Чем был «белый террор»

Чем был «белый террор»

Часто именно жестокостью белых контрразведок большевики и их защитники оправдывают свой «красный террор». Хотя в годы самой Гражданской войны, да и в 20 – 30-х годах первых десятилетий советской власти идеологи большевизма даже в такой защите не нуждались, по-простому объясняя «красный террор» необходимостью защиты революции и задачей истребления враждебных классов. Это уже позднее пришло некоторое отрезвление и понадобилось алиби в лице якобы столь же безжалостного белого террора, а на волне революционного энтузиазма можно было просто повторять выведенную еще трибуном революции Маяковским в его поэме «Владимир Ильич Ленин» незамысловатую формулу: «Плюнем в лицо той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах ЧК!» Когда же настала возможность спора о равнозначности «красного» и «белого террора» на фактическом материале, адвокаты ЧК оказались в очень затруднительном положении, слишком уж очевидна была разница для противопоставления «белого террора» «красному».

Не углубляясь в долгий анализ фактов, легко заметить, насколько даже самые жесткие в плане методов работы контрразведки белых армий проигрывают количественно террору ЧК. И уж точно проигрывают в том плане, что никоим образом не ставили никакой «белый террор» на поток, идеологически его обосновывая, не истребляли систематически целые сословия, не расклеивали для запугивания населения длинных списков расстрелянных по улицам, не издавали журнал «Белый террор», да и много чего вообще не делали.

Недаром самые фанатичные из деятелей Белого движения именно этой «мягкотелостью» своих вождей типа либерала в погонах Деникина, как и отсутствием у своих «органов безопасности» жестокости, сопоставимой с чекистской на другой стороне фронта, объясняли поражение Белого движения в этой войне. Самые отчаянные из них еще в ходе той войны призывали товарищей по белому лагерю снять белые перчатки и противопоставить красным столь же свирепый террор в отношении всех большевиков и им сочувствующих. Одним из примеров таких призывов служит известный меморандум от 1921 года командира белой «Азиатской конной дивизии» барона Унгерна фон Штернберга. Хотя и написан он в мае 1921 года, когда Белое движение уже явно терпело поражение и сопротивлялось по окраинам России из последних сил, а сам Унгерн уже с остатками своей дивизии был выдавлен в Монголию. В приказе своим бойцам неистового барона Унгерна есть такие призывы: «Комиссаров уничтожать вместе с их семьями, все их имущество конфисковывать. Старые основы правосудия отменить, нет больше «правды и милости». Зло, пришедшее на Землю, чтобы уничтожить Божественное начало в душе человеческой, должно быть вырвано с корнем. Ярости народной против руководителей и преданных слуг красных учений не ставить преград. Продовольствие конфисковывать у тех жителей, у кого оно не взято красными, у бежавших от нас жителей брать продовольствие по мере надобности». Это самые радикальные предложения барона Унгерна в его приказе 1921 года, которые на практике в белом лагере никогда не применялись, в нем такие деятели, как Унгерн, остались в подавляющем меньшинстве. Хотя, если смотреть с красной точки зрения, ничего особенного барон не предлагает: «белый террор» и «белые продотряды» – у Советов все это было по приказу с самого верха из Москвы, а не по инициативе одиночек из комдивов на местах.

Хотя обвинения всех главных вождей белого лагеря в каком-то кадетском врожденном либерализме – это и не совсем бесспорные утверждения. Да, либеральный и флегматичный Деникин, не скрывавший своих кадетских воззрений в политике, может быть и не самый подходящий вождь для Белого дела, но ведь он вызвался там, где не рисковали взяться остальные. О Врангеле, Корнилове, Колчаке, Юдениче этого уже не скажешь, они не звери-садисты, но и не либералы, а люди достаточно твердые и способные на жесткие решения. Такие же отважившиеся на все, решившие с большевиками бороться по принципу «око за око», как атаман Семенов или барон Унгерн, они все же не из высшего руководства белых, а командиры из второго эшелона.

Политика «непредрешенничества» будущего устройства России до полной победы над большевиками, декларируемая официально Колчаком и Деникиным, – это не признак слабости, а крайняя и вынужденная мера, иначе белый лагерь погряз бы в политических сварах разных его течений окончательно и даже до 1920 года не дотянул бы. «Непредрешенничество», официально принятую Колчаком, Деникиным, Юденичем и другими вождями белого лагеря их доктрину, считают их слабостью и провалом, доказательством их размытости в политическом плане, их неспособности дать белым одну мощную идею наподобие «светлого царства социализма» на противоположной красной стороне.

По-моему, «непредрешенничество», объявленное еще основателями Добровольческой армии Алексеевым и Корниловым в 1917 году, а затем подхваченное после их смерти наследниками, – одно из немногих сильных оружий этого белого лагеря в политической сфере, один из наиболее удачных их ходов. Заявив, что нечего спорить о будущем устройстве России до победы над красными, заявив о созыве после этой победы Учредительного собрания из всех небольшевистских сил, Колчак и подчиненные ему белые генералы и дали ту единственную идею своим людям, какую вообще могли дать для их объединения. Только это «непредрешенничество» позволило на время объединить в белый лагерь многих от монархистов-романовцев до социалистов-эсеров, не дав окончательно всем разбрестись и перегрызться уже в 1918 году. И оно же позволило периодически договариваться то с поляками, то с финнами, то с украинскими петлюровцами, ведь «непредрешенничество» уже фактически отменяло закостеневший и вчерашний лозунг о неделимой бывшей Российской империи. Деникина за это «непредрешенничество» яростно ругали, называли «кадетом-социалистом» одни и «реакционером-монархистом» другие, а у него практически не было иного выбора. Только благодаря этому на пару лет белый лагерь сумел сплотиться и добиться некоторых временных побед, иногда почти всему вопреки.

Деникин твердил в Гражданскую войну критикам: «Объяви мы сейчас какую-то одну платформу, наша Добровольческая армия прямо сегодня разойдется по фракциям, а те начнут воевать друг с другом». И он опять заявлял свое кредо: «Допустимы в наши ряды все, кроме изуверов справа и слева». При многих его военных и политических неудачах здесь он был тверд, и это невозможно поставить ему в вину. Благодаря этому временному маневру с «непредрешенничеством» среди белого лагеря временно смогли ужиться все активные антибольшевистские течения: монархисты всех оттенков, кадеты, октябристы, эсеры левые и правые, социалисты с самой размытой платформой, разного рода националисты, даже натуральные анархисты там попадались и бродили среди лощеных офицеров старой гвардии. Благодаря этому лозунгу и этой идее в белом лагере была относительная свобода слова, где одновременно с воззваниями могли выступать легенда русских социалистов Савинков и националист-черносотенец Пуришкевич, консервативный монархист генерал Келлер и революционный матросик-эсер Баткин.

Это давало внутри всех белых армий и фракционность, и раздоры, и тайные союзы «монархистов» или «социалистов». С таким количеством своих «левых коммунистов» наоборот, какие были у Деникина или Колчака, и Ленин с фракционной борьбой в его РКП(б) не мог бы белым вождям завидовать, сам Деникин часть этой публики в сердцах звал «наши правые большевики». При этом его контрразведка их не изымала и тайно не ликвидировала. Деникин лишь предложил покинуть белый лагерь нескольким откровенно атаковавшим его словесно крайним монархистам-романовцам и левым эсерам. Как позднее убедил отбыть с юга России и заклевавших его лидеров донского казачьего сепаратизма: атамана Краснова, Денисова, Полякова (дочь уехавшего в эмиграцию тогда казачьего генерала Полякова по имени Марина – это известная французская актриса Марина Влади). Но ведь все это позволяло до поры до времени главное – быть вместе и вместе сражаться с красными. Эта идея общего договора не спорить о монархиях-республиках до полной победы и сбора Учредительного собрания – один из немногих удачных маховиков, что с трудом через грязь и кровь помогал еще катить вперед Белое дело. И ведь едва не докатил его в 1919 году до стен Москвы и Петрограда, а затем до 1922 года позволял организованно сопротивляться в почти безнадежных условиях красной диктатуре.

Белые в любом случае не смогли бы поступить так, как Ленин с его ЧК: пообещать отдать крестьянам в личную собственность всю землю, потом ее всю отобрать вместе с выращенным хлебом, а недовольных накормить свинцом. Да и пообещай они что-то подобное, не приблизило бы это их несбыточную победу.

Уже на излете всего Белого движения запертый с остатками армии в Крыму барон Врангель официально объявил о полной частной собственности крестьян на землю своим указом. И он же создал в Крыму коалиционное правительство разных сил белого лагеря, от монархистов до социалистов, и он уже не твердил слепо о «единой и неделимой», признавая факт отпадения от России национальных окраин и заключив союз с Польшей «пилсудчиков». Но что все эти политические маневры Врангеля могли дать, если на его восьмитысячную белую Русскую армию на крымском Перекопе наступало почти 100 тысяч солдат Красной армии у Фрунзе, больше чем десять противников на каждого бойца. Если Красная армия уже тогда воевала методом «не считаясь со своими потерями», не жалея мобилизованных мужиков в шинелях, который к 1941 году она возведет в абсолют в своей тактике: только на бешеные штурмы Перекопа осенью 1920 года РККА положит почти 10 тысяч своих бойцов, гоня следующие волны по трупам убитых (белые потеряют за все бои в Крыму только 2 тысячи человек). Какие могли помочь декреты, какие более жесткие действия белой контрразведки? В такой ситуации победить было просто нереально. И прими все эти «декреты» о земле и воле Корнилов еще в 1917 году или Деникин годом позднее – конечная развязка этой войны наверняка была бы той же самой. По массе других военных и политических причин.

Сейчас модно становится опять говорить, что белые – это никчемные либералы, дети разрушившего страну Февраля, друзья ненавистного Запада (тогда говорили «Антанты»), что они очень далеки от народа, что Красной армии крестьянство за обещание земли сплело миллион лаптей, а белым не сплело. Но не стоит забывать, каким образом красные со своими продотрядами, «продовольственной диктатурой» и ЧК заставили народ «плести лапти» и чем потом плетущим их отплатили. Сейчас мы понимаем: в той ситуации шансов победить пятимиллионную громадную Красную армию, которую Советская Россия снабжала всеми возможными методами за счет обираемого населения, белый лагерь, скорее всего, не мог ни при каких обстоятельствах. К тому же за властью Ленина всегда оставался весь центр страны с его мощной промышленностью, а разрозненные армии белых пытались его атаковать с разных окраин страны, к тому же не одновременно, а по очереди.

И жестокостью белой контрразведки здесь дело было уж точно не исправить. И сами эти контрразведывательные органы Колчака, Деникина, Миллера, Юденича не были так жестоки и безжалостны, как противостоящая им ВЧК ленинской власти. И они не были даже организационно сильны, как чекистская спецслужба или Разведупр Красной армии. Сами деятели ЧК это тоже отлично понимали и слабости белой контрразведки тоже учитывали. У них к концу активной фазы Гражданской войны даже отношение внутри ЧК к белым оппонентам по тайному фронту в связи с этим сложилось снисходительно презрительное. При постоянном поминании в каждом удобном случае о зверствах колчаковской контрразведки, не раз даже в фильмах о чекистах их ветераны, собираясь в годы Второй мировой в тыл немцам, предупреждают друг друга, что «будет очень трудно, а абвер и гестапо – не белогвардейская самодеятельность». Не раз мне встречался такой рефрен из чекистского подсознания в кинематографе.

Из органов контрразведок белых армий или временных органов тайной полиции на занятых белыми территориях России самыми сложившимися и относительно профессиональными в истории Гражданской войны считаются контрразведка Добровольческой армии и тайная полиция Осваг (Осведомительное агентство) на занятых «добровольцами» территориях. Это не только тайный сыск в белом тылу, в Осваге был и пропагандистский аппарат деникинцев. Собственно политическим и военным сыском внутри Освага занималось только «Бюро секретной информации» во главе с Пацановским, близким к либеральным и кадетским кругам. Всем Освагом при режиме Деникина на юге России руководил тоже кадет и штатский человек по фамилии Чахотин.

Сам генерал Деникин к своей контрразведке относился достаточно критически, несколько раз перетряхивал ее руководство, пытаясь бороться при этом с «перегибами» мстительности ее сотрудников или временами процветавшей среди его контрразведчиков коррупцией. В своей работе «Национальная диктатура и ее политика» сам белый главком юга России Деникин так отзовется о своей тогдашней контрразведке: «Я не хотел бы обидеть многих праведников, изнывавших морально в тяжелой обстановке наших контрразведывательных учреждений, но должен сказать, что покрывшие густою сетью территорию Юга эти органы были иногда очагами провокации и организованного грабежа. Особенно «прославились» в этом отношении контрразведки Киева, Харькова, Одессы, Ростова. С ними пришлось бороться, и против самозваных учреждений, и против отдельных лиц». Это очень напоминает ленинское: «Украинская ЧК была создана слишком рано и впустила в себя многих примазавшихся». Как видим, в чем-то у глав противоборствующих лагерей той войны со своими спецслужбами были сходные проблемы, да и Деникин называет в качестве примеров самой недисциплинированной контрразведки те же южные города, где и ЧК была самой «безбашенной» и кровавой.

Временами в 1918–1920 годах деникинская контрразведка была просто бессильна в противостоянии с «красным» или «зеленым» подпольем, с засылаемыми разведчиками советских ЧК и Разведупра, зато погрязнув в поисках заговоров против Деникина в самом белоофицерском лагере, особенно из числа монархистов, казачьих сепаратистов или правых эсеров. В Одессе в 1919 году даже начальник местной контрразведки деникинцев полковник Кирпичников был застрелен из засады на улице радикальными монархистами из белых, которых он по приказу главкома Деникина преследовал.

Только с выдавливанием Деникина весной 1920 года из руководства Добровольческой армии ее новый главком барон Врангель и его более решительное окружение очистили свою контрразведку в последний год белой борьбы на юге России. Взамен снятого с должности начальника добровольческой контрразведки полковника Астраханцева, при отъезде в эмиграцию прихватившего с собой и значительную часть кассы этой деникинской спецслужбы, Врангель поставил во главе контрразведки в Крыму бывшего начальника царского Департамента полиции Евгения Климовича. Этот профессионал политического сыска привел на смену многим дилетантам из армейских офицеров сотрудников дореволюционных спецслужб из охранки, Департамента полиции и военной разведки царского Генштаба. В последний год отчаянной борьбы армии Врангеля хотя бы ее тыл в Крыму оказался этой контрразведкой Климовича прикрыт. Она за 1920 год ликвидировала подпольный Крымский ревком большевиков, лидеры которого казнены по «Процессу девяти», а также разгромила заговор в пользу Советов против Врангеля среди его же офицеров, надеявшихся перед крымской катастрофой заслужить прощение красных. По некоторым версиям, за этими офицерами-двурушниками стоял близкий к главкому белый генерал Слащев, уже тогда пошедший на тайные контакты с советской ЧК, а не в эмиграции перед своим шокирующим возвращением в 1921 году в Советскую Россию. Отчасти благодаря работе этой контрразведки Климовича удалось в конце 1920 года сохранить тылы армии Врангеля и спасти самую боеспособную ее часть организованной эвакуацией в Стамбул. Климович и в эмигрантском союзе РОВС назначен Врангелем начальником его службы безопасности, он умер эмигрантом в Сербии в 1930 году.

Был также «Особый отдел» в колчаковской контрразведке, его возглавлял еще один командир бывшего царского сыска полковник Еремин. Когда донской атаман Краснов в 1919 году еще не признал единой власти над собой Колчака с Деникиным и грезил идеей независимого государства казаков на Дону, в его «Донской армии» была своя контрразведка под началом полковника Добрынина – ее тоже можно числить по разряду белых контрразведывательных органов.

Была и «Государственная охрана» при недолгом режиме Комуча (эсеровского Комитета Учредительного собрания на Волге в 1918 году, затем слившегося с властью Колчака), ее возглавлял эсер из офицеров Климушкин. В «Государственной охране» комучевцев было что-то вроде отдела политической полиции под началом эсера Роговского, который заодно руководил и военным трибуналом «Народной армии» комучевцев. Эти недолгие контрразведывательные службы белых армий тоже не были в идеологическом плане однородны и тоже не избежали фракционной грызни. Так на востоке у Колчака возглавлявший контрразведку в 1-й Сибирской армии полковник Калашников оказался эсером и стал одним из главных инициаторов эсеровского заговора против Колчака в 1919 году. Так что советская ЧК в этом плане, в отличие от разрозненных и организационно не до конца сложившихся белых контрразведок, была гораздо более цельной и внутренне однородной.

Еще относительно боеспособная контрразведка сложилась на севере России в армии генерала Юденича, ее тоже возглавлял кадровый жандарм из царской еще охранки полковник Новгребельский. Во время наступления армии Юденича в 1919 году на Петроград Новгребельский из сотрудников своей контрразведки создал даже особую группу, которая на автомобилях должна была впереди наступающих войск проникнуть в город и захватить Смольный и здание Петроградской ЧК на Гороховой улице, не дав уйти от возмездия лидерам большевиков и чекистов. «Госохрану» комучевских эсеров, контрразведчиков Колчака и контрразведку Новгребельского у Юденича тоже упрекают в жестокостях по отношению к пленным большевикам и им сочувствующим.

В Северной области при режиме белого генерала Миллера была своя военная контрразведка и служба безопасности в тылу Северной армии – «Особая часть», ею руководил белый офицер Шабельский, позднее в эмиграции один из самых непримиримых кутеповских террористов из РОВСа. Это если не считать еще упомянутой уже контрразведки полковника Петрова в почти опереточном «Англо-славянском легионе» в Северной области. В других небольших белых армиях даже таких полупрофессиональных контрразведок создать не успели, разведку и контрразведку в них вели по необходимости прямо фронтовые части. И почти нигде в белом лагере не создали отдельного органа для ведения внешней разведки в тылу врага, у Колчака, Деникина и Юденича за эту деятельность по мере необходимости тоже отвечала белая контрразведка.

Вообще же давно не секрет, что киношно-литературный образ белогвардейца как ярого монархиста-черносотенца имеет мало общего с реальностью. И практически все руководство белых армий было в руках кадетов или эсеров, и само Белое движение в общей массе защищало Февральскую революцию, монархисты же среди его офицеров составляли меньшинство, зачастую даже подпольное и преследуемое самой контрразведкой белых. Речь, конечно, не о том, что монархисты могли бы зверствовать в сыске Белого движения, а эсеры с кадетами не могли бы – все могли это делать в те годы, чему масса примеров. Просто уже это рушит привычный для советской пропаганды образ белогвардейского карателя – монархиста и черносотенца. Зверства в белой контрразведке были, но как они значительны в свете противостоящего Белому делу «красного террора»?

Большая часть пыток и расстрелов большевиков и им сочувствующих осуществлена в стенах этих учреждений белых армий, особенно в дни, когда белый фронт уже отступал под ударами красных частей. Были и бессудные расстрелы, хотя в большинстве своем эти контрразведывательные службы производили по закону своего правительства только арест и следствие, предавая затем обвиняемых в руки военно-полевых судов, прав на бессудные расстрелы, подобные имеющимся с конца 1918 года у ВЧК, им никто никогда не давал. Военный трибунал у деникинцев или колчаковцев – это конечно же не суд присяжных с хорошими адвокатами и долгими речами в защиту обвиняемого, но это и не бойня ЧК по подвалам на основании декретов о «красном терроре» безо всякой судебной процедуры вообще. Были в белой контрразведке силовые методы допросов, не слишком удивительные для жестокой Гражданской войны, но опять же явно уступающие чекистскому набору таких средств. Были затопленные при отступлении баржи с комиссарами, но даже пленных комиссаров и командиров Красной армии эти белые контрразведчики временами годами держали в своих тюрьмах не расстреливая. В уходивших вместе с армией Колчака с Волги в Сибирь пресловутых «поездах смерти» с пленными большевиками был не самый гуманный режим содержания. Иные арестованные в них умирали в пути или были расстреляны охраной, но даже их все же везли за собой, а не расстреливали по чекистской моде при отступлении в темном подвале.

Сами большевики по свою сторону фронта это знали и разницу в действиях белой контрразведки и своей ЧК отлично осознавали. В 1920 году, когда в рассыпавшейся по России сети учреждений ЧК ежедневно процветали массовые пытки и расстрелы, советские газеты в Москве спокойно описывали «зверства белой контрразведки» – в тюрьмах занятого врангелевцами Крыма, оказывается, политзаключенные в знак протеста против грубой арестантской одежды и скудной пищи объявили голодовку. Уже этот факт красноречиво показывает разницу в подходах. О зверски сожженном в паровозной топке белыми из контрразведки партизане Лазо и двух его товарищах известно всем ходившим в свое время в советскую среднюю школу. А вот о том, что сотворили эту жестокость офицеры атамана Семенова в ответ на демонстративный расстрел ЧК весной 1920 года 120 пленных каппелевских офицеров, известно лишь немногим специалистам по истории той войны. Тогда же произошел известный кровавый эпизод на корабле «Ангара», который очень часто муссируется как доказательство зверства белой контрразведки и о котором ради беспристрастности было бы неправильно умолчать. В январе 1920 года колчаковцы уходили под натиском красных из Иркутска, где уже попал в ловушку сам адмирал Колчак, и контрразведчики увели с уходящим за Байкал отрядом полковника Скипетрова из тюрьмы три десятка ранее арестованных врагов: большевиков и левых эсеров. Везти их за Байкал показалось излишним, и на судне «Ангара» эти заложники были убиты и сброшены за борт в байкальские воды, в том числе и одна женщина среди них. Слов нет, здесь проявлены белыми контрразведчиками жестокость и полное беззаконие, от которого тогда брезгливо отвернулись и многие в белом лагере, обвиняя в этой расправе руководивших на «Ангаре» казнью полковника Скипетрова и начальника контрразведки атамана Семенова по имени Сипайло, а также присутствовавшего при расправе английского офицера-советника Гранта. Скипетрова даже в белом лагере потребовали тогда за эту акцию самосуда к ответу, и чехословацкие легионеры арестовали его для следствия, но рухнувший фронт освободил Скипетрова от ответственности и позволил ему в эшелоне тех же чехословаков бежать в эмиграцию. Но и здесь речь идет о конкретном случае, точно подсчитано даже число жертв на «Ангаре» – их было ровно 31 человек. Не стоит забывать, что в эти же дни красные части победно гнали вконец растрепанную армию Колчака на восток к Байкалу. И по всей огромной Сибири в полыньях на реках легко можно было увидеть трупы расстрелянных ЧК безо всякого суда колчаковских офицеров и солдат, и было их там не 31 человек, а просто без счета.

А вот другой громкий и часто приводимый пример «белого террора» нужно отмести сразу, к собственно белым он никакого отношения не имеет. Это знаменитые двадцать шесть бакинских комиссаров, которых советская власть всегда объявляла казненными в Красноводске белогвардейцами и английскими интервентами. На картинках советских художников бакинских комиссаров в песках расстреливали или свирепые беляки, или какие-то опереточные восточные басмачи, а рядом маячили надменные англичане с тросточками. Все это к белым армиям или их службам контрразведки не имеет касательства. Эти 26 человек сбежали из тюрьмы в занятом английскими частями и мятежными азербайджанцами из «Мусават» Баку ночью и на корабле плыли к своим в красную Астрахань, но взбунтовавшаяся против них команда их арестовала и насильно привезла на другой берег Каспийского моря в Красноводск (сейчас носящий в независимом Туркменистане название Туркменбаши). Здесь бывших лидеров Бакинской коммуны арестовали люди так называемого «Закаспийского правительства» полностью из эсеров во главе с рабочим-социалистом Фунтиковым.

Здесь на окраине России, в Ашхабаде и Красноводске, был единственный островок победного восстания эсеров против Брестского мира в июле 1918 года. Только здесь эсеровские повстанцы во главе с рабочим-железнодорожником Фунтиковым и местные кадеты во главе с графом Доррером смогли тогда свергнуть режим большевиков и взять власть в Закаспийском крае, опираясь на поддержку туркменских националистов и помощь близких здесь англичан. Поначалу поднятый эсерами мятеж рабочих в Ашхабаде большевики тоже задавили, начальник местной ЧК Фролов устроил бойню в Ашхабаде, опираясь на интернациональные части венгров и латышей, он разогнал проэсеровский совет, начав в городе расстрелы. Но когда он с отрядом выступил на подавление волнений в Красноводске, в тылу у него машинист Фунтиков опять поднял эсеровскими лозунгами рабочих, те разбили отряд Фролова и расправились с ним, заодно захватив и расстреляв большевистского главу Совнаркома Туркестанской республики Полторацкого. И власть на этой окраине бывшей империи оказалась у эсеровского совета Фунтикова. До «бакинцев» они уже успели расправиться с местными девятью ашхабадскими комиссарами во главе с грузином Телией, арестовав их в день мятежа и позднее расстреляв за Ашхабадом. Никакие белые к этой расправе тоже не причастны. Эсеры из «Закаспийского правительства» считали себя истинными революционерами и, в отличие от белых, никакими даже военно-полевыми судами себя не утомляли, большевиков их рабочие дружины убивали запросто, по одному приказу, партия ПСР за долгие годы подполья научилась так действовать. Пришедшие сюда в 1919 году на смену «закаспийцам» настоящие белые из армии Деникина все это даже не одобрили, назначив следствие по этим бессудным казням, хотя расправились здесь эсеры с их общим врагом – большевиками. Так что в событиях за Каспием нет никакого следа «белого террора» или белой контрразведки, чтобы можно было это противопоставить действиям красной ВЧК.

Именно закаспийские эсеры приговорили бакинских большевиков к смерти «за измену делу революции и социализма» – это внутренняя разборка двух левых лагерей, белых «закаспийцы» Фунтикова не признавали и их верховному правительству Колчака в Омске никак не подчинялись. Англичане поблизости были, их генерал Маллесон привел в туркменские степи два полка из Индии, опасаясь занятия этой местности турками, и англичане здесь «Закаспийское правительство» эсера Фунтикова поддерживали, здесь под видом английского представителя был и сотрудник разведки МИ-6 Догерти. Но в решение казнить попавших сюда поневоле Шаумяна, Джапаридзе, Азизбекова и других бакинских коммунаров англичане особенно не вмешивались и уж точно их не расстреливали. Собственно никакого торжественного расстрела и не было: бакинских комиссаров солдаты Фунтикова вывели за Красноводск и частью перестреляли, а частью поотрубали им голову. Так что Сергей Есенин в посвященной жертвам этой расправы «Балладе о двадцати шести» в принципе правильно описал эту бойню, видимо зная некоторые ее детали:

В пески, что как плавленый воск,

Свезли их за Красноводск,

И кто пулей, кто саблей в бок,

Всех сложили на желтый песок.

Хотя Есенин и не написал, что служившие «Закаспийскому правительству» туркменские нукеры некоторым комиссарам отрубили голову кривыми мечами, и он не смог удержаться от ложного обвинения: «В такую ночь и в туман – расстрелял их отряд англичан». В целом же убили Шаумяна и его товарищей по Бакинской коммуне их вчерашние соратники по революции эсеры, белыми себя не считавшие и никак не являвшиеся, так что «белым террором» в красных от крови песках за Красноводском в 1918 году и не пахло. Только к концу 1919 года более радикальные эсеры из «закаспийцев» свергнут Фунтикова и заключат вынужденный военный союз с Деникиным, который пошлет им за Каспий на помощь свою дивизию генерала Литвинова – только с этого времени «закаспийцев» можно было бы условно посчитать белыми.

То же и при сопоставлении подпольного антисоветского террора с размахом ответных репрессий ЧК за него. Часто пишут о теракте группы «Анархисты подполья», бросивших в 1919 году бомбу в здание Московского горкома большевиков в Леонтьевском переулке столицы, где был убит глава горкома Загорский и ранен главный идеолог партии Бухарин. И почти ничего о том, что сами анархисты мотивировали эту акцию местью за расстрел ЧК в Харькове десятков пленных махновцев.

Сторонники возложить побольше вины за обоюдную жестокость на белую контрразведку часто поминают остров Мудьюг у белых в Северной области, вот, мол, здесь, на острове Мудьюг у Архангельска, контрразведка генерала Миллера создала при содействии англичан первый в истории России концлагерь, еще до всех Соловков и чекистских концлагерей. Но во-первых, даже создание белыми одного концлагеря никоим образом не оправдало бы ужасов Соловков и огромной «истребительно-трудовой» империи ГУЛАГ. А во-вторых, никакого концлагеря белые генерала Миллера и англичане экспедиционного корпуса генерала Айронсайда на острове Мудьюг не создавали. Здесь, как и на полуострове Йоханга под Архангельском, в Северной области белых была тюрьма для арестованных большевиков и пленных бойцов и командиров Красной армии с фронта. Условия на Мудьюге и на Йоханге были жесткими, тюрьма военного времени и есть тюрьма, но здесь сидели не арестованные обыватели, а явные борцы против Белого дела. Причем массовые расстрелы на острове Мудьюг, о которых так любят рассказывать в истории сторонники красных, произошли только однажды, и то после подавленного охраной восстания пленных большевиков – расстреляли около десятка зачинщиков бунта.

Главный военный прокурор в Северной армии белых Северин Добровольский в эмиграции написал мемуары «Борьба в Северной области», в которых живописал, как в тюрьмах Архангельска и Мурманска белая контрразведка месяцами держала арестованных, а люди Добровольского из-за массы арестантов не успевали вести следствие и предъявлять обвинение. В итоге эсеры из правительства Северной области пролоббировали в 1919 году к неудовольствию Добровольского большую политическую амнистию. Из заключения по ней выпустили всех не состоявших официально в партии большевиков, а оставшимся Добровольскому поручили в 24 часа предъявить обвинение или тоже отпустить. А всех объявивших себя не большевиками пленных солдат РККА британский генерал Айронсайд забрал из тюрем и отправил под начало английских офицеров служить в некий «Англо-русский легион Дайера» белой армии. По прибытии на фронт большинство из амнистированных взбунтовали свои части или снова бежали к красным. И как, похоже все это на застенки ЧК по всей России тогда? Вот когда войска этой Северной армии генерала Марушевского временно наступали на Печоре и видели полыньи на реках, заваленные трупами расстрелянных красными при отходе безо всякого суда и следствия, – вот тут они увидели эту разницу. И то, что творилось в Мурманске в начале 1920 года с уходом за море армии Миллера и возвращением ЧК, тоже ни в какое сравнение не идет с часто описываемыми «ужасами острова Мудьюг», где два десятка коммунистов расстреляли и еще часть умерла от тифа и антисанитарии. Ведь тот же главный прокурор миллеровской армии Северин Добровольский отнюдь не был белым «ястребом», он тоже все больше напирал на законность, запрещал миллеровской контрразведке пытки, пытался бороться с самочинными расстрелами пленных красных солдат на фронте. По его же воспоминаниям, он при выезде на линию фронта взялся укорять обычного солдата из местных поморских крестьян-староверов, что тот поступил бесчеловечно, расстреляв без суда красных пленных, на что услышал в ответ: «У меня их карательный отряд чекиста-австрийца Мандельбаума расстрелял всю семью, а меня подверг пытке кипятком, нам с ними на одной земле теперь не жить, либо мы, либо они!»

После того как назначенный Колчаком уполномоченным по подавлению красной партизанщины в Сибири генерал Розанов в бессилии расстрелял в ответ на вылазки партизан нескольких арестованных ранее известных большевиков (так Розанов понял данные ему Колчаком особые полномочия, решив следовать практике неприятельской ЧК в смысле института заложников), Колчак его сразу от этой миссии отстранил за явные перегибы. Сохранился этот приказ генерала Розанова, которым он намеревался наводить порядок в колчаковском тылу и за который был Колчаком отрешен от должности, от марта 1919 года. Там действительно есть пункт о расстреле заложников по модели советской ЧК и приказ уничтожать те селения, которые встретят колчаковские войска огнем, расстреливая в них мужское взрослое население и конфискуя в пользу армии имущество такого села, – для белого лагеря это был шок, для красной ЧК того же времени – давно освоенная и повседневная работа.

Как только в штабе того же Колчака другой решительный генерал Иванов-Ринов внес свой проект введения особого положения, когда наступление красных на фронте и партизанщина в тылу уже действительно требовали особых мер для спасения омского режима, другие высокопоставленные колчаковские генералы и сам адмирал обвинили его в кровожадности, да еще и попрекнули: «Желаешь уподобиться «чрезвычайке» Дзержинского, Чека в твоем лице потеряла хорошего специалиста». А Иванов-Ринов всего-то предложил две крутые меры в своем проекте особого положения: расстрелы пойманных спекулянтов и расстрелы уклоняющихся от колчаковской мобилизации офицеров. Все это Дзержинским и его чекистами, с которыми белые либералы в Омске сравнили Иванова-Ринова, были давно решенные моменты. У них в ЧК это было введено давно и без особых дискуссий, они давно пошли намного дальше любого самого жестокого белого генерала – у них не только уклонившегося от мобилизации в Красную армию офицера расстреливали, но и его объявленную заложниками семью. И излишне говорить, что ничего подобного крымской бойне 1920 года или усмирению Тамбовского восстания годом позже за этими белыми контрразведками в истории не числится.

Когда говорят о жестокости отдельных белых генералов, то это опять же жестокость солдат на фронте. Часто приводят в пример Станислава Булак-Балаховича, вешавшего и расстреливавшего особенно рьяно и в свою службу начальником корпуса в армии Юденича в 1919 году, и при своем партизанском рейде по Белоруссии в 1920 году уже в союзе с польской армией Пилсудского. Белый генерал Булак-Балахович, кстати говоря, из мобилизованных красными в военспецы РККА офицеров царской армии, он перебежал на фронте к белым и стал в белом лагере культовой фигурой, как и ряд других сбежавших в белое войско из РККА военспецов: Носенко, Каппель, Нелидов, Зайцов, Архангельский и другие.

Во время наступления Северо-Западной армии белых Юденича на Петроград в 1919 году в корпусе Булак-Балаховича действительно к пленным красным относились без особой жалости, хотя главную ответственность за это несет начальник белой контрразведки корпуса барон Энгельгардт и сменивший его затем фон Штренг. Хотя и массовые казни на площадях Булак-Балахович устраивал только в первые дни после захвата Пскова по горячим следам боев и в качестве возмездия за прежние действия ЧК здесь, позднее по совету английских союзников казни спрятали за стены городской крепости, где британские и американские журналисты снимали их на кинопленку.

Но даже при этих массовых расстрелах и виселицах для захваченных большевиков и комиссаров в Пскове и Гдове «ужасный» Булак-Балахович неизменно подчеркивал: «Мы казним только публично на площади и по приговору военно-полевого суда, а не убиваем тайно, как ЧК по подвалам». При этом сам Булак-Балахович устраивал осужденному перед виселицей личный допрос при толпе и предлагал собравшимся выступить в защиту или в осуждение жертвы. Кто-то скажет: «Жестокий спектакль на публику», но ведь все равно честнее массовой бойни по спискам в глухом подвале ЧК без права даже на такую публичную защиту или предсмертную речь. Ну а в известном рейде отрядов Булак-Балаховича на Мозырь в конце 1920 года с попустительства поляков генерал уже не был офицером белой армии и никакому правительству Колчака не подчинялся, с дикого партизана и спрос здесь невелик.

К тому же Булак-Балаховича зря рисуют яростным монархистом, в самом белом лагере его числили в подозрительных либералах и сторонниках левых эсеров, в Музее революции сохранились многочисленные воззвания Булак-Балаховича, из которых тоже видна его явно эсеровская позиция защитника крестьянства и ярого противника монархистов. Это привело в 1919 году даже к конфликту Булак-Балаховича с не скрывавшим своего монархического и радикального настроя главкомом Северо-Западной армии белых Юденичем. Человека, считаемого красной пропагандой одним из главных палачей и садистов в белом лагере, его прямой начальник Юденич считал мягкотелым либералом и социалистом, называл брезгливо «социалистиком», собираясь даже его арестовать, приказал взять под стражу за его поддержку возглавлявшего в корпусе Булак-Балаховича контрразведку фон Штренга. А после отхода этой армии от Петрограда в Эстонию уже Булак-Балахович с соратниками хотел арестовать «солдафона и монархиста» Юденича, предъявив ему счет за провал наступления на Петроград, но тот вовремя уехал в эмиграцию во Францию, где, в отличие от продолжавшего белую борьбу Булак-Балаховича, доживал свой эмигрантский век на купленной роскошной вилле в Ницце. Булак-Балаховича же часто ошибочно считают убитым позднее в Польше агентом советской разведки за его постоянные рейды против Советской России. На самом деле таким образом был убит брат Станислава Булак-Балаховича и тоже белый эмигрант в Польше. Самого Станислава Булак-Балаховича в 1940 году в оккупированной немцами Польше застрелил германский патруль, когда белый генерал отказался предъявить для проверки документы.

Так что в белом лагере тоже все отнюдь не монолитно, там свои колеблющиеся и свои «бешеные», свои «левые коммунисты» и «рабочая оппозиция», только с другими названиями. И с годами укоренившиеся в массах представления о людях из белого лагеря очень условны. Среди генералов корниловской главной Добровольческой армии решительный и очень любимый войсками генерал Дроздовский был убежденным монархистом-романовцем и к красным был безжалостен, записав до гибели в своем дневнике: «Сердце, молчи, и воля, закаляйся, поскольку эти большевики признают и уважают только один закон: око за око. А мы им беспощадную расправу: два ока за око, все зубы за зуб. Потом постараемся конечно же разобраться, а пока – беспощадная расправа. А в общем страшная вещь Гражданская война: какое озверение она вносит в нравы, какой злобой и местью пропитывает сердца, жутки наши расправы, жутка радость и упоение убийством, которые не чужды и многим добровольцам». А не менее решительный и не менее обожаемый в войсках белых генерал Марков был ярым республиканцем и сторонником Февральской революции. И они с Дроздовским спорили до хрипоты на военных советах, пока их не примирял убежденный кадет-либерал Деникин, а оба при этом храбро сражались и одинаково были безжалостны к красным большевикам, и оба погибли в той войне с разницей в несколько месяцев.

И очень часто, как ни покажется это странным неискушенному читателю, самыми жестокими и безжалостными среди белых были не идейные монархисты и черносотенцы, а представители «левой» части их лагеря. Как тот же эсер Булак-Балахович, и в эмиграции при всех своих беспощадных рейдах по советской территории оставшийся сторонником эсеров и входивший в левосоциалистическую группу Савинкова, а не во врангелевский РОВС, например.

Или не жалевший абсолютно красных и беспощадный к пленным белый атаман Шкуро – он ведь себя считал ярым врагом прежней монархии и народником, везде у белых объявлял себя сторонником «республики и полной свободы для всех». Типичный «левый коммунист» наоборот среди белых, которого сторонились деникинские генералы из монархистов, гораздо более терпимые к красным пленным, чем «республиканец» Шкуро. Хотя нужно помнить, что самые решительные и безжалостные в белом лагере его вожди (Шкуро, Марков, Семенов, Иванов-Ринов, Калмыков, Унгерн, Анненков и другие) выделяются скорее на общем уровне белых, до масштабов жестокости Петерса с Лацисом в красной ВЧК вряд ли кто из них мог бы дотянуться.

К отчасти левому лагерю среди белых относился и считаемый там одним из самых жестоких забайкальский атаман Григорий Семенов. И он, явно не монархист, поддерживал Февральскую революцию и именно на защиту Временного правительства впервые поднял в начале 1918 года своих казаков, отчего у него и трения с монархистами из генеральского окружения Колчака были. Не монархист и называемый часто самым «жестоким белым» казачий атаман Борис Анненков, еще с мировой войны недолюбливавший царский режим, официальную церковь, а большинство генералов царских времен открыто называвший «отжившим хламом». Анненков в своей «Партизанской дивизии» белых, позднее развернутой в Семиреченскую армию, не слишком привечал и кадровое царское офицерство, часто доверяя командование частями даже бывшим унтерам и рядовым, а чины в своей армии отменил, введя вместо «ваше благородие» обращение «брат» между офицерами и казаками.

И при этом «либералы» по взглядам, типичные «дети Февраля» Семенов с Анненковым проявили больше всех зверств. От этой «белой атаманщины» отворачивались в Омске считавшие только себя «идейными белыми» монархисты из окружения Колчака типа омского военного министра барона Будберга, который Анненкова с Семеновым именовал «белыми большевиками». Таких, как Будберг, злили и политические отчасти левые и народнические взгляды сибирских атаманов, и их жестокие действия против врага, которые, по мнению многих рафинированных «идейных белых» в Омске, пятнали кровью их чистое белое знамя. Колчаковский штабной генерал Колесников писал уже в эмигрантских воспоминаниях: «Я был против «атаманщины», мы не отнимаем у атамана Анненкова его личных качеств: энергии, храбрости, упорства, умения сорганизовать хорошую шайку… Но эта каналья с челкой, нарядившаяся как шут гороховый, в геройство себе ставила неподчиненность адмиралу Колчаку. Анненковы, семеновы, калмыковы марали чистое белое знамя и выступали перед толпой в распохабнейшем виде, дискредитируя власть и национальное движение. «Атаманщина» и распоясавшиеся сукины сыны хоронили то, что делали скитавшиеся по степи корниловские ударники, что творили дроздовцы и алексеевцы, что созидал Колчак, к чему нас звали Духонин и Каледин. Атаманщина залила кровью и опаскудила все наше движение».

Хотя все это к контрразведкам у белых особого отношения не имеет. Анненков и не скрывал, что он действует временами жестоко. При подавлении его «черными гусарами» красного восстания в Славгородском уезде на Алтае в конце 1918 года убито примерно полторы тысячи местных жителей (в боях с анненковскими казаками или расстреляно потом), в подавлении в 1919 году Лепсинского восстания красных партизан в Семиречье – около 3 тысяч. Это на стороне белых самые кровавые подавления восстаний против власти Колчака, за это Анненкова так судили и «идейные белые» в тыловом Омске, но разве это сравнить с десятками и сотнями тысяч жертв при подавлении ВЧК и Красной армией восстаний по всей Советской России от Тамбовщины до Якутии.

Тот же Шкуро – тоже рисуемый мрачными красками представитель «белой атаманщины» уже на юге России, еще в 1918 году, когда возглавлял «волчий» партизанский отряд кубанских казаков, со своими всадниками в одной из станиц внезапным налетом почти без боя взял в плен целый батальон красных. В горячке после боя атаман Шкуро поначалу объявил, что его «полевой суд» приговорил всех пленных к расстрелу, поскольку батальон уже успел «отличиться» по станицам в проведении политики расказачивания. Но, чуть остыв, атаман приказал помиловать всех рядовых красноармейцев, распустив их без оружия (столько пленных его отряд держать не мог), двоим пожелавшим разрешил примкнуть к своему отряду, а приговор к расстрелу приказал привести в исполнение только в отношении двоих: комиссара отряда и бывшего при нем чекиста из австрийских «интернационалистов». Так и в дальнейшем у белых было часто: расстреливать негласно разрешалось выявленных членов партии большевиков и пошедших на службу в Красную армию бывших офицеров, расстрелы рядовых мобилизованных бойцов РККА практически не практиковались.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.