Глава 15 Последний шанс

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 15

Последний шанс

Декабрь 1941 года ознаменовал коренной поворот в ходе войны: отныне наиболее вероятным исходом для нацистов представлялось поражение. Провал «блицкрига» — плана молниеносной войны и разгрома Советского Союза, — вступление в войну Соединенных Штатов, гигантские трудности, с которыми столкнулись нацисты, пытаясь управлять огромными территориями, при этом уничтожая их жителей миллионами — вот неустранимые причины, обусловившие начало конца.

Альберт Шнайдер, солдат одного из немецких подразделений, застрявших под Москвой, был одним из тех, кто уже тогда понял, что «война уже проиграна — все кончено хотя отступление еще даже не началось». И, по его мнению, дело не только в военных неудачах немцев, а дело в том, как ведут себя немецкие войска на оккупированных территориях. «Местных (т. е. советских граждан) постоянно грабят, отбирают все, все погреба перерыли в поисках картошки, ну и так далее — и никому в голову не приходит, что они и сами с голоду помирают. Это я к тому, что если бы к людям относились по-человечески — может, мы и выиграли бы эту войну»‹1›.

Как и всегда, Гитлер с помощью Геббельса вину за провал «блицкрига» возложил на других — в основном на своих генералов. Например, в марте 1942-го он так охарактеризовал Браухича: «этот тщеславный, ни на что не годный трус не способен даже оценить ситуацию — не то что овладеть ею». Геббельс, который имел обыкновение заносить высказывания фюрера в дневник, записал тогда — и, по всей видимости, без иронии: «Своим (т. е. Браухича) постоянным вмешательством и неповиновением он полностью провалил план Восточной кампании, столь блестяще разработанный фюрером»‹2›.

Гитлера выручило то, как неумело действовал Сталин в качестве Верховного главнокомандующего советскими войсками. 5 января 1942 года Сталин приказал одновременно провести целую серию наступательных операций по всему фронту. Это была сумасбродно амбициозная затея, и Сталин настоял на ней вопреки возражениям профессиональных военных. Попытки Красной Армии развить успех, достигнутый в декабре 1941 года под Москвой, завершились полным и катастрофическим провалом харьковского наступления в мае 1942-го, когда в окружение попали несколько советских армий, и более 200 000 советских солдат оказались в плену.

И все же главные проблемы, с которыми столкнулись немцы, не были решены. Вступление Америки в войну чрезвычайно укрепило позиции Великобритании. Услышав о нападении японцев на Перл-Харбор, Черчилль записал в свой дневник: «Ни один американец не осудит меня, если я скажу — узнать, что на нашей стороне Соединенные Штаты, — это для меня огромная радость. Не стану утверждать, что тщательно анализировал военную мощь Японии, но в такую минуту узнать, что Соединенные Штаты участвуют в войне — уже влезли по самую шею, и обратной дороги нет — это огромная радость. Это наша победа!»‹3›

Черчилль был прав. В 1940 году Гитлер не смог пересечь Ла-Манш и вторгнуться в Великобританию, а о том, чтобы вторгнуться в Америку не могло быть и речи. Так как же Германия могла победить в принципе? Гитлер все еще цеплялся за мысль, что, разгромив Советский Союз, он сможет как-то удержать западных союзников от вступления в войну. Даже в армии многие продолжали верить в него — замечательное свидетельство мощи его харизмы. Карлхайнц Бенке, служивший в Ваффен-СС, например, был убежден, что все будет хорошо: «В тот момент мы были готовы клясться в безоговорочной верности фюреру… Понимаете, мы все еще испытывали восхищение, когда увидели его в Берлине (осенью 1942 года). Это был единственный раз, когда я видел его вблизи во время войны — он произносил речь во Дворце спорта. И в тот момент мы все еще испытывали воодушевление. Он был в серой полевой форме, из наград на нем был только Железный крест первой степени. У меня дух захватило! Даже теперь, должен сказать, когда опять слышу его речь, у меня дух захватывает. Не то чтобы я хотел вернуть назад те времена, но так было — тогда было именно так. И это трудно объяснить детям, внукам — если не жил в те времена»‹4›.

Этот человек (Карлхайнц Бенке) продолжал поддерживать Гитлера в 1942 году потому, что верил — цели вождя не просто верны, но высоки и прекрасны. «Он дал нам картину мира совершенно немыслимую. Это была утопическая картина. Она захватила нас… В единой Великой Европе наше жизненное пространство расширялось на восток. Я тогда думал, что так и должно быть. И не задумывался обо всем, что с этим связано: убийство людей, и так далее, и тому подобное… А теперь мы иногда говорим в шутку — слава Богу, что проиграли войну, а то был бы теперь „гауляйтером“ — губернатором какой-нибудь провинции, нес бы службу где-нибудь вдали от дома. Понимаете, мне кажется, мы ощущали свое превосходство. Ощущали, что мы выше славян. Если задуматься, сегодня все это кажется наивным. Такая гигантская империя!»‹5›

Иоахим Штемпель, тогда офицер 14-й танковой дивизии, в 1942 году тоже был преисполнен уверенности. «Могу сказать одно — нас всех вдохновляла вера и убежденность, что у нас получится все, за что бы мы ни взялись». Он и его товарищи по оружию думали, что «нет на свете ничего, чего мы не сможем добиться, — пусть будет трудно, пусть чего-то будет не хватать — у нас всегда была вера и убежденность, что наши вожди обо всем позаботятся»‹6›.

Вильгельм Ройс в 1942 году отчаянно хотел служить в Ваффен-СС. Его вдохновил рекламный плакат, на котором был изображен белокурый эсэсовец «с таким потрясающим взглядом». Но, поскольку Вильгельму еще не было восемнадцати, требовалось согласие отца. «Я сказал ему (отцу), что нужно подписать согласие — и он весь прямо засветился от гордости, что его старший сын будет служить в войсках СС! Конечно, он тут же подписал все, что нужно.1 июня мне исполнилось семнадцать, а 8 июня меня призвали».

Ройс был зачислен в Танково-гренадерскую дивизию СС Лейбштандарте Адольф Гитлер, которую его отец с гордостью назвал «самой элитной частью Ваффен-СС». Он до сих пор помнит «кодекс чести» СС: «Нам не разрешали запирать свои шкафчики, потому что в Leibstandarte не воруют». Ройс прошел идеологическую подготовку, и она продолжила то воспитание, которое он получал — начиная с семилетнего возраста — уже под контролем нацистской партии. «Что еще у нас было в плане пропаганды? У нас были разные политические науки… Биография Адольфа Гитлера. Я и сегодня помню все назубок. А еще история нацистской партии, история СС. Нас тогда учили, что Вторая мировая война, которую мы вели, была бы невозможна без Первой мировой. Адольф Гитлер сам был солдатом и воевал в Первую мировую войну, и его партия не могла допустить, чтобы у нас отняли такие огромные территории и колонии. И мы должны все это вернуть назад и сделать все, как было. Это нас очень мотивировало. Нас грузили всем этим, а мы все проглатывали. Я очень гордился, просто страшно гордился»‹7›.

В увольнении Ройс щеголял своей шикарной формой. «Когда мы заходили куда-нибудь — в пивную или еще куда-нибудь — в своей форме, с надписью „Адольф Гитлер“ вот здесь, на рукаве, вид у нас был — просто заглядение. Я мог увидеть девушку и сразу сказать — она пойдет со мной. Мы из Leibstandarte, понятно? Вот! Мы были в Италии — никогда не забуду — и зашли в парикмахерскую, в Милане, в жизни такой не видел — роскошная, все в хроме и сверкает — ну точно двадцатые годы. Мы заходим, а все кресла заняты. Парикмахер-итальянец что-то крикнул — все тут же вскочили, а мы заняли их места. Мы были не просто солдаты, а какое-то прекрасное видение. Конечно, все это нас впечатляло».

Что же касается боевых задач СС по завоеванию восточных территорий и столкновения с «низшей» расой, то Ройс говорит, что тогда он «просто верил пропаганде. Если нам говорили, что русские — недочеловеки, что мы — выше, что их надо разбить, уничтожить, отнять землю, которая нам нужна, чтобы жить, — значит, этому мы и верили. А в семнадцать лет я представления не имел, много у нас земли или мало. Я не понимал, что такое „недочеловек“. Мне говорили — и я верил. И не только я, а все почти. А те немногие, кто не верил, боялись сказать об этом. Это проблема разницы поколений. Вы никогда не сможете понять менталитет людей того времени. Нам было по семнадцать лет, мы привыкли слушать старших и привыкли верить тому, что нам говорят. А в начале то, что нам говорили, и было правдой. Что Гитлер сверхчеловек — так оно и было».

И все-таки уже появились признаки того, что все больше немецких солдат — и их родственников — начинают сомневаться в «сверхчеловеческих» качествах Гитлера. Свидетельством такой тенденции стали, в частности, формулировки некрологов в немецких газетах — а именно, как часто родственники предпочитали формулировку «погиб за фюрера» и как часто — «погиб за Германию». Например, в газете «Fr?nkischer Kurier»‹8›, издававшейся на юге Германии, летом 1940 года Гитлер упоминался в 40 % некрологов, а к концу 1942 года эта цифра упала до 12 %. Помимо этого, начиная с весны 1942 года растет количество людей, привлеченных к судебной ответственности в Мюнхене за «оскорбительные замечания в адрес нацистской партии»‹9›.

Такой же сдвиг в отношении немцев к Гитлеру можно заметить по их реакции на его речь в рейхстаге 26 апреля 1942 года, когда рейхстаг собрался в последний раз. Только несгибаемые нацисты бурно приветствовали попытку фюрера приукрасить положение. Он попытался объяснить неудачи на Восточном фронте крайне неблагоприятными погодными условиями, которые «даже в этих местах случаются один раз в сто лет»‹10›, а также тем, что западные союзники русских решили вступить в войну. Важно другое: Гитлер не сказал, как именно он намерен выиграть войну. На самом деле немецкое население могло заметить тревожные нотки нигилизма в этой речи: «У нас, немцев, есть все, чтобы победить в этой борьбе „не на жизнь, а на смерть“, потому что поражение в этой войне в любом случае означает для нас смерть»‹11›. Более того, предлог, которым воспользовался Гитлер, чтобы обратиться к рейхстагу — необходимость подтвердить голосованием его полноту власти над законодательной системой, — показался весьма неубедительным. Действительно, разве он не обладал уже всей полнотой власти в государстве?

Геббельс встретился с Гитлером сразу после речи, и ему показалось, что тот «очень и от души рад, что получил такие полномочия»‹12›. Но через два дня после этого Геббельс записал в дневнике: «Они все (т. е. иностранная пресса) пришли к выводу, что эта речь представляет собой, так сказать, крик утопающего». Негативная реакция возникла даже среди немцев. Геббельс получил секретное донесение, где говорилось, что «среди немцев отмечается определенный скептицизм в отношении положения на фронте. А самое главное — коль скоро фюрер говорил о второй зимней кампании на Востоке — население начинает думать, что у него нет уверенности, что война против Советского Союза может быть закончена этим летом»‹13›. То есть эта речь «породила чувство надвигающейся опасности».

Ощущение, что магнетизм Гитлера идет на убыль, еще более усилил визит Муссолини 29 апреля, через три дня после речи в рейхстаге. Атмосферу этой встречи метко и едко охарактеризовал итальянский министр иностранных дел — он же зять Муссолини и неисправимый циник — граф Галеаццо Чияно. По прибытии в Зальцбург он записал в дневнике: «Обстановка очень сердечная, что меня и настораживает. У немцев обходительность всегда находится в обратно пропорциональной зависимости от их успехов»‹14›. На следующий день он описал встречу итальянской делегации с фюрером: «Гитлер говорит, говорит, говорит. Муссолини страдает. Ему, который и сам не прочь поразглагольствовать, приходится все время молчать. На второй день, после обеда, когда все уже было сказано, Гитлер говорил без остановки еще час и сорок минут… Однако немцы страдали от этой пытки не меньше нашего. Бедняги. У них это каждый Божий день. Я уверен, они давным-давно знают наизусть каждый жест, каждое слово, каждую паузу. Генерал Йодль боролся со сном очень мужественно, но в конце концов все-таки уснул на диване»‹15›.

Конечно, Гитлер всегда этим отличался. Как мы уже видели, еще до Первой мировой, в Вене, он изводил своего соседа по квартире бесконечными речами. А новым было то, что ощущение магнетической связи между ним и аудиторией, которая возникла у него лет двадцать назад в пивных Мюнхена — эта магнетическая связь была уже не та. Причины этого ухудшения не так просты, как может показаться. Харизматическая власть над людьми вовсе не обязательно ослабевает при отсутствии успеха — во время «Пивного путча», например, Гитлер и нацисты не добились никакого успеха, однако в восприятии его сторонников после процесса по обвинению в государственной измене харизма Гитлера только усилилась. Проблемы у харизматического лидера появляются тогда, когда возникает ожидание или предчувствие провала, а особенно если появляется недоверие к его обещаниям.

Проблемы, с которыми столкнулся Гитлер в апреле 1942-го, зародились еще в октябре 1941-го, когда он в своей речи заявил, что война против Советского Союза уже почти выиграна. Теперь же население Германии точно знало, что вождь ошибся. Кроме этого, стало возникать впечатление, что он не управляет ходом событий, а, наоборот, вынужден действовать по воле обстоятельств. Взять, например, вопрос: как Германия может победить Америку? — этой темы Гитлер стал избегать, и люди заметили это. Это, безусловно, заметил Чиано, который в апреле 1943 года записал в своем дневнике: «Мне кажется, мысль о том, как американцы могут поступить и как именно они поступят, очень тревожит немцев, и они как будто закрывают глаза, чтобы не видеть. Но самые умные, самые честные из них, не могут не задумываться о том, как поступит Америка — и у них мурашки бегут по спине от этих мыслей»‹16›.

Однако, по свидетельствам бывших солдат, таких как Вильгельм Ройс и Карлхайнц Бенке, в 1942 году Гитлер как харизматичный лидер все еще пользовался большой поддержкой. Это по-прежнему было вопросом веры, а вера разных людей проходит испытание сомнением не одновременно. У тех, кто верит абсолютно, вера может остаться непоколебимой и в худшие времена. В конце концов, как сказал Геринг в сентябре 1936 года, «благодаря гению фюрера, то, что казалось невозможным, очень быстро стало реальностью»‹17›.

Но то, что вера в Гитлера порождает ощущение нереальности войны, стало мощной тенденцией, и это чувство нереальности захватило и самого Гитлера, который, задумываясь о мощи Красной Армии, верил только в то, во что хотел верить. Это заставило генерала Гальдера в отчаянии записать в своем дневнике: «Эта хроническая тенденция недооценивать силу противника постепенно приобретает гротескные масштабы и превращается в серьезную угрозу. Ситуация становится все более неприемлемой — стало совершенно невозможно серьезно работать»‹18›.

Но, когда на смену весне пришло лето 1942 года, стало казаться, что после зимних неудач дела пошли немного лучше — по крайней мере внешне. На Дальнем Востоке японцы вели войну с американцами, хоть и потеряли свои основные авианосцы в битве за Мидуэй в июне 1942 года. В Западной Сахаре Эрвин Роммель быстро превращался в настоящего героя Германии, особенно после того, как 20 июня его африканский корпус захватил Тобрук и взял в плен тридцать тысяч солдат союзников. В Арктике в начале июля немецкие субмарины и самолеты разгромили союзный конвой PQ-17 и уничтожили 24 из 39 судов, следовавших с грузами для Советского Союза — катастрофический удар по союзному флоту, который привел к временной приостановке Арктических конвоев. А в степях Южной России немецкая армия разворачивала новое наступление — Fall Blau («Операция „Блау“»)[12], стремительно продвигаясь на юго-восток к Сталинграду и месторождениям нефти на Кавказе. Гитлер был столь уверен в себе, что в конце июля приказал разделить эти войска на две группы. Группе армий А предстояло двигаться на юг, к нефтяным месторождениям, а группе армий Б — продолжить продвижение к Сталинграду. Здесь проявилась самоуверенность гигантского масштаба. И хотя эту самоуверенность породило отчаянное желание быстро закончить войну на Востоке — но она таила в себе зародыш будущей катастрофы, которая постигнет 6-ю немецкую армию в Сталинграде через каких-то шесть месяцев.

Подобную же, почти карикатурную самоуверенность демонстрировал и один из старейших соратников Гитлера Герман Геринг. Он успел настолько усвоить привычку своего шефа игнорировать любую здравую критику, что в августе 1942 года позволил себе устроить, словно строгий директор, распекающий школьников, заслуживших на хорошую трепку, выволочку целому собранию высокопоставленных нацистов c участием группы спецуполномоченных рейха на оккупированных территориях. «Видит Бог, — говорил он, — не затем вас туда посылают (в оккупированные страны), чтобы вы повышали благосостояние покоренных народов, а затем, чтобы вы выжали из них все, что можно, на благо народа Германии. Вот чего я от вас жду! Ваша вечная забота о чужих народах должна исчезнуть раз и навсегда. Вот передо мной доклады, здесь перечислено все, что вы должны поставить в рейх. Это сущие пустяки, принимая во внимание какие территории находятся в вашем ведении. Если вы мне скажете, что они там будут голодать, — меня это совершенно не волнует, пусть голодают — лишь бы ни один немец не голодал»‹19›. Затем Геринг огласил цифры: он требовал увеличить поставки продовольствия в рейх и при этом, словно издевательски, увеличил квоты совершенно произвольно. «В прошлом году Франция поставила 550 000 тонн зерна — теперь я требую поставить 1,2 млн тонн. Приказываю составить план и через две недели доложить, как именно это будет сделано. Обсуждений больше не будет».

Однако аппелировать к «воле» подчиненных имеет смыл только тогда, когда успех возможен в принципе. Бесполезно «требовать» отдать то, чего просто нет. Но эта простая истина не мешала Герингу, Гиммлеру и самому Гитлеру и дальше требовать невозможного. Через пять дней после описанного совещания у Геринга Гитлер принял Пауля Плайгера, талантливого промышленника, который теперь отвечал за поставки угля для военных нужд Германии. Плайгер объяснил Гитлеру, что добыча угля падает — требовались опытные шахтеры, а ему лишь обещали недокормленных разнорабочих с Востока. Гитлер выслушал его и ответил, что, если возникнет нехватка угля, то не удастся увеличить производство стали, а если не удастся увеличить производство стали, то война будет проиграна. Что мог Плайгер ответить на это? Он просто сказал, что сделает «все, что в человеческих силах», чтобы выполнить задачи, поставленные фюрером‹20›.

Хотя поведение Гитлера во время встречи с Плайгером вскрывает серьезные угрозы, которые таит в себе харизматический стиль руководства, — оно хотя бы свидетельствует о том, что Гитлер все еще старался действовать как харизматичный лидер. Но некоторые другие решения того времени свидетельствуют, что Гитлер, вероятно, в глубине души испытывал сомнения относительно того, является ли он все еще таким лидером вообще. 9 сентября Гитлер отстранил фельдмаршала Листа от командования группой армий А.?Отчаянно нуждаясь в быстром успехе, Гитлер считал, что Лист затягивает дело. В этом решении самом по себе не было ничего необычного — Гитлеру случалось и раньше отстранять командующих. Удивляет замена, которую он подыскал, — Гитлер назначил на это место себя.

Это самое странное назначение, сделанное Гитлером до сих пор. Даже если отвлечься от нелепости в субординации, возникшей в результате этого решения, при которой Гитлер сам себе приказывал и сам себе докладывал‹21›, было совершенно невозможно эффективно управлять войсками, находясь за тысячи километров от места событий. Наряду с отстранением в тот же месяц с должности начальника Генерального штаба сухопутных войск (ОКХ) на Восточном фронте генерала Гальдера, чья последняя запись в дневнике гласила: «Мои нервы на пределе»‹22›, и назначением на его место Курта Цейтцлера, известного подхалима, это решение явно свидетельствовало, что в штабе фюрера сгущается атмосфера отчаяния.

На тот момент у Гитлера были все основания сомневаться в способности немецкой армии выиграть эту войну. К осени 1942 года снабжение армии было в столь плачевном состоянии, что генерал Фромм, начальник Службы боевого снабжения сухопутных войск, написал в своем докладе Гитлеру, что необходимо найти политическое решение и прекратить войну‹23›. Таковой была обстановка, в которой Гитлер начал постепенно зацикливаться на одной-единственной цели на Востоке — городе Сталинграде. Части 6-й армии в составе группы армий Б вышли к Волге в августе 1942-го, и к началу сентября немцы вели бои в черте города. «Гитлеру не удавалось добиться на Кавказе того, что он хотел, — говорит историк Энтони Бивор, который подробно изучал эту битву, — поэтому 6-я армия получила приказ взять Сталинград, и тогда-то одержимость Гитлера городом, носившим имя Сталина, превратилась для него в западню. Это была приманка, наживка, а на войне нет большей беды для командующего, чем одержимость одной конкретной целью и утрата представления о картине в целом»‹24›.

Сталинград стал поворотным моментом в восприятии Гитлера как лидера харизматического стиля. Для солдат 6-й германской армии таких как Иоахим Штемпель, это был момент, когда их вера была подорвана. Молодым офицером 14-й танковой дивизии он тем летом продвигался вперед через русские степи, полный оптимизма. Достигнув Сталинграда, города, который узкой полоской вытянулся вдоль западного берега Волги — широкой реки, отделяющей европейскую Россию от Азии, — Штемпель и его товарищи думали: «Это всего лишь вопрос времени. Рано или поздно мы отбросим врага на восточный берег»‹25›. Всех очень вдохновил успех в битве за Харьков четырьмя месяцами ранее и относительная легкость, с которой они начали наступление в рамках операции «Блау».

Но, оказавшись в Сталинграде, они столкнулись с ожесточенным сопротивлением советских войск. «Снайперы стреляли отовсюду, — говорит Штемпель. — Из каждой щели, из-за каждого угла, из-за каждой трубы на месте сожженного дома, из-за каждого бугра… Среди них (советских солдат) было много женщин, которые оказались отличными снайперами — они превратили нашу жизнь в ад». Еще одной проблемой для солдат 6-й армии, которые пересекли бескрайнюю степь на танках, было то, что пришлось вести рукопашный бой среди руин домов и заводов — что для них было совершенно непривычно. «Мы этого не умели, никто нас этому не обучал… Надо было идти вперед — согнувшись, то ползком, то на четвереньках, а пули свистели со всех сторон — и спереди, и сзади, и сверху, и снизу. Со всех сторон громыхала артиллерия, она била по руинам фабричных корпусов. Увидеть своего врага вблизи — это просто неописуемое чувство! Когда он вдруг возникает перед тобой и смотрит тебе в лицо, думаешь: „Он хочет убить меня, я должен убить его!“ Тут нет места сомнению, нет места человеческим чувствам… Нам все время говорили: „Еще сто метров — и вы у цели! (т. е. вышли к Волге). Но как их пройти, если нет сил? А еще было ужасно нашим снабженцам — они под покровом ночи тащили нам на передовую еду в термосах, хотя она давным-давно была ледяная, а русские стреляли им в спину и убивали. А мы их все ждали и ждали, а они так и не появлялись, потому что их ловили, брали в плен или убивали русские разведчики у нас за спиной“». Шел день за днем, и Штемпель видел, что «каждая атака приносит такие потери, что нетрудно сосчитать, на сколько нас еще хватит, и когда именно из нас не останется никого».

Положение 6-й армии в Сталинграде осложнялось обещанием, которое Адольф Гитлер дал в речи 30 сентября 1942 года. «Можете быть абсолютно уверены, — сказал он, — что никакая земная сила не сможет выбить нас из этого города» ‹26›. Это было даже более прямое обещание, чем то, что он дал годом ранее, обещая победу над Советским Союзом. Теперь — совершенно в недвусмысленной форме — Гитлер заявлял, что немецкая армия никогда не отступит из Сталинграда. Карлхайнц Бенке, молодой офицер Ваффен-СС, слушал ту речь Гитлера и потом заявил: «Мы возьмем Сталинград!» Ни он, ни его товарищи «ни секунды не сомневались в этом. Ни одной секунды»‹27›.

Мы не можем знать, что заставило Гитлера дать это обещание. Вероятно, на него подействовало то, что город носил имя Сталина. Но скорее Гитлер сознавал, что должен восстановить веру в свои обещания после неудач прошлого года — а он искренне верил, что это обещание немецкому народу он выполнить сможет. К тому же, как говорит Энтони Бивор, Гитлер «почему-то верил, что, пока немецкий солдат сохраняет мужество, он будет побеждать. Это была целая концепция — „триумф воли“, — согласно которой решимость, решительность и твердость духа способны преодолеть все»‹28›.

Но, когда кончилась осень и наступила зима, стало ясно, что немецкая 6-я армия не может окончательно выбить из города остатки советской 62-й армии под командованием Василия Чуйкова. Это был человек невероятно жесткий — он просто избивал своих офицеров, когда был чем-то недоволен. Бойцы Красной Армии вцепились в западный берег Волги и в руины разрушенных зданий. «Главное было впиться ногтями врагу в горло и прижать его к себе, — говорит Анатолий Мережко, который в Сталинграде был молодым офицером. — Так можно было остаться живым. Это была тактика Чуйкова»‹29›.

Пока советская 62-я армия удерживала позиции в Сталинграде, два самых блестящих сталинских маршала — Жуков и Василевский — готовили операцию по освобождению города. План под кодовым названием «Операция Уран» предполагал гигантское окружение. Красная Армия должна была, не пытаясь войти в город, нанести удары во фланги противника в глубину до двухсот километров к западу от города и отбросить более слабые румынские части, прикрывавшие немецкие пути снабжения. Операция, начавшаяся 19 ноября 1942 года, увенчалась ошеломительным успехом — за четыре дня Красной Армии удалось окружить и полностью блокировать немецкие части в Сталинграде.

Успех «Операции Уран» вскрыл целый ряд серьезных недостатков в гитлеровском стиле руководства. Прежде всего стали видны последствия его невероятной самонадеянности: он грубо недооценил способность РККА к сопротивлению. В частности, он полностью проигнорировал ее способность извлекать уроки из неудач и учиться на примерах немецкой армии. Поскольку советские войска действовали определенным образом в прошлом — например попали в западню, расставленную немцами в битве за Харьков прошлой весной, — Гитлер решил, что они будут действовать точно так же и впредь. Но, начиная с самого высшего уровня советского руководства — самого Иосифа Сталина — до рядового солдата, вся советская военная машина изменилась. Предшествующие месяцы Сталин в меньшей степени демонстрировал диктаторские замашки по отношению к военачальникам. Он, например, позволил Жукову и Василевскому предложить, а затем и разработать без вмешательства с его стороны «Операцию Уран». Тем временем были произведены серьезные улучшения в подготовке и координации взаимодействия частей и подразделений. В частности, советское командование разработало методы маскировки, которые позволили совершенно скрытно осуществить подготовку операции.

Недооценка возможностей противника Гитлером распространилась и на его генералов. 23 октября 1942 года, за несколько недель до начала «Операции Уран», вновь назначенный начальник Генерального штаба сухопутных войск Курт Цейтцлер заявил, что «Советы не в состоянии подготовить крупное наступление со сколько-нибудь серьезными задачами»‹30›. И все же Гитлер — невзирая на поразительные успехи советских войск, окруживших немецкую 6-ю армию — продолжал недооценивать противника. Операция «Винтергевиттер» (нем. Wintergewitter, «Зимняя буря») — попытка Манштейна вывести из окружения 6-ю армию — не получила необходимого обеспечения, в результате чего от попытки прорвать кольцо окружения отказались менее чем через неделю. Что же касается хвастливых заявлений Геринга, что люфтваффе сможет обеспечить снабжение 6-й армии с воздуха, — то он, как оказалось, просто принимал желаемое за действительное. В результате провала Unternehmen Wintergewitter обстановка внутри кольца окружения стала стремительно ухудшаться. «После Рождества моральный дух войск начал быстро падать, и дело не только в этом — не было снабжения боеприпасами, не хватало продовольствия»‹31›, — говорит Герхард Хинденланг, который в Сталинграде был командиром батальона.

И все же многие солдаты 6-й армии надеялись на спасение. Они прислушивались — и им казалось, что они слышат рев моторов немецких танков, рвущихся к ним на помощь. Как выразился один офицер, попавший в окружение в Сталинграде, «я верил, что фюрер нас не бросит, что он не пожертвует 6-й армией, что он вытащит нас отсюда»‹32›.

Они ошибались. Их фюрер бросил их. Все, что осталось Гитлеру, — это попытаться «срежиссировать» вагнеровский финал для этой саги, присвоив командующему 6-й армией Фридриху Паулюсу звание фельдмаршала, что он и сделал 30 января 1943 года — за день до того, как окруженная в Сталинграде 6-я армия немцев капитулировала. Поскольку еще ни один немецкий фельдмаршал за всю историю не был захвачен в плен, это был явный намек Паулюсу, что тот должен покончить с собой. Но Паулюс решил не лишать себя жизни и был захвачен бойцами Красной Армии. Гитлер был в бешенстве и отказывался верить. «Мне так больно‹33›, — сказал он, услышав эту новость, — оттого, что героизм множества солдат может быть сведен на нет поступком одного-единственного бесхребетного слабака».

Расшифровка слов Гитлера, сказанных им в тот день, обнаруживает возникновение новой грани в его образе (той самой, которую через два с небольшим года он продемонстрирует всему миру) — желания достойно встретить смерть в случае поражения. «Что значит это слово — „жизнь“? — вопрошал Гитлер. — Каждый отдельный человек должен умереть. А что останется после — это народ. Разве можно бояться момента, когда избавляешься от страданий?»‹34› Вместо того, чтобы обрести «бессмертие», слившись со своим народом в вечности, Паулюс предпочел отправиться в Москву на Лубянку, где его будут «жрать крысы». Но, что еще более важно, Паулюс создал опасный прецедент — впредь офицеры могут и отказаться драться насмерть. Гитлер имел четкое представление о том, как следует встретить смерть: «…собираешь себя в кулак, создаешь круговую оборону, дерешься — и стреляешь в себя последним патроном. Если есть женщины, которые, подвергшись оскорблению, находят в себе достаточно гордости, чтобы уйти, запереться, выстрелить в себя и умереть мгновенной смертью, — то как же я могу уважать солдата, который предпочитает плен?»‹36›

С тех самых пор, как он вступил в Немецкую рабочую партию 23 года назад, Гитлер всегда проявлял себя игроком, готовым идти на огромный риск в делах, которые с одинаковым успехом могли закончиться и успехом, и провалом. И он заранее предполагал, что Сталинградская битва в любом случае закончится «героически» — что в его устах означало битву насмерть и, если придется, смерть в бою. В этом смысле Паулюс и многие другие командиры 6-й армии его подвели. Вскоре он попытается сделать все, чтобы еще миллионы немцев не последовали их примеру.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.