VI. ПСКОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VI. ПСКОВ

В Великих Луках Баторий находился до тех пор, пока не была окончена постройка крепости в главных своих частях, причем он сам деятельно наблюдал за ходом строительных работ. Снабдив крепость всем необходимым и оставив в ней гарнизон из 1117 человек конницы и 1000 пехоты под начальством оршанского старосты Филона Кмиты, Баторий 3-го октября отправился в Невель[639]. Сюда последовали за ним московские послы. Но ведение переговоров не давало никаких результатов. Вскоре после взятия Великих Лук (7-го сентября) король получил от Иоанна письмо, которое, очевидно, было прислано только с той целью, чтоб известить Батория об успехе царских войск в Ливонии: они отняли назад, как доносил царь, у Поляков город Крейцбург[640]. Тон письма свидетельствует о том, что у Иоанна явилась некоторая надежда на более успешный для него ход военных действий или что известием о победе он хочет произвести впечатлите на противника. Баторий ответил на это письмо извещением Иоанна о взятии Великих Лук и опровержением известия о победе царских войск в Ливонии[641].

Затем уже в Невель пришло от Иоанна письмо к Баторию, как ответ на посольство Лозовицкого. Царь обосновывал, по обыкновению, свои притязания на Ливонию на наследственном праве, ведущем свое начало от Ярослава, который завоевал ливонскую страну и построил в ней город Юрьев. Однако от некоторых городов в Ливонии он теперь, после взятия Великих Лук, уже отказывался: он уступал Баторию Кокенгаузен, Ашераден, Леневард, Крейцбург, кроме того, Усвят и Озерище, соглашался на то, чтобы оба они, т. е. он, Иоанн, и Баторий, носили титулы ливонских владетелей, но требовал за эти уступки возвращения Великих Лук, Велижа и отступления королевских войск от Невеля[642]. Наконец, Иоанн давал своему посольству полномочие сделать еще большие уступки, если на те, которые он сделал, последует согласие[643].

Предложения Иоанна, конечно, не были приняты, вследствие чего московское посольство, исполняя поручение царя, выразило желание вступить в новые переговоры. Московские послы три раза совещались с сенаторами Батория. Сначала они уступили небольшие замки Биржи (Биржам), Лаудон (Лявдан) и Руин, потом прибавили еще два (Сечвей и Маенгавз) и, наконец, когда, ввиду ничтожности уступок, им заявили, что они могут возвращаться к своему государю, отдали королю Румборк, Каркус[644] и, в конце концов, Трикат.

Больше уступать они не могли, так как они не имели на то полномочий, вследствие чего переговоры были прерваны, однако послам разрешено было, согласно их просьбе, следовать за королем до тех пор, пока они не получат новых инструкций от своего государя. Затягивать переговоры казалось Иоанну выгодным, так как ему тяжело было отказаться от Ливонии и так как он не переставал надеяться на лучший для него оборот дел вследствие задуманной им дипломатической комбинации.

Баторий также умышленно затягивал переговоры из предусмотрительности. На войну нужны были средства, а эти средства давал и размер их определял сейм, так что осуществление в том или ином виде военных планов короля обусловлено было отношением, в какое встанут к этим планам чины государства. Вот почему окончательный ответ московским послам отложен был до нового сейма[645], хотя Баторий мира заключать не хотел и думал о продолжении войны, уже возвращаясь из кампании 1580 года.

По мнению короля, перемирие было выгодно только врагу, ибо давало ему возможность оправиться от поражений и укрепить свои силы настолько, что борьба с ним могла сделаться впоследствии гораздо труднее. На заключение вечного мира также нельзя было соглашаться, пока в неприятельских руках будут оставаться лучшие ливонские гавани, при помощи которых враг может получать из-за границы все, что необходимо для усиления его могущества. Таким образом, остается только вести войну, и Баторий призывал своих подданных к пожертвованиям на ведение ее[646].

Вместе с тем он и сам подумал о приготовлении средств для этой цели. Прибыв из Невеля через Вильну в Гродну[647], он обратился к герцогу прусскому, Георгию-Фридриху, и куфюрстам саксонскому и бранденбургскому с просьбой ссудить ему денег. Кроме того, он окончил переговоры с Ригой об условиях подчинения города его власти. Рига обязалась, между прочим, платить в казну короля две трети пошлин с заморских товаров[648].

Замойский ревностно помогал королю в исполнении его планов. Возвращаясь из Заволочья, канцлер тщательно старался изучить течения рек и направление и состояние дорог, по которым должен был происходить поход будущего года[649].

Еще большие услуги он оказал королю на сейме, который был созван на 22-е января 1581 года в Варшаву[650]. Устами канцлера Баторий выяснил причины, вследствие которых необходимо продолжать войну. Враг соглашается уступить королю только некоторые замки в Ливонии и оставляет за собою важные ливонские гавани, но до этого допустить никоим образом нельзя. Надо врагу нанести такой удар, чтоб у него не только «не выросли снова перья, но и плеч больше не было», надо его отодвинуть подальше от моря, из-за которого он может получать военные снаряды и ремесленников и которое даст ему возможность вступать в различного рода дипломатические комбинации, направленные против Речи Посполитой. Это важное значение борьбы король ставил на вид сейму, чтоб склонить его к одобрению значительных налогов. Он указывал еще и на то обстоятельство, что в будущем году придется совершить более отдаленный поход, что придется идти на 50 миль далее, нежели в нынешнем. Сенат и посольская изба сразу выразили свое согласие на продолжение войны. Некоторая задержка произошла только при разрешении вопроса о размере налогов, необходимых на ведение ее.

Сенат почти единогласно пришел к заключению, что необходимо установить налоги еще на три года в размере, практиковавшемся в течение последних трех лет. Но земские послы, после совещаний, длившихся несколько дней, заявили, что они могут согласиться только на установление обыкновенного годичного налога, так как они связаны своими посольскими инструкциями. Это заявление сильно не понравилось королю и Замойскому.

Последний с негодованием заметил, что послы требуют от короля невозможного. Издержек на первый поход нельзя было покрыть даже двойным налогом, и король не жалел своих собственных средств на покрытие расходов по ведению войны, так что теперь казна его совершенно пуста. Как же быть? Предстоит кампания еще более дорогая. Послы не хотят одобрять необходимых для этого налогов. Что же? Они, очевидно, хотят, чтобы король позволил кожу с себя сдирать. Он бы и это готов был сделать, если бы можно было придумать такую алхимию, которая давала бы возможность из кожи деньги чеканить[651].

В посольской избе произошло раздвоение: большинство послов готово было одобрить двойной налог, и только послы трех воеводств стояли на своем, оправдывая свое поведение полномочиями, которые они получили от сеймиков[652].

Вследствие этого приходилось продолжать совещания с посольской избою. Мнения сенаторов были различны. Одни советовали установить пока обыкновенный годичный налог, другие — в тех воеводствах, послы которых выразили согласие на двойной налог, взимать двойной, а в остальных простой; иные говорили, что необходимо созвать сеймики и на них решить этот вопрос. Славолюбивый король старался подействовать на честолюбие нации. Он с благодарностью принимает и обыкновенный налог, но тогда придется вести позорную войну, войну, которая сведется к разбойническим набегам, к уводу в плен жителей и т. п., но осаждать и брать крепости уже нельзя будет. А между тем он, если бы он только нашел поддержку, подумал бы о покорении не только Московии, но и всего севера[653]. Слова эти подействовали на посольскую избу. Совещания о налоге кончились тем, что послы согласились на двойной размер, сделав только такую незначительную оговорку: если можно будет королю заключить в текущем году мир с врагом, они выражают желание, чтобы на ведение ее пошла только половина суммы, одобренной сеймом, а другая осталась в государственной казне.

Таким образом, чины государства довольно охотно поддержали военные планы Батория[654].

Правда, сейм заявлял королю, что он одобряет двойной налог уже в последний раз, но, очевидно, только с тою целью, чтобы показать королю, как затруднительно в финансовом отношении положение государства, и склонить его к скорейшему окончанию войны[655].

Поддержанный сеймом, Баторий мог с еще большею решительностью настаивать на требованиях, которые он предъявлял врагу. Московские послы прибыли, как нам известно, за королем в Варшаву, где они ждали новых полномочий от своего государя. Иоанн дал эти полномочия, но они были таковы, что мир не мог состояться. Питая надежду на дипломатическое вмешательство императора и папы, с которыми он вел в это время переговоры, московский государь прислал с гонцом Репчуком Климентьевым к королю письмо, в котором он выражал только желание продолжать переговоры, но о новых условиях, на которых он соглашался их вести, в письме ни слова не говорилось[656]. Эти новые условия гонец должен был, вероятно, сообщить, по приказанию царя, непосредственно послам, но он не мог этого сделать, так как его не допускали сообщаться с ними, держа его под бдительною стражею. Гонец прибыл в Варшаву после возвращения к Иоанну посольства, которое ездило от него к императору. Эти переговоры царя с императором казались Баторию весьма подозрительны. До короля доходили слухи, что Иоанн признал над Ливониею сюзеренное верховенство императора и получил за значительную денежную сумму разрешение набирать солдат в Германии. Все это возбуждало подозрительность короля, и он не позволял Иоаннову гонцу сноситься с московским посольством[657].

Однако в самом письме царя заключалось полномочие продолжать переговоры, очевидно, на условиях незначительных уступок в Ливонии. Послы и стали действовать в таком духе. Получив на торжественной аудиенции у короля согласие на возобновление переговоров, они заявили сначала на совещании с сенаторами, которых король назначил для этой цели[658], что желают узнать, на каких условиях король готов заключить мир, но получили уклончивый ответ. Тогда они сказали, что могут с своей стороны представить только те условия, которые они предлагали в Невеле. Вследствие этого возникли долгие и бесплодные прения. Сенаторы напомнили послам, что невельские условия уже весьма решительно были отвергнуты королем. Как же он может принять их теперь, когда он произвел уже значительные издержки на продолжение борьбы, виновником которой является московский государь? Послы стояли на своем; они хотели узнать предварительно, что с своей стороны может и желает предложить король. Ввиду этого виленский каштелян Волович заявил, что уступка всей Ливонии представляет собою необходимое условие, которое легко устранит иные препятствия, мешающие заключению мира. На это послы возразили, что об уступке Ливонии они и подумать не смеют и могут предложить королю еще один только замок Вольмар. Эта уступка показалась сенаторам смешной. Московский государь отнял у Речи Посполитой как бы одним ударом обширные области, а теперь послы его как бы в насмешку уступают по одному замку. Кончилось тем, что король пригрозил посольству отправкой назад, если оно будет дальше поступать подобным образом. Но угроза не произвела желанного впечатления, поэтому переговоры были прерваны и послы отвезены за Вислу, в местечко Брудно, туда, где было их местопребывание[659].

Король прервал переговоры, но приводить свою угрозу в исполнение считал еще пока делом преждевременным, так как он не был уверен, поддержит ли его сейм настолько, что можно будет энергически продолжать войну: вопрос о налогах пока еще только обсуждался, но не был разрешен окончательно.

Вследствие этого посольству дана была особая аудиенция (13-го февраля) и устроено новое совещание об условиях мира, но и оно не привело ни к какому результату. К прежним уступкам послы прибавили еще крепости Режицу, Люцен и Мариенгаузен[660], наконец, согласились отдать королю все те крепости, которыми Иоанн завладел в Ливонии со времени вступления Батория на польский престол, однако под условием возвращения царю тех пунктов, которые Баторий в прошлом году завоевал. Переговоры снова были прерваны, и Баторий мог их уже прервать окончательно, так как он добился от сейма одобрения такого налога, какого он желал. Сначала был отпущен (16-го февраля) московский гонец Репчук Климентьев, через которого Баторий переслал Иоанну письмо с заявлением, что мириться с ним он не может, ибо в Ливонии остаются еще царские люди[661].

Затем последовал отпуск послов. Они просили разрешить им еще раз посовещаться с сенаторами и, получив это разрешение, заявили, что готовы уступить — вопреки своим полномочиям — небольшие замки Салис и Перкель. В заключение они сделали попытку заключить перемирие на полгода на условиях uti possidetis[662]. Но, конечно, эти предложения были отвергнуты. Мало того, при самом отпуске послов Баторий дал им понять, что теперь одна Ливония его не удовлетворит, что придется московскому государю свести с ним еще иные счеты, ибо он считает северскую область, Смоленск, Псков и Великий Новгород своей собственностью[663]. Это заявление не было со стороны Батория простой только дипломатической угрозой, высказанной с той целью, чтобы сделать противника уступчивее; в случае успеха на театре войны оно могло бы обратиться в требование sine qua пои заключения мира[664].

Стены Псковского кремля

Таким образом, продолжение войны было неизбежно. В действительности же военные действия и не прекращались. Еще зимой 1580 года начальник великолуцкого гарнизона Филон Кмита устроил экспедицию под крепость Холм в отместку за нападение, которое произвели холмские казаки на великолуцкую область. С этой целью он выслал отряд в 1000 с лишком человек под начальством Вацлава Жабки. Высланные напали на Холм в самый день Рождества Христова, зажгли город и совершили в нем и в его окрестностях сильное опустошение. Холмский воевода Петр Иванович Барятинский вступил было с командирами экспедиции в переговоры, прося их не совершать опустошений и людей не губить, ибо государь его с их государем хочет мир соблюдать и новое посольство собирается к нему отправить; кроме того, указывал им на то, что царь приказал крепко-накрепко войны с польским королем не начинать, на что получил в ответ список тех казаков, которые произвели вышеуказанное нападение на окрестности Великих Лук[665]. Затем крепость была подожжена и принуждена сдаться вместе со старшим воеводой Петром Ивановичем Барятинским, меньшим воеводой Панаком[666], стрелецким головою Михаилом Зыбиным, сотней детей боярских и 600 стрельцов[667].

В Холме отряд разделился на две части: одна направилась к Новгороду, другая — к Руссе, предаваясь грабежу, захватывая в плен жителей и убивая их в случае сопротивления; первая дошла до города Дубно (в 12-ти милях от Новгорода), вторая приблизилась к Руссе на расстояние в 10 миль.

В это же время Георгий Сибрик, начальник гарнизона, стоявшего в Заволочье, завладел крепостью Воронечем, которая находилась при впадении реки Усовки в реку Великую. Жители Воронеча принесли было уже присягу на подданство Баторию. Тогда один московский отряд решил наказать их за это и вместе с тем не допустить, чтобы враг завладел крепостью. Но Сибрик, предупрежденный об этом из Воронеча, двинулся на Москвитян, разбил их и поставил в Воронече свой гарнизон[668].

В то же самое время войско, расположенное в Ливонии, взяло замок Смильтен и опустошило сильно окрестности Дерпта[669], а венгерский гарнизон Невля произвел набег на соседние московские земли, разграбил их и захватил в плен двух воевод[670].

Несколько позже (в марте 1581 г.) Кмита, побуждаемый успехом нападения на Холм, задумал взять город Руссу, которая славилась своими богатыми соляными зарницами и обширною торговлею.

При нападении на город он не встретил сопротивления со стороны его жителей, так что легко им завладел, пробыл в нем три недели и, разрушив его до основания, возвратился назад с громадной добычей[671].

Экспедиции эти сопровождались таким значительным успехом потому, что жители московских областей, напуганные победами Батория, не только не сопротивлялись нападавшим, но добровольно им подчинялись, а иногда брались даже за оружие против своих собственных соотечественников. Успех этих экспедиций ограничился не одной добычей; они расширили границы Речи Посполитой на несколько десятков миль далее.

Между тем Иоанн не принимал никаких действительных мер для защиты своих владений от врага; он даже вывел войска из пограничных областей, заперся в Александровской слободе и с прежним упрямством продолжал рассчитывать на успех своих обычных дипломатических переговоров, хотя положение государства было весьма печально: государственные чины, созванные им в конце 1580 года с той целью, чтобы решить вопрос, продолжать ли войну, или заключить мир, заявили, что воевать с врагом нет у государства ни сил, ни средств, и просили царя мириться с Баторием[672]. Несмотря на это, Иоанн продолжал придерживаться своей обычной политики проволочек и козней против врага. Он рассчитывал в этом году, как и раньше, на то, что сейм не даст надлежащей поддержки Баторию, а потому король не в состоянии будет вести энергическую борьбу. Царь, кажется, надеялся и на то, что ему удастся сорвать сейм[673]. С этою целью он содержал в Литве агентов, которых выдал королю боярин Давид Бельский, бежавший от царя к Баторию[674].

В переговорах же своих с королем о мире царь придерживался своей прежней тактики. Новое посольство[675], во главе которого стояли дворянин и наместник муромский Евстафий Михайлович Пушкин, дворянин и наместник шацкой Федор Андреевич Писемский и дьяк Иван Андреев, прибыв к Баторию в Вильну (24-го мая), повело переговоры обычным порядком: оно уступило королю сначала города Румборк и Вольмар, потом еще два-три замка и наконец заявило, что царь отдает всю Ливонию, за исключением Нейгаузена (Новгородка), Нейшлоста (Серенска), Неймюлена (Адежа), Ругодева или Нарева и желает, чтобы король возвратил ему назад Великие Луки, Холм, Велиж и Заволочье взамен за Полоцк, Озерище и Усвят[676]. На это Баторий ответил предъявлением следующих условий. Ливония должна быть уступлена вся без всякого исключения со всеми замками и со всей артиллерией, какая только в них находится. Король соглашается возвратить царю Великие Луки, Холм и Заволочье, но Себеж, стоящий на полоцкой земле, должен быть или отдан королю, или разрушен, за что в свою очередь король обязуется сжечь крепость Дриссу, находящуюся напротив Себежа. За военные издержки Иоанн обязан уплатить 400 000 золотых, согласиться не на перемирие, а на вечный мир, и включить в условия мирного договора шведского и датского королей. В заключение Баторий выражал желание иметь свидание с Иоанном в каком-нибудь пограничном пункте, чтобы договориться окончательно об условиях мира[677].

Условия, предлагаемые той и другой стороной, были таковы, что соглашение легко могло бы последовать, если бы только не заключалось в них одно обстоятельство, которое являлось для него главным камнем преткновения: ни Иоанн, ни Баторий не хотели отказаться от владения Нарвой. Король понимал, что она представляла собой пункт, дававший врагу возможность сноситься с Западной Европой, получать оттуда все то, что могло еще более усилить его могущество, пункт, из которого враг без большого труда мог завладеть опять Ливониею. Не считая по этим причинам возможным для себя уступать Нарву, Баторий и решил продолжать борьбу[678].

А Иоанн в это время стал возлагать надежды не только на успешность своих дипломатических комбинаций ввиду того, что папа соглашался быть посредником в распре его с Баторием, но стал надеяться и на более счастливый для него оборот дел на театре войны. Послы и агенты его, находившиеся в Литве, донесли ему из Польши, что король не подготовлен еще к борьбе, что у него собрано еще мало войска, что внимание его могут отвлечь дела в Трансильвании, возникшие вследствие смерти трансильванского воеводы, Баториева брата, и т. п.[679]

Все это так приободрило Иоанна, что он сделал попытку открыть наступательные действия против врага. По его приказанию, отряд войска, достигавший 45 000 человек[680], должен был произвести нападение на оршанскую область и завладеть Оршей[681]. Отряд этот, переправившись через Днепр (25-го июня), сильно опустошил окрестности Дубровна, Орши, Шклова, сжег предместья Могилева и, сделав неудачную попытку поджечь крепость этого города, возвратился назад за Днепр, направляясь к Радомлю и Мстиславлю и производя по пути также опустошения[682]. Другой московский отряд в 2000 человек устроил засаду в лесу поблизости Велижа, чтобы напасть на литовские области, когда Баторий двинется в поход, но был разбит отрядом польских всадников (в 300 человек) под начальством Домбровского, а потому принужден возвратиться назад[683]. Королевские войска, находившиеся в восточных областях государства, отстояли могилевский замок, но по своей малочисленности не были в состоянии остановить движение неприятеля[684]. Оно сильно обеспокоило Батория, так как у него войска не были еще собраны. Сборы на войну, по обыкновению, тянулись весьма медленно[685]. Баторий, прибывший в Вильну[686] для того, чтобы сделать необходимые приготовления, хотел двинуться в поход еще в мае, но должен был отложить выступление до 20-го июня, ибо солдаты собирались весьма неохотно, требуя уплаты выслуженного жалованья[687]. А у короля не было денег; между тем сумма долга одному войску простиралась до 300 000 золотых. Налоги уплачивались в казну, как обыкновенно, очень медленно. Поэтому Баторий принужден был, как и в прежние годы, делать займы. Маркграф анснахский одолжил ему 50 000 золотых и подарил 30 000; бранденбургский курфюрст дал в ссуду тоже 50 000[688].

Баторий преодолел очень скоро все затруднения, мешавшие ему выступить в поход. К концу июня в Вильну собралось к нему значительное число воинов, больше всего Венгров (свыше 10 000 человек). Поляков и Литовцев было еще мало[689], но и они постепенно, хотя и медленно, являлись к королю, когда он уже был в походе.

Из Вильны Баторий выехал, как и предполагал, 20-го июня и прибыл 1-го июля в Дисну[690]. Тут он получил сильно встревожившее его известие о нападении Москвитян на оршанскую область. Медленность, с какой собирались воины, приводила его в сильное негодование. Когда один поручик явился просить уплаты жалованья, король послал спросить его, прибыл ли он со своей ротой. Тот ответил, что он оставил роту на бивуаке. Баторий в гневе разбранил офицера, приказал ему приводить свой отряд поскорее и прибавил: «Таких воинов посылать только на виселицу!» (Certe digni sunt patibulo tales milites»)[691].

Чтоб обезопасить восточные области от новых нападений врага, король выслал тотчас же Троцкого каштеляна Христофора Радзивилла и приказал ротмистрам, находившимся в пограничных пунктах, соединиться с ним, вследствие чего составился довольно значительный отряд в 3000 человек[692].

Вместе с тем принимались меры, чтобы ускорить прибытие военных отрядов, и деятельно производились приготовления к дальнейшему походу. 8-го июля отправлены, под прикрытием отряда в 500 человек, по реке Дриссе к Заволочью артиллерия, амуниция и иные военные принадлежности[693]. Но цель кампании хранилась в тайне. Кроме Батория и Замойского, никто в точности не знал, куда поход направится, и только догадывались, что целью его будет Псков[694].

Выслав вперед канцлера, король двинулся из Диены 15-го июля по направлению к Полоцку. По пути присоединялись к его армии новые войска: маршалы литовский, великий и надворный, представили ему тогда свои отряды, первый 120 гусар, а второй 60 всадников; кроме того, ротмистр Сирией привел отряд пехотинцев в 120 человек[695].

Лишь только Баторий прибыл в Полоцк, явился к нему гонец Христофор Дзержек, которого он отправлял к Иоанну с предложением своих условий в ответ на условия, предлагаемые последним посольством царя. Иоанн прислал Баторию через гонца столь длинное письмо, что король сделал ироническое замечание: вероятно, царь описывает события, начиная с самого Адама. Действительно, письмо было весьма длинно, но — что еще важнее — исполнено всякого рода обвинений и по тону для короля оскорбительно. Царь припоминал события со вступления Батория на престол. Королевские послы, Станислав Крыский с товарищами, действовали во время переговоров своевольно, ибо написали перемирную грамоту такую, какую хотели, и крест на ней целовали. Иоанн отправил после того своих послов в Польшу для скрепления договора. Один из них, Карпов, умер во время пути. Упоминая об этом, царь выражал подозрение, что смерть посла была насильственная[696]. Остальных послов король принял высокомерно: против имени его, Иоанна, не встал и об имени его не спросил; поэтому послы и посольства не правили. Затем Баторий прислал к нему гонца Петра Гарабурду с «бездельною грамотою», чтобы перемирный договор был изменен и таким образом нарушено крестное целованье. «Зовучися господарем христианским, — говорит Иоанн, — не по христианскому обычаю захотел еси делати, поругаючися нашему крестному целованию, что мы к тобе на грамоте крест целовали и через присягу послов своих, которую они учинили за твою душу и через все то, да изнова делати и того нигде не ведется». Нарушение присяги не допускается и в бусурманских государствах; не допускали ничего подобного и предшественники Батория. Иоанн увещевал его через своего гонца Андрея Михалкова не делать этого, увещевал докончить мирный договор. Но Баторий не послушал царя, подвигся на большую еще ярость и, сломав присягу послов своих, выбил царских послов из своей земли, как злодеев, не дав им своих очей видеть. После того вскоре, прислав гонца своего Лопатинского с грамотою, в которой про царствование Иоанна были написаны многие неправые слова, король пришел под Полоцк, отчину Иоанна, с его изменниками Курбским, Тетериным, Заболотским и иными, и взял крепость изменою. Мало того, город Сокол был сожжен новым умышлением, причем над мертвыми произведено было поругание, какое неизвестно и неверным. «Люди твои, — говорит Иоанн, — собацким обычаем делали, выбирая воевод и детей боярских лучших мертвых, да у них брюха взрезывали, да сало и желчь выймали, как бы волховным обычаем. Пишешься и зовешься господарем христианским, а дела при тобе делаются неприличные христианскому обычаю». Последующих послов Иоанна принимал Баторий чрезмерно гордо, с такими укоризнами, каких царю не приходилось слышать ни от турецкого, ни от иных бесерменских государей. Мало того, приказав послам явиться к Великим Лукам, король стал добывать крепость и в то же время требовал, чтобы послы посольство правили. «И тут которому посольству быть! — восклицает Иоанн. — Такая великая неповинная кровь христианская разливается, а послом посольство делати!.. Такой непобожности ни в бесерменских господарствах не слыхано, чтобы рать билася а послы посольствовали… И волочил еси наших послов за собою осень всю, да и зиму всю держал еси их у себя, и отпустили еси их ни с чем, а тым всим нас укоряя и поругаяся нам».

Далее Иоанн смеется над последними условиями, предложенными Баторием, защищая историческими аргументами права свои на Ливонию. Он — государь наследственный, а Баторий пришлец только. И он осмеливается не только отнимать у него наследственные владения, но по бусурманскому, татарскому обычаю требует еще выхода. «А за что нам тобе выход давати, — спрашивает Иоанн. — Нас же ты воевал, да такое плененье учинил, да на нас же правь убыток. Кто тебе заставливал воевать? Мы тобе о том не били челом, чтоб ты пожаловал воевал. Правь собе на том, кто тебе заставливал воевать, а нам тобе не за что платити. Еще пригоже тобе нам тые убытки заплатили, что ты напрасно землю нашу приходя воевал, да и людей всех даром отдать». Ненасытность и гордыня Батория безмерны: он хочет все вдруг поглотить, а хвалится, как Амалик и Сенахирим или при Хозрое воевода Сарвар. По своему обыкновению, Иоанн щеголяет знанием истории и текстов Св. Писания и приводит такие, из которых следует, что царь ждет для Батория гибели, а для себя спасения. «Коли уж так, — делает Иоанн заключение, — что все кровопролитье, а миру нет, то пусть король отпустит назад его послов, а Бог дело их рассудит[697].

Ясно было, что Иоанн мириться не желает; тем не менее переговоры о мире не прекращались. На следующий день после прибытия Держка[698] явился в Полоцк и московский гонец, привезший от московских бояр письмо к литовским сенаторам[699], в котором бояре обвиняли Батория в нарушении присяги, сваливали вину за кровопролитье на короля и просили сенаторов посодействовать установлению мира.

Король, несмотря на оскорбления, которые нанес ему Иоанн своим письмом, допустил московских послов к совещанию с особою комиссиею из сенаторов об условиях мирного договора, хотя исход совещания легко можно было предвидеть, и поэтому оно совершенно было излишне. Действительно, от прежних своих предложений посольство отказалось. Оно уступало Баторию только те пункты, которые он завоевал, четыре замка в Ливонии и города в Курляндии, т. е. то, что Иоанном не было завоевано[700]. Понятно, переговоры были прерваны, но не совсем.

На следующий день (19-го июля) был у послов папский нунций Антоний Поссевин, которого они приняли с большими почестями: они вышли ему навстречу из своего шатра на далекое расстояние и при всяком упоминании имени папы привставали со своих мест. Однако все убеждения Поссевина заключить мир не увенчались успехом[701]. Послы стояли на своем, не отступая ни на йоту от своих последних предложений. Когда Поссевин, возвратившись к королю, доложил ему о результате своего собеседования с послами, им снова была дана аудиенция Баторием, но уже прощальная. От имени короля виленский воевода объявил им следующее. Хотя король, принимая во внимание пренебрежение к своей особе от их князя, который присылает столь изменчивые предложения, чтобы протянуть только время, имел бы основание искать возмездия на их особах, ибо они по своим поступкам не послы, а шпионы, однако, будучи христианским государем, делать этого не желает; он предпочитает по отношению к ним милосердие жестокости. В Вильне они уступили уже было всю Ливонию; спор ограничивался только несколькими ничтожными городишками, из-за которых они посылали гонца к своему государю, подавая надежду, что и эти города будут их государем уступлены.

А в это время их государь послал своих людей опустошать королевские области, в которых они немало вреда произвели и немало людей невинных умертвили, чего король московским людям не делал; тех, которых он брал, он не убивал, а принимал на свою службу, если они того хотели; тех же, которые не желали, он без всякой обиды отпускал в свою землю. Хотя те, которые вторгнулись, не много нарадовались, так как получали достойное возмездие, лишь только встречались с королевскими людьми, но пусть и это будет им на радость. Король, взяв себе на помощь справедливого и всемогущего Бога, постарается возмездие получить не на их ничтожных особах и убогих людях, но на ком-то побольше. Дело идет уже не об одной ливонской земле, но о всех владениях их князя. Теперь пусть они бьют челом королю и идут себе свободно в свою землю.

Ударивши челом, послы отошли, не сказав ни слова[702]. При иных условиях Баторий поступил бы с послами, после оскорбительного письма, которое он получил от Иоанна, иначе: он отправил бы их назад, не допуская более к совещаниям о мире. Но в ту минуту ему пришлось считаться с разного рода обстоятельствами. В распрю его с царем вмешался папа, прислал к нему посредника, и он, как добрый католик, не мог оставить без всякого внимания того, чего желал от него глава католической церкви. Во-вторых, среди ближайших людей, окружавших его, замечалось колебание по вопросу о войне. Были такие, которые высказывались за необходимость заключать мир на тех условиях, которые в последний раз предлагал Иоанн. Если идти в пределы московского государства, — говорили они, — придется там зимовать, но для царя — это дело пустое, а у Речи Посполитой нет денег. Как же быть при таком положении с солдатами?[703] Наконец, самым важным обстоятельством для Батория представлялось то, что армия не была еще готова к бою. Но опыт предшествующих лет показал королю, что сборы на войну совершаются медленно, и поэтому он нарочно затягивал переговоры до тех пор, пока вся армия не соберется. А за оскорбления, нанесенные ему Иоанном в письме, он ответил тоже письменными оскорблениями. По поручению Батория, ответ Иоанну составил Замойский.

По оскорбительности выражений ответ этот оставил далеко за собою письмо Иоанна. Король припоминал, подобно царю, ход событий со вступления своего на престол, опровергал те обвинения, которые царь возводил на него, и, в свою очередь, обвинял его в клятвопреступлении, ненасытности и высокомерии, прибавляя к этому еще сильные выражения об разврате и жестокости царя. Иоанну достаются такие прозвания, как «ядовитый клеветник чужой совести и плохой страж своей собственной», «палач людей, а не государь» «Каин», «Фараон», «Фаларис», «Ирод» «Нерон»; жизнь его, обычаи и дела называются гнусными и языческими; приводятся такие изречения, как метать бисер перед свиньями и т. п.[704]

В заключение, издеваясь над трусливостью Иоанна, Баторий вызывал его на поединок. «Возьми оружие, — говорит король, — сядь на коня, сойдись со мною в избранный, урочный час, покажи, каков ты муж и насколько ты доверяешь правоте своей; рассудим наш спор мечом, чтобы меньше кровь христианская проливалась».

Мало того, вместе с письмом Баторий послал Иоанну сочинения, изображавшие московские нравы в непривлекательном виде, и жестокость царя самыми яркими красками[705].

Вместе с тем он спешил доказать правоту своего дела силою оружия. Надежды его на счастливый исход борьбы все более и более оживлялись, так как армия, хотя и медленно, однако увеличивалась. В Полоцке представлялись в прекрасном виде отряды слуцкой княгини, белгородских Татар, Бонера, накельского каштеляна и познанского подкомория.

21-го июля Баторий из Полоцка двинулся в Заволочье скорым маршем, проезжая в день по восьми миль. Ехать пришлось, как и прежде, через обширные леса, но теперь без всяких затруднений, ибо дороги была исправлены, через реки перекинуты мосты, а в болотистых местах устроены гати[706]. Жизнь Батория во время пути отличалась поразительной простотою. Свита его состояла из нескольких лиц, обозного и подскарбия. На ночлег разбивали ему небольшой шатер, в котором не было ни скамьи, ни стола. А когда приходилось подавать королю пищу, устраивались наскоро импровизованные стол и скамейка из кольев, которые вбивались в землю, и досок, которые клались на колья. Ковра не было и в помине. Вместо матраца клали королю на ночь или тогда, когда он хотел отдохнуть, березовые листья и хворост[707]. Так он доехал до Заволочья, беспокоясь только о том, что солдаты слишком медленно собираются. Особенное нерадение выказывали в этом отношении Литовцы, полагаясь на то, что путь им недалек, или отговариваясь тем, что не было денег на снаряжение[708]. Но 28-го июля жмудский староста Ян Кишка представил королю отряд в 300 всадников, хорошо одетых и вооруженных.

Бойница в стене Псковского кремля

В Заволочье Баторий устроил военный совет, чтобы определить окончательно цель похода. Предстояло, собственно, решить только альтернативу, направляться ли к Новгороду или к Пскову. Завладеть тем или другим пунктом значило принудить врага к принятию условий мира таких, какие именно были желательны для Батория. Идти к Новгороду было невыгодно или даже опасно по следующим соображениям. Путь к нему лежал дальше, чем к Пскову, а потому с большим войском и тяжелою артиллериею достичь его было гораздо труднее, и, во-вторых, отступление от него, в случае неудачной осады, весьма опасно, ибо в тылу армии не было поблизости ни одной крепости[709].

Итак, решено было идти к Пскову. Невдалеке от него, на расстоянии не больше 16 миль (non amplius miliaribus sedecim), находилась крепость Воронеч, принадлежавшая уже Баторию; поэтому сообщение с Псковом было гораздо легче, так как к тому же поблизости находились удобные пути. Со взятием Пскова отрезывался врагу доступ к большей части Ливонии, и, кроме того, можно было внушить ему сильный страх и причинить большой вред, потому что город славился своим богатством и многолюдством[710]. Если бы осада Пскова затянулась, решено было зимовать, а продовольствие добывать набегами на неприятельские области[711]. Поднят был также вопрос о крепостях, лежавших поблизости к Пскову, из которых самыми важными являлись Себеж, Опочка и Остров.

Первая отделена была от пути, по которому должен был совершаться поход, обширными, непроходимыми лесами, вследствие чего опасность с этой стороны представлялась ничтожною, и, напротив того, труд, который пришлось бы потратить на взятие этой крепости, громадным, поэтому решено было не трогать ее. Такое же решение принято было и относительно Опочкипо следующим причинам: во-первых, ее было легко обойти; во-вторых, представлялись немалые затруднения для перевозки артиллерии по реке Великой вследствие ее мелководия в тех местах, и, наконец, являлась возможность наблюдать за Опочкою из крепостей Заволочья и Воронеча[712]. Наблюдение это сделалось особенно легким, когда Русские покинули замок Красногородок, взяв из него с собою артиллерию, и сожгли замок Келию. Первый тотчас заняли Баториевы казаки и укрепили его[713].

Таким образом, оставался один только Остров, которым необходимо было завладеть для собственной безопасности. Исполнение этого предприятия было поручено, как мы узнаем ниже, Замойскому.

В Заволочье Баторий оставался до 3-го августа. Здесь представился ему отряд литовских Татар в 600 человек под начальством Гарабурды. Сюда же приезжал к нему из Витебска от Троцкого каштеляна ротмистр Зебржидовский с известием о том, что московский отряд, совершивший нападение на оршанскую область, уже возвратился в Дорогобуж и что на восточной границе спокойно. Вследствие этого Троцкий каштелян просил короля позволить ему соединиться с главной армией. Просьба эта не понравилась королю, так как с уходом отряда, которым командовал Радзивилл, восточная граница лишалась защиты. Однако, по ходатайству литовских сенаторов, которые получили от каштеляна письма по этому делу, желание его было удовлетворено. Король приказал Радзивиллу взять с собой отряды Филона Кмиты и Гарабурды, вторгнуться в московские области по направлению к Дорогобужу, а оттуда на Белую и Торопец двинуться к Холму и остановиться здесь, чтобы охранять отряды фуражиров от неприятеля, когда главная армия станет под Псковом[714].

Прибыв из Заволочья в Воронечь, Баторий издал правила о военной дисциплине, которые были затем прочтены всем ротмистрам. Обсудив, с королевского разрешения, этот военный устав, они одобрили его, за исключением только статьи, запрещавшей воинам уезжать из лагеря домой по своей собственной надобности. Ротмистры обещали остаться и на зиму в неприятельской земле, если будет надо, но просили отменить указанную статью. Кроме того, они выразили желание узнать наконец, кто будет великим гетманом, и в заключение просили еще раз, чтобы им уплачивалось следуемое жалованье. На это от короля они получили такой ответ: король соглашается удовлетворить их первую просьбу; что касается назначения гетмана, то по этому делу он предварительно посоветуется с сенаторами, а что касается уплаты жалования, он приложит все старания, чтобы оно исправно выдавалось воинам[715].

После этого Баторий призвал к себе Замойского и предложил ему должность великого гетмана коронного. Замойский начал было отказываться от такого высокого сана, ссылаясь на важность обязанностей, соединенных с этою должностью, и на свою неподготовленность к исполнению ее и просил, чтобы король передал ее кому-нибудь другому. Но Баторий не хотел и слушать об отказе. Тогда Замойский принял ее, говоря, что он должен повиноваться Богу и королю, к чему он бы ни был призван, к славе или к новым опасностям[716].

На следующий день (11-го августа) произошло объявление Замойского великим гетманом коронным. Король сообщил свое желание сенаторам; те одобрили его. Тогда надворный маршал Андрей Зборовский объявил об этом всем ротмистрам. Замойский произнес благодарственную речь, в которой опять указал на тяжесть возложенных на него обязанностей. «Я скорее готов был бы идти на штурм, — сказал он, — чем исполнять подобную должность»[717]. Назначение это вызвало некоторое недоумение, ибо маршал не упомянул, провозглашая Замойского гетманом, о том, на какой срок он назначается, — временно, на предстоящую только кампанию, или пожизненно. Но все догадывались, что это назначение — пожизненно. Выбор короля оказался, как увидим, весьма удачным, и все это понимали. В первый уже день своего гетманства Замойский в обращении своем к ротмистрам заметил, что он будет поддерживать неукоснительно строгую дисциплину в армии, хотя бы это подчас и для него самого было весьма больно[718].

Вслед затем Баторий произвел смотр собравшимся войскам. Новый гетман сам устанавливал полки и роты, объезжая их в одеянии со знаками достоинства канцлера и гетмана: в красной шляпе, украшенной пером, с печатью на шее и со знаменем на копье. Войско оказалось довольно многочисленным, хорошо было вооружено и, несмотря на утомительный поход, имело бодрый вид[719]. Особенно выдавался своим блестящим видом отряд Замойского, солдаты которого носили в этом году уже не траурные, как прежде, а голубые одежды[720]. Литовцы привели с собой, как и прежде, тоже прекрасные отряды[721].

В тот же день, после смотра, армия выступила в поход двумя колоннами. Справа двинулись Литовцы, к отряду которых король присоединил еще свою гвардию под командой Нищицкого. Разделение на две колонны произведено было вследствие того, что пришло известие, будто отряд Татар в 7000 человек находится в стороне от того тракта, по которому двигалась Баториева армия. Литовцы должны были прогнать этого неприятеля. Известие оказалось верным. Но Татары, узнав, что против них выступило многочисленное войско, отступили к Пскову.

Авангардом главного корпуса, состоявшим из четырех рот конницы и двух рот пехоты, командовал радомский каштелян Станислав Тарновский. Ему приказано было идти под Остров и попытаться завладеть этой крепостью. За Тарновским следовал брацлавский воевода Збаражский со своим отрядом и частью Венгров. Он имел поручение опередить Тарковского, идти под Псков и, соединившись здесь с Литовцами, не пропускать подкреплений в город[722].

Спустя два дня (15-го августа) выступил в поход Замойский; за ним на следующий день двинулся король, за которым в арьергарде следовал Фаренсбах со своими Немцами.

Армия от Воронеча шла по стране населенной, изобиловавшей съестными припасами, так что лишений не приходилось испытывать. Но крестьяне с приближением врага убегали из своих деревень; оставались только весьма немногие.

По пути Баториевой армии лежала, как нам известно, крепость Остров. Она находилась на острове, образовавшемся вследствие разветвления реки Великой, построена была из камня, имела толстые стены, на которых по углам возвышались четыре башни, и на вид казалась неприступной[723]. Когда жители Острова узнали, что враг уже близок, они сожгли, по обыкновению, город, при чем погибли две церкви и три мельницы, и сами ушли в крепость, где был еще весьма красивый храм[724].

Под крепостью стоял уже четыре дня радомский каштелян, но попытки взять ее, как это ему было поручено, пока не сделал. Со своим полком он занял псковскую дорогу, а Уровецкий, командир двух пешних рот, входивших в состав его отряда, переправился через реку Великую и подвел шанцы ближе к крепостным стенам.

17-го августа прибыл к Острову Замойский, осмотрел, не сходя с лошади, крепость и, выбрав место для лагеря, вернулся назад к королю. Так как на вид замок казался неприступным, то осмотреть его пожелал сам Баторий, приехав с этою целью к Острову вместе с Замойским еще вечером в тот же день, долго осматривал крепость и только поздно ночью возвратился назад в свой лагерь[725].

На следующий день Замойский двинулся к Острову, а Баторий остался на месте. Явившись к крепости, гетман послал гарнизону грозную грамоту с требованием сдачи. Осажденные ответили на это требование мужественным отказом. «Почему вы себе не построили своих собственных замков? — кричали они. — Зачем приходите занимать наши? Но тут вам не Заволочье и не Невель»[726].

Затем они стали стрелять по неприятельским шанцам и отряду Замойского, старавшемуся занять позицию как можно ближе к замку. Во время этой перестрелки отряд Уровецкого потерял сорок человек убитыми. Расположившись лагерем, Поляки и Венгры в ночь с 18-го на 13-е августа устроили шанцы, поставили орудия и рано утром, на рассвете, стали обстреливать крепость[727]. Венгры действовали против восточного угла крепости, Поляки — против западного. В течение двух дней тем и другим удалось сделать пролом в обстреливаемых ими башнях, так что можно было идти на приступ, и Венгры готовы были броситься уже в крепость, но от нападения удержал их Замойский: он предвидел, что осажденные сдадутся без приступа, а потому желал сберечь силы своей армии[728].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.