вручили обвинительное заключение в пяти томах. В каждом томе — 250 страниц.

В день начала слушания дела, 14 октября, у здания суда собрались несколько тысяч человек. Многие пришли с цветами. Были лозунги «Народ с вами», «Истинных преступников — к ответу!», «Не допустим расправы»…

«Суд идет. Прошу встать!» — прозвучало под сводами зала Верховного суда РФ. Здесь часто звучат эти слова. В тот день встали со скамьи подсудимых Янаев, Павлов, Крючков, Язов, Шенин, Бакланов, Варенников, Плеханов, Генералов, Тизяков и Стародубцев.

Председательствовал на суде Уколов, два народных заседателя — Зайцев и Соколов (все трое — генералы), девять государственных обвинителей во главе с заместителем Генерального прокурора России Денисовым. Подсудимых защищали 17 адвокатов.

Новые российские власти очень тщательно готовили сценарий этого судебного заседания, и все же казуса они не избежали. Устроители процесса задумали рассадить подсудимых по своему усмотрению. Но они заняли места как бы произвольно, в зависимости от того, кто первым вошел в зал. Их хотели пересадить, как замышлялось, но гэкачеписты возразили и остались там, где сидели.

Председательствующий заметил это, на мгновение заколебался: пересаживать или нет? Но решил: пусть будет так, как есть.

С самого начала, как свидетельствует Крючков, суд принял строгую линию ведения процесса, но отнюдь не жесткую. Защита сразу же ходатайствовала об отводе всего состава суда — дескать, они все зависят от Министерства обороны, значит, и от министра П. Грачева, который проходит в качестве свидетеля, играя в деле ГКЧП не последнюю роль. Следующим шагом защиты было — отвод всех государственных обвинителей. Высшая коллегия Верховного суда дала объективную оценку действиям Генерального прокурора Степанкова и его заместителя Лисова, которые еще за 5 месяцев до окончания расследования дела написали книгу «Кремлевский заговор» и выпустили ее массовым тиражом. Суд согласился с защитой по поводу отвода государственных обвинителей и предложил Верховному Совету решить этот вопрос. Зал встретил это решение бурными аплодисментами.

Подсудимые вели себя достойно. Они аргументированно отвергали предъявленные им обвинения. Каждое выступление Язова, Крючкова, Шенина — это образец патриотизма, гражданственности. Так, Д. Т. Язов аргументированно изложил причины, вызвавшие в стране кризис, развал Союза, показал роль отдельных политиков. Подробно обрисовал ситуацию в Вооруженных Силах, показал, как падает наша обороноспособность.

Касаясь обвинений в неконституционности действии ГКЧП, Язов сказал: «Метод не предусмотрен Конституцией? А что, разве Конституция, на которой давал клятву Президент, предусматривала развал государства, армии и подрыв обороноспособности, невыполнение волеизъявления народа на референдуме?»

В заключение Язов сказал: «Обвинение меня в измене Родине это правотворчество угодливых людей, которые, как известно, сами оказались не у дел. На самом деле — какую власть захватил я? Действительно, парадокс. Пожалуй, это единственный в истории случай когда люди, движимые мотивами сохранения государства, привлекаются к уголовной ответственности по закону, который государство создало для своего Президента»[436].

Столь же сильно, страстно звучали и другие выступления. Как известно, гэкачеписты были выпущены на свободу по амнистии. Правда, один из них — генерал Варенников не признал амнистию и выиграл судебный процесс: он был оправдан. Протест Генеральной прокуратуры на приговор суда Президиумом Верховного суда РФ был оставлен без удовлетворения.

Раз оправдали Варенникова, значит, оправданы, а не амнистированы все члены ГКЧП.

Так завершились августовские события. Впрочем, завершились ли? Завершились только для членов ГКЧП. Страну же они ввергли в пропасть.

Вернемся, однако, к первым «послепутчевым» дням, ввергнувшим великую страну в пучину хаоса и развала.

В ночь с 20 на 21 августа Белый дом праздновал победу. Среди «победителей» был и пресс-секретарь Б. Ельцина Павел Вощанов. Через несколько лет, отвечая на вопрос о самом трагичном и самом веселом моменте своей пресс-секретарской работы, он вспоминает ту ночь:

«Самый запомнившийся — это ночь с 20 на 21 августа 1991 года. В этом были и трагедия, и фарс. Трагедия — это люди, находящиеся вокруг Белого дома, а фарс — происходившее тоже самое в его пределах. Отцы русской демократии праздновали там победу над Горбачевым. Именно тогда я в первый раз в жизни понял, что я служу не тому человеку»[437].

А этот человек, упоенный победой над Горбачевым, решал стратегическую задачу — немедленно уничтожить КПСС. Активно помогал ему в этом главный теоретик «ельцинизма» Г. Х. Попов, который подготовил и осуществил «три акции»: «Во-первых, надо было попытаться заставить Горбачева самого объявить о выходе из КПСС, объявить о разрыве с ЦК, поддержавшим путчистов, о ликвидации аппарата КПСС. Но он был явно не готов к этому. Помню, мы с Юрием Лужковым зашли к нему в Кремль. Он обсуждал со своим окружением вопрос о том, оставаться ли Генсеком ЦК КПСС. Он пригласил нас поучаствовать в обсуждении. Мы быстро поняли, что Михаила Сергеевича его окружение почти убедило остаться на посту. Я резко высказался за немедленный уход с поста Генсека. Михаил Сергеевич слушал внимательно, но я чувствовал, что колебания есть. Тогда начал говорить Юрий Лужков с присущей ему жесткостью хозяйственника. Если мою позицию Горбачев предвидел, то напор Лужкова был для него полной неожиданностью, и решение об уходе было принято. Лужков практически продиктовал и текст заявления. Примечательно, что окружение Горбачева при нас молчало. А как только мы ушли, то они, видимо, принялись за свое. В итоге заявление было существенно ухудшено в политическом отношении. И его задержали на много часов, в результате оно появилось после Указа Ельцина о запрете КПСС. Горбачев еще раз упустил шанс включиться в послепутчевый процесс не в качестве плывущего по течению, а в качестве организатора.

Вторая акция касалась Москвы. 23 августа собралась сессия Моссовета. На ней я предложил взять под контроль здания райкомов КПСС, чтобы не дать им возможности уничтожить следы своего участия в путче. Депутаты меня поддержали. На этой же сессии мы сделали то, чего не сделал Верховный Совет России в отношении своих депутатов, — мы лишили депутатского мандата лидера МГК КПСС Юрия Прокофьева. Если бы у нас была директива Верховного Совета, мы бы изгнали тогда из Совета еще человек двадцать-тридцать. Думаю, что и руководство Моссовета сменилось бы, т. к. активно в дни путча действовал в президиуме Моссовета только Седых-Бондаренко. Он мужественно оставался в здании Моссовета вместе с заместителем премьера правительства Музыкантским после того, как мы с Лужковым перешли в Белый дом.

Словом, Моссовет действовал не в пример Верховному Совету активно. Хотя и он не начал с анализа того, чем занимался каждый его депутат в дни путча.

Третья акция касалась уже всей КПСС. Мы видели, что Верховный Совет России ничего не делает. Горбачев тоже готов только к личной акции — отказаться от поста Генсека. Вся надежда была на Бориса Ельцина. И он мужественно принял на себя всю ответственность за запрет КПСС. Он с присущим ему исключительным пониманием народных настроений видел, что народ недоволен. Он не знает, чем именно, но чувствует, что путч требует иной реакции, чем то, что он видит по телевизору. И Ельцин подготовил указ о КПСС.

Этот указ собирались огласить в зале Верховного Совета России именно тогда, когда будет встреча депутатов с Горбачевым. Депутаты сами указ не примут — это очевидно, но выступить против тоже не решатся — обстановка не та на улицах. А Горбачев будет недоволен, но и он в присутствии депутатов не решится протестовать.

Эту акцию Ельцина надо было мощно поддержать. Что можно было сделать в Москве? Наши размышления все больше концентрировались вокруг занятия базы КПСС — зданий ЦК и МГК.

Еще 23 августа народ собирался вокруг здания ЦК. Мне звонил сначала Примаков, затем Горбачев. Просили предотвратить погром. Я в тот день еще рассчитывал на нормальное развитие процесса ликвидации КПСС. Мы послали депутатов, сотрудников мэрии и префектур, активистов Демократической России». Людей удалось передвинуть от здания ЦК КПСС на площадь Дзержинского.

Но 24 августа вновь усилилось стихийное недовольство масс характером развития послепутчевских событий. Людей можно было понять: для чего погибли ребята возле Белого дома, если все остается по-старому? Нужны были зримые, осязаемые, наглядные доказательства перемен. Памятники снести — но ведь это утешение для думающих на самом элементарном уровне. Все, кто размышлял — а это было подавляющее большинство, — понимали, что снятие мраморных или бронзовых фигур — итог явно недостаточный. Настроения подогревались крайними антикоммунистическими партиями и группировками. Кое-кто из структур КПСС хотел обострения ситуации, чтобы на фоне разгула и погромов акции ГКЧП выглядели бы невинными детскими забавами. Были и те, кто успел за три дня ГКЧП настрочить массу доносов и в ЦК, и в МГК, и в КГБ и теперь рвался первым войти в их здания, чтобы все сжечь.

Но к нам и на самом деле поступали сведения из достоверных источников, что везде — от ЦК до РК, от КГБ СССР до КГБ районов — жгут бумаги, пытаются что-то увозить и т. д.

И все же главной была мысль, что, когда Ельцин начнет зачитывать указ о приостановке деятельности КПСС, в Верховном Совете России должен уже быть весомый и, главное, не допускающий обратного хода аргумент. Таким аргументом могло стать именно взятие зданий ЦК КПСС и МГК.

Но чтобы войти в эти здания, недостаточно было решения мэра. Это ведь организация союзного уровня. С союзного уровня никакой поддержки мы получить не могли. Оставался российский. И опять-таки не парламент, а Президент. Но было неудобно, чтобы решения по зданиям принимал тот же Президент, который потом подпишет указ о КПСС. После переговоров с Бурбулисом договорились, что он как государственный секретарь подпишет бумагу, разрешающую нам занять здания ЦК. По МГК решали мы сами. Всей операцией руководил префект Центрального округа Александр Музыкантский (он же заместитель премьера правительства Москвы), управляющий делами мэрии Василий Шахновский и заместитель генерального директора департамента мэра Александр Соколов, депутат Моссовета, майор армии (он был потом назначен мною кем-то вроде коменданта комплекса ЦК КПСС). Надо было убедить части КГБ СССР, охранявшие ЦК (что само по себе было беззаконием — почему государственная власть охраняет помещение одной из партий страны?), уйти.

ЦК — это гигантский узел связи со страной, комплекс подземных сооружений, все системы обороны, включая ядерную. Договорились с КГБ, что они останутся охранять подземный комплекс, а из здания уйдут.

Далее надо было обеспечить безопасность уходящих из ЦК его сотрудников. Конечно, они могли быть соучастниками путча, но это — дело следствия и суда, никаких самосудов допустить нельзя. По нашим сведениям, лидеры в ЦК 24 августа уже не пришли, а вот в МГК Прокофьев находился в своем кабинете. Я поручил Шахновскому и Соколову лично обеспечить эвакуацию Прокофьева и других руководителей. Но при этом не допустить выноса каких-либо документов. Другими словами, обыск становился неизбежным.

Я думаю, что Музыкантский и другие участники этого события расскажут когда-нибудь много интересного. А меня тогда интересовало одно: темп. К моменту начала выступления Ельцина здания должны быть взяты.

Я понимал историческое значение происходящего. Передо мной был телевизор: шел репортаж о встрече депутатов Верховного Совета России с Горбачевым. А сбоку стоял телефон, по которому поступала информация со Старой площади.

Наконец каким-то усталым и будничным голосом мне сообщили: мы в здании ЦК. Охрана КГБ ушла. Персонал эвакуирован. Удалось вывести и Прокофьева. Мы звоним из бывшей приемной Генерального секретаря ЦК КПСС.

Свершилось. Я знал, что это удар. Изгнания из зданий КПСС уже не переживет.

Как и при взятии Зимнего дворца в 1917 году, взятие ЦК КПСС обошлось без жертв. Но, в отличие от 1917 года, не было ни залпов орудий, ни выстрелов. Это имело огромное значение для будущего. Закладывался фундамент российской демократии, нельзя было, чтобы в него попала хотя бы капля крови.

В эти минуты я понял: дело сделано. Величайшее событие конца ХХ века свершилось. Эксперимент с государственным тоталитарным социализмом закончен. Что бы ни было потом, сколько бы лет ни занял процесс, как бы ни было противоречиво развитие — начинается отсчет новой эпохи.

Я как ученый-экономист уже много лет назад пришел к выводу, что когда-то это обязательно произойдет. Что этот вид социализма обречен.

Я, занявшись политикой, старался приблизить его гибель, облегчить России муки родов нового общества.

Но я не верил, что это произойдет при моей жизни, при моем участии. Но — произошло. Если я ничего больше не сделаю для России и ее народов, этот час, час взятия зданий ЦК, оправдает, по крайней мере, для меня самого, всю мою жизнь, все ее беды, ошибки, противоречия.

Ельцин зачитывал на экране исторический указ о КПСС. Я подумал: это произошло. Господи, это произошло! Это ведь наша Россия. Здесь свои обычаи. Назад покойников не носят, говорит старая русская пословица. Разгром зданий — это конец.

Потом были митинги. Был митинг победы. Я выступал на нем. Я говорил о роли москвичей, о роли молодежи.

Потом были похороны павших героев. И опять я говорил. Кстати, именно я настоял на том, чтобы пригласили на похороны не только православных священников, но и иудейских. Ведь один из погибших был евреем»[438].

В этот день, то есть 23 августа, когда Попов руководил «третьей акцией» по захвату зданий ЦК КПСС и ЦК МГК, Ельцин вызывает президента СССР — именно вызывает, а не приглашает — на заседание Верховного Совета РСФСР.

Прямо у входа Горбачева ждет агрессивно настроенная толпа. Он продирается сквозь людей, бросающих ему в лицо оскорбления, точно сквозь строй шпицрутенов.

Центральное телевидение транслирует в прямом эфире его выступление, более похожее на публичную порку. Стоя на трибуне, Горбачев запинается, бормочет что-то несвязное. А Ельцин еще и прерывает его на полуслове — так же, как в 1987 году обрывал его во время пленума Горбачев, только теперь это выглядит намного жестче и унизительной.

Он требует, чтобы Горбачев публично утвердил все указы, изданные российской властью за три августовских дня. Это и передача под юрисдикцию РСФСР всех союзных министерств и ведомств, и принятие на себя Ельциным полномочий верховного главнокомандующего.

«Борис Николаевич, — чуть не плачет Горбачев. — Мы же не договаривались все сразу выдавать, все секреты».

Этих указов он даже не читал, но Ельцин под крики и аплодисменты депутатов с хамской усмешкой вручает ему весь пакет документов. «Ознакомьтесь прямо здесь, на трибуне».

Но на ознакомление у Горбачева просто не остается времени. Ельцин — вот уж демократ, так демократ — заставляет его вслух зачитывать какую-то стенограмму заседания союзного правительства, где говорится о поддержке ГКЧП.

Через несколько минут он вновь обрывает президента СССР, поскольку получил отмашку от Попова о захвате зданий ЦК КПСС:

«Товарищи, для разрядки. Разрешите подписать указ о приостановлении деятельности российской компартии».

Под бурные овации зала Ельцин ставит свой размашистый автограф, нисколько не обращая внимания на жалкого, раздавленного Горбачева, который лишь испуганно повторяет: «Борис Николаич… Борис Николаич…»

Горбачев пытается еще что-то возразить — дескать не демократично преследовать людей за их убеждения, плюрализм мнений, все такое, — но Ельцина уже не остановить. Как танк, прет он без разбора вперед, добивая бывшего своего соперника. На глазах у зала, телезрителей он демонстративно подписывает Указ о приостановке деятельности КПСС. И с иезуитской ухмылкой:

— Указ вступает в силу с момента подписания.

Это был час его торжества, расплата, но еще не последняя, за октябрьский Пленум, за XIX партконференцию, за унижения. Ельцин торжествовал, но вряд ли понимал, что в эти минуты подписывает приговор и себе.

До Горбачева еще толком не дошло, что, собственно, произошло, он вяло пытается с трибуны протестовать, дескать, эта акция может вызвать волну антикоммунистической истерии, что было бы опасно и несправедливо. Ельцин машет рукой: полно тебе, Михаил Сергеевич. Кто-то из депутатов прорывается к микрофону и истерически кричит, что всех «коммунистов надо метлой из страны убрать».

Горбачев пытается урезонить его:

— До подобных предложений даже больной мозг Сталина не додумался, подобные призывы свидетельствуют, что у вас «крыша поехала». Вы что, собираетесь выгнать из страны 18 миллионов коммунистов, а с семьями — 50 — 70 миллионов человек? Если называете себя демократами, так будьте ими!

Поверженный Горбачев, красный от стыда, сходит с трибуны. Он пытается уйти, но Ельцин зовет его к себе в кабинет — поговорить с глазу на глаз, окончательно отправить в нокаут.

«Это как пойманную мышку кот гоняет: намял ей бока, уже с нее течет, а он все не хочет съедать, а хочет поиздеваться», — вспоминал отставной генсек об этих августовских унижениях по прошествии десятка лет[439].

Огромная страна рушилась на глазах. Указ за указом, Ельцин забивал гвозди в крышку гроба, где покоилось то, что вчера еще звалось Советским Союзом.

Деятельность компартии на территории РСФСР была запрещена. Все партийное имущество передавалось советам народных депутатов. Началось тотальное мародерство и погромы, пошла охота на ведьм.

Видя такое дело, Горбачев был вынужден добровольно сложить с себя полномочия генсека и призвать членов ЦК к самороспуску. Формально он остается еще президентом СССР, но власть его сокращается с каждым днем, точно шагреневая кожа.

Даже те республики, что вчера еще были готовы подписать Союзный договор, наблюдая крушение центральной власти, провозглашают свою независимость.

За десять августовских дней окончательный суверенитет обрели Латвия, Молдавия, Украина, Армения, Белоруссия, Азербайджан, Узбекистан, Киргизия. В октябре — последней — откололась Туркмения. Литва, Эстония и Грузия объявили о суверенитете еще раньше.

Все эти процессы происходили хаотично, на волне постреволюционной эйфории. Самое интересное, что Ельцин участия в них практически не принимал.

После того как он принародно размазал Горбачева и объявил КПСС вне закона, российский президент отправился бурно праздновать победу.

Борис Николаевич укрылся в Сочи, в будущей своей резиденции Бочаров ручей, на которую давно уже положил глаз. Чем занимался он там — доподлинно неизвестно, ибо даже самые близкие соратники связи с Ельциным не имели.

«Я вместе с другими коллегами предпринимал тогда усилия для того, чтобы вывести его из этого отпуска и побудить действовать решительно, — свидетельствует министр иностранных дел РСФСР Андрей Козырев. — Мы понимали, что страна теряет время».

А тем временем пламя пожара перекидывалось уже из других республик и в саму Россию. 1 сентября в наиболее спокойном северокавказском регионе — Чечено-Ингушетии — никому пока неизвестный отставной генерал Дудаев низвергает местный Верховный Совет. По всему Грозному полыхают митинги. Дудаевские гвардейцы захватывают объект за объектом, а под конец, распоясавшись окончательно, силой разгоняют парламент, выбрасывая депутатов из окон.

Но тщетно председатель российского КГБ Иваненко пытается связаться с президентом: Ельцин слишком упоен победой; он и на секунду отрываться от отдыха не хочет. Даже когда дудаевцы захватывают здание республиканского КГБ и растаскивают архивы и оружие, Борис Николаевич на звонки Иваненко не отвечает.

«В течение дня безуспешно я пытался связаться с президентом России, который в это время находился на отдыхе в городе Сочи, — говорит главный российский чекист. — Можно было поднять группу быстрого реагирования, выехать с ней…»

Если бы Ельцин дал спецслужбам хоть какую-нибудь установку, чеченского катаклизма никогда бы не случилось. Но слишком расслабляюще действовал на него щедрый черноморский климат. Ценой пары принятых на грудь бутылок стали две войны и десятки тысяч человеческих жизней.

Потом он, конечно, спохватился, только уже было поздно. Дудаева избрали уже президентом, вся власть в Чечне окончательно вышла из-под контроля Москвы.

Правда, в ноябре Ельцин еще пытается что-то изменить. Он выпускает указ о введении в Чечено-Ингушетии чрезвычайного положения, но тут же… уходит в очередной загул.

Вице-президент Руцкой, которому поручено было заниматься чеченской проблемой, в течение пяти дней не мог с ним связаться. Борис Николаевич отдыхал в Завидово и беспокоить себя никому не велел.

Кончилось все тем, что ЧП пришлось бесславно отменять, а крайним во всей истории был назначен вице-президент — единственный, кто, действительно, пытался изменить ход событий.

Ельцинский пресс-секретарь Павел Вощанов рассказывал, что когда исход ЧП стал понятен, президент позвонил ему и «велел сделать заявление, что, мол, президент России всегда выступал и выступает за мирное решение чеченской проблемы. Только за столом переговоров… А то у нас есть, понимашь, такие, которым, что в Афгане деревню разбомбить, что Чечню танками подавить…»[440]

Такое заявление абсолютно в духе Б. Ельцина. Он никогда не признавался в собственных ошибках и у него всегда находился стрелочник, который мог вообще к провалам ельцинской политики не иметь никакого отношения. Напротив, он любил уличать других людей в ошибках и грехах, свойственных ему самому. Когда в декабре 1991 года оформлял он развод с Горбачевым, присутствовавший на той исторической встрече «архитектор перестройки» Яковлев невинно поинтересовался: правда ли, что вы собираетесь снять Примакова? (Незадолго до того он был назначен главой внешней разведки.)

А Ельцин ему в ответ: «Примаков любит выпить. Это, понимашь, недопустимо…»[441]

Итак, через публичное унижение М. С. Горбачева, Б. Ельцин совершил еще одно преступление памятного 1991 года — запрет на деятельность КПСС на всей территории России. Затем последовал запрет на печатные органы КПСС и КПРФ: «Правду», «Советскую Россию», «Гласность» и целый ряд других газет, что явилось грубым нарушением закона. В дни августовских событий ЦК КПСС, как орган коллективного руководства, поддержал ГКЧП, в его поддержку выступили и многие ЦК компартий республик, обкомы, горкомы, райкомы партии, первичные парторганизации. Но после разгрома ГКЧП корабль развернулся на 180 градусов. Произошла, как утверждает Е. Гайдар, «антикоммунистическая революция, и многие начали открещиваться напрочь от партии». Сложили с себя обязанности членов Политбюро Назарбаев, Каримов, ряд руководителей компартий республик вышли из состава ЦК.

Снова и снова вспоминается, как Ельцин подписывал партийный указ. Право, на его лице мелькнуло какое-то садистское наслаждение. Думается, такие же чувства испытывали, читая эти два указа, некоторые соратники Ельцина, и прежде всего бывший главный идеолог КПСС последних лет Александр Яковлев. Правда, он молча сидел в зале, но на лице было ликование! Почему такие, как Яковлев, люто ненавидели, да и сейчас ненавидят КПСС, взрастившую их и выведшую на вершины власти? Вопрос не простой. Ельцин пытался как-то объяснить это. Получилось невнятно, неправдоподобно. Дескать, КПСС изжила себя, не оправдала надежды людей. Распустив партию, мы, демократы, просто-напросто сделали то, что хотело большинство народа. И волю этого большинства почувствовали и путчисты — они сдались.

На самом деле — все не так. Есть люди, с детства обиженные Советской властью, которые не могут простить обид. Это мелочные, мстительные люди. Ельцин из таких. Он ведь никогда не был снисходительным к другим, старался переломить через колено, стереть в порошок. У него характер такой — обижен же Ельцин на Советскую власть за раскулаченного деда, за отца.

И сам он об этом говорит совершенно откровенно:

«Пожелтевшая, почти остывшая папиросная бумага. Канцелярский картон. Фиолетовые стойкие чернила. Передо мной «Дело № 5644», по которому в 1934 году проходила группа бывших крестьян, работавших на стройке в Казани. Среди них мой отец Ельцин Николай Игнатьевич.

Было ему в ту пору двадцать восемь лет. Почему он проходил вместе со своим братом Андреем? Брату было и того меньше — двадцать два.

Перед этим семью нашу «раскулачили». Сейчас мы все начинаем забывать, что это такое. А все было, как говорится, проще пареной репы. Семья Ельцина, как написано в характеристике, которую прислал чекистам в Казань наш сельсовет, арендовала землю в количестве пяти гектаров. До революции хозяйство отца было кулацкое, имел водяную мельницу и ветряную, имел молотильную машину, имел постоянных батраков, посева имел 12 га, имел жатку-самовязку, имел лошадей до пяти штук, коров до четырех штук…»

Имел, имел, имел… Тем и был виноват — много работал, много брал на себя. А Советская власть любила скромных, незаметных, невысовывающихся. Сильных, умных, ярких людей всех не любили и не щадили.

В тридцатом году семью «выселили». Деда лишили гражданских прав. Обложили индивидуальным сельхозналогом. Словом, приставили штык к горлу, как умели это делать»[442].

Мог сын и внук любить власть, которая отняла у деда все, что он имел? Конечно же, не мог. Хотя обратите внимание на рассуждения Ельцина: «имел, имел, имел… Тем и был виноват — много работал…». А ведь чуть выше в деле № 5644, которое так усердно изучал Ельцин, сказано: «имел постоянных батраков». Вот ведь кто создавал богатство Ельцину-деду — батраки. И был он самым обыкновенным эксплуататором, против чего и боролась Советская власть.

Кстати, запрет партии пагубно отразился на миллионах и миллионах ни в чем не повинных ее членов. Демократы раздували шум вокруг мнимых миллиардов долларов, вывезенных за рубеж, вокруг золота партии. Гайдар даже нанял американских частных детективов, которые искали по всему миру партийные деньги, но нельзя найти того, чего нет, даже в угоду больному воображению. За эту гайдаровскую авантюру пришлось заплатить детективам несколько миллионов долларов из российского бюджета, т. е. из кармана налогоплательщиков.

Справедливости ради надо сказать, что не один Ельцин виноват в разгроме КПСС. Не меньшая вина тут и Горбачева, его предшественников. Коррозия некогда монолитной партии разъедала ее изнутри. С приходом Горбачева в партии начали образовываться фракции, различные течения, платформы. Он это всячески поощрял. К августу 91-го в КПСС состояло уже не 18 млн., а 14 с небольшим. Одни вообще демонстративно вышли из рядов КПСС, как это сделали М. Захаров сотоварищи, сожгли партбилеты, другие разбрелись кто куда: к Нине Андреевой, Анпилову, Бузгалину и Косолапову, Зюганову, Медведеву и Денисову, Липицкому и Руцкому, а позднее к Лимонову, Тюлькину, Шенину, Умалатовой.

Немалая часть присоединилась к Демократической партии Травкина, к Жириновскому, и т. д. и т. п. Одно это говорит о том, что внутри партии уже давно шли процессы, которые привели к столь печальному финалу. Эту боль за распадающуюся партию выразил известный советский (украинский) писатель, бывший заместитель Председателя Совета Национальностей Верховного Совета СССР, член ЦК КПСС Борис Ильич Олейник:

«Как бы там ни было, я несу моральную ответственность за несостоятельность ЦК, который должен уйти с политической сцены, естественно, вместе со мной, тем самым подтвердив и мое личное мнение о том, что в нашей партии с конца 20-х годов существовало две партии. Одна — номенклатура и другая — по существу, вся партия, добывающая хлеб насущный, уголь, металл, и о которой вспоминали верхи, когда наступал час уплаты взносов или когда составлялись поименные списки на расстрел в 1937 году, или когда надо было идти в смертельную атаку: «Коммунисты, три шага вперед!»

И снова эти же верхи подставили дважды расстрелянную партию под третий расстрел, пока что моральный. Когда же прекратится это издевательство?»[443].

Продолжим мысль Бориса Ильича. Да, были, по существу, две партии. И первая — номенклатурная жила уже в светлом будущем, построила для себя коммунизм. Многие коммунисты-руководители, носившие такие же партбилеты с силуэтом Ленина, как и все остальные, имели все, катались, как сыр в масле: хорошие квартиры у них были, служебные машины для себя и домочадцев, бесплатные номенклатурные здравницы 4-го Управления Минздрава. Все это было. И Борис Ельцин верно уловил настроение народа, его возмущение барскими привилегиями, о которых и сам Ельцин знал не понаслышке.

Партию развращали коррупция, зазнайство, формализм, чинопочитание. Коммунисты видели это зло, как могли, боролись с ним. И хотя КПСС Ельцин запретил, истинные коммунисты, борцы за справедливость, не покинули ее. Тот же Борис Олейник заявил в день приостановления деятельности КПСС, выступая в Верховном Совете СССР: «Наконец-то я смогу осуществить свою мечту: добиваться переименования партии, насчитывающей миллионы членов, в партию социальной справедливости. Я не отрекусь от нее. А потому хотел бы обратиться к коллеге из Самары (потребовавшему суда над КПСС наподобие Нюрнбергского суда над фашистскими главарями. — А. К.):

Уважаемый коллега! Нюрнбергский процесс потому и состоялся, что в братских могилах, на полях сражений лежат коммунисты, которые сделали возможным провести этот Нюрнбергский процесс. В противном случае у вас не было бы на что ссылаться.

А теперь хочу обратиться к победителям. Больше всего бойтесь тех витязей, которые примазываются к вам. Они, привыкшие торговать, оттеснят вас, благородных рыцарей, и пожнут плоды ваши и сделают все, чтобы победители раскололись и пошли друг на друга. Это будет, ибо это уже было. Примазываясь, они начнут демонстрировать свою запоздалую лояльность президентам, вам, победители, старым испытанным способом — доносами на неуспевших написать доносы»[444].

Партия коммунистов пройдет еще через Конституционный суд, выиграет процесс и выйдет снова на прямую линию жизни. На этот раз, как и до 1917 года, в качестве оппозиционной партии.

В этот же день, когда с трибуны Верховного Совета СССР громили КПСС, ближе к вечеру состоялась своеобразная казнь КГБ СССР, который, кстати, во многом повинен в том, что происходило в 1991 году.

У органов госбезопасности СССР был своеобразный «ангел-покровитель», который выполнял социальную роль, сравнимую с христианскими святыми. Таким «святым» для них, а также для органов внутренних дел, был Ф. Э. Дзержинский, культ личности которого в советские времена был, пожалуй, третьим после Ленина и Сталина. Почти в каждом кабинете сотрудника органов госбезопасности и внутренних дел висел портрет «Железного Феликса», а на площади в центре Москвы, которая также носила его имя, возвышалась огромная статуя первого чекиста страны.

Именно эта статуя и была выбрана для публичного унижения КГБ СССР. В. Крючков еще утром 21 августа, улетая в Форос, получил сообщение «о начавшихся беспорядках в городе, в частности на Лубянке, у памятника Ф. Э. Дзержинскому. Группы экстремистски настроенной молодежи потянулись на площадь, раздавались призывы к захвату здания Комитета госбезопасности, высказывались угрозы разрушить памятник»[445]. Правда, В. Крючков ничего не предпринял для того, чтобы дать отпор надвигающимся на площадь хулиганам, которых к вечеру возглавит С. Б. Станкевич, тогда заместитель мэра Москвы — любимчик толпы, а в последующем эмигрант, — скрывающийся от уголовной ответственности за коррупцию.

А события между тем нарастали. Вот как их описывает бывший заместитель председателя КГБ СССР Шебаршин Л. В.: «Начальник комендантской службы В. Г. Опанасенко докладывает, что толпа на площади собирается идти на штурм КГБ. На стенах зданий пишут обидные лозунги, окружили памятник Дзержинскому.

— Что делать?

— Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не применять оружие… Будем обращаться к московским властям и милиции. (Каково? Это, когда здание на Лубянке битком набито вооруженными офицерами и прапорщиками, взирающими на эту постыдную картину из его окон. — А. К.).

Отыскиваем милицию, но она на выручку не спешит…

Всем командует С. Б. Станкевич (а, ведь, он как раз и представляет московскую власть!. — А. К.), а милиция приглядывает за порядком.

По просьбе организаторов митинга мы включили прожектора на здании комитета («…не трогайте нас. Видите какие мы сознательные»…), но площадь освещена слабо. Кольцом, на некотором удалении от памятника, стоят люди. Сосчитать трудно, но это несколько десятков тысяч. Говорят речи, выкрикивают лозунги, а тем временем два мощных автокрана примериваются к чугунному монументу…

Краны взревели, толпа зашумела. Вспышки сотен блицев и Железный Феликс, крепко схваченный за шею (он был обвязан канатами, но процедура казни подсказывает детали), повис над площадью, а под чугунной шинелью лишь обозначилась смертная судорога чугунных ног»[446].

Маленькая деталь. Газеты писали, а затем мэр Москвы Г. Х. Попов подтвердил, что: «Нужной мощности автокрана найти не могли. Посольство США предложило помощь. У них на строительстве (здания) посольства соответствующей мощности кран был»[447].

Символично. Техника американская, а исполнители — отечественные хулиганы. Один полковник госбезопасности констатировал: «В ночь с 22 на 23 августа под улюлюканье пьяной толпы был сдернут с пьедестала памятник рыцарю революции 1917 года — Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому»[448].

Другой написал: «Невольно вспоминались кадры той трагической хроники — беснующаяся толпа вандалов и черные окна здания за спиной Феликса. Никто не пришел к нему на помощь»…[449]

Через несколько дней после «гражданской казни» «Комсомольская правда» писала: «КГБ СССР еще действует. Но можно сказать, что этой вчера еще могущественной организации уже не существует». Похоже, газета поставила верный диагноз. За три дня КГБ СССР потерял почти все.

«Гражданская казнь» КГБ окончилась относительно мирно, поскольку это закрытое ведомство было всего лишь исполнителем воли руководства КПСС.

«…Через месяц на площади остановилось несколько автобусов. Курсанты-пограничники и молодые слушатели Высшей школы КГБ стали тряпками и ацетоном смывать позор своих старших товарищей, приводя инвалидный памятник в приличное состояние. Закончив работу, они начертали: «Феликс, прости». Прохожие недоумевали, восхищаясь мужеством молодых юнкеров. Милиция отводила глаза, а чекисты…»[450]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.