XXII. ПОРАЖЕНИЕ СЕРАСКИРА (Битва при Каинлы)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXII. ПОРАЖЕНИЕ СЕРАСКИРА (Битва при Каинлы)

Русские войска уже три дня стояли на горах перед обойденным вражеским лагерем. Сам главнокомандующий во все это время, можно сказать не сходил с коня, объезжая и осматривая окрестности, причем его всегда сопровождала большая свита генералов и начальников частей, которые, изучая местность, знакомились с предстоящей им деятельностью на высотах Саганлуга.

Результаты подробного осмотра были, однако, далеко не благоприятные. Оказывалось, что с места, занимаемого русскими, атаковать неприятеля было нельзя. Турецкий лагерь отделялся от нашего тремя грядами конических высот, между которыми лежали глубокие овраги, частью каменистые, а частью топкие[16]. За этими высотами, огибая весь лагерь Гагки-паши и уходя вдаль почти до самого Зевина, тянулось Ханское ущелье – лесистое и окаймленное скалистыми, совершенно отвесными ребрами. Дорога обрывалась над самым ущельем, и артиллерию пришлось бы спускать на канатах. Очевидно, что атака с этой стороны если и была возможна, то стоила бы громадных потерь уже потому, что неприятель мог употребить в дело свою артиллерию, тогда как наша оставалась бы на руках отряда бесполезным бременем.

Между тем, русские войска были убеждены, что не сегодня-завтра их поведут брать неприятельский лагерь, и, с любопытством и верою в успех рассматривая турецкий стан, делали свои заключения, как именно будут они выбивать бусурман из окопов. При каждом появлении главнокомандующего солдаты просились в бой. Но Паскевич не хотел нести на себе нравственную ответственность за большие потери и сдерживал общее желание обещанием побед в недалеком будущем. “Многие из вас,– говорил он в своем приказе по корпусу, впоследствии, когда победные лавры увенчали чело его,– просили меня вести испытанное войско этим трудным путем, но я не повел вас оным, щадя кровь вашу. Там мы купили бы победу слишком дорогой ценой, а каждый из вас дорог мне и по заслугам, принесенным отечеству, и по чувствам личной моей к вам признательности”.

Предстояло таким образом двигаться дальше, в тыл миллидюзского лагеря. Но для этого нужно было сделать трудное пятидесятиверстное обходное движение в виду неприятеля и, может быть, столкнуться на арзерумской дороге с самим сераскиром, передовые войска которого уже приближались к Загину. Трудность движения увеличивалась еще громадным обозом, который нельзя было оставить на месте, не раздробляя войск, а их и без того было недостаточно. Другого выхода, однако, не было, и Паскевич понимал, что это движение – единственное, хотя и опасное средство к победе.

Чтобы скрыть движение от Гагки-паши, в полдень 18 июня генерал Панкратьев с шестью батальонами пехоты, с казачьей бригадой и двадцатью орудиями выдвинулся на те самые высоты, которые в последние три дня постоянно занимались русскими. Увидев эти войска в обычное время и на обычном месте, турки не имели повода думать о каком-нибудь новом предприятии со стороны Паскевича. Да если бы они и проникли в его намерения, колонна генерала Панкратьева была настолько сильна, что всегда могла дать им отпор, в какую бы сторону они не направлялись. Одновременно с этим, два батальона, казачья бригада и восемь орудий прошли вперед, к Чикир-Баба, и образовали второй заслон, который препятствовал турецким разъездам высматривать движение корпуса с фронта, тогда как колонна Панкратьева закрывала его с фланга.

В час пополудни двинулись и все остальные войска. Тогда Паскевич, обратившись к окружающим его генералам, сказал: “Теперь мой корпус похож на корабль; я отрубил якорь и пускаюсь в открытое море, не оставляя себе обратного пути”.

Дорога на Зивин, лежавшая по полугорью и часто пересекаемая топями, была так узка, что обозам приходилось следовать в одну повозку, и когда голова их была уже на ночлеге, хвост только что трогался с места. Первый переход поэтому сделали лишь в десять верст и остановились за речкой Хункар-Чай на том самом склоне горы, где за три дня перед тем мусульманский полк имел прекрасное дело. К свету подошла сюда и колонна Панкратьева. Она до сумерек стояла на высотах, в виду неприятеля, а затем, спустившись вниз и разложив на горах большие костры, двинулась вслед за корпусом.

19 июня, едва забрезжил свет, войска тронулись дальше. Дорога сделалась шире и лучше. Впереди шла гренадерская бригада, за нею в восемь рядов тянулся вагенбург, прикрытый с правой стороны отвесным обрывом Бардусской долины, а с левой – Херсонским полком с четырьмя орудиями и кавалерийской бригадой генерала Раевского с конной батареей; сзади, на расстоянии полуверсты, шел отряд Панкратьева.

К десяти часам утра весь корпус, стянувшись у Чакир-Баба, остановился. Внизу, от самой горы до развалин замка Загина, лежала перед ними волнистая долина, простиравшаяся в длину почти на девять верст; она начиналась острым углом при подошве самого спуска и, постепенно расширяясь, круто обрывалась у речки Каинлы-Чай, окаймляющей ее широкую сторону; за речкой виднелась турецкая деревня Каинлы – а там опять возвышались горы, которые, перебрасываясь у Загина через Ханское ущелье, кольцом охватывали всю долину. Неприятельские разъезды, беспрерывно появлявшиеся то на горах за речкой, то по эту сторону ее на береговых высотах, свидетельствовали, что неприятель близко. Поэтому гренадерская бригада Муравьева, с двумя полками конницы и десятью орудиями, тотчас спустилась вниз и образовала сильный авангард, под прикрытием которого саперы принялись разрабатывать узкий и каменистый спуск для обозов. Но уже можно было предвидеть, что бой начнется ранее. Действительно, к полудню по всей широкой оконечности долины разом выдвинулись большие толпы неприятеля и, перейдя речку Каинлы-Чай, стали растягивать свой фронт до Ханского ущелья; турецкая пехота, подкрепляя конницу, стояла за рекой на скате горы; резерв был скрыт в густых перелесках. Никаких верных сведений о неприятеле не было, и Паскевич предполагал, что войска эти вышли из лагеря Гагки-паши, с целью преградить путь в узких теснинах, начинавшихся за Загином. Таким образом, казалось, главнокомандующему представлялся случай дать полевое сражение и затем, быть может, на плечах неприятеля войти в миллидюзский лагерь. Войскам тотчас приказано было спускаться в долину.

Колонна Муравьева первая развернулась в боевой порядок; левее ее, небольшим уступом назад, за речкой Загин-Кала-Су, протекающей в глубоком овраге, расположился Бурцев с Херсонским полком и двенадцатью орудиями, составляя, так сказать, оконечность нашего левого фланга; в общий резерв назначены были три батальона егерей, кавалерийская бригада Раевского, казачий и два конно-мусульманские полка с шестнадцатью орудиями; остальные войска остались на Чикир-баба в прикрытии вагенбурга.

Едва русские войска успели приготовиться к бою, как неприятель уже повел атаку – и сражение началось. Турецкая конница наступала прямо против фронта Муравьева. Казачий полк Фомина, высланный к ней навстречу, завязал перестрелку, но, теснимый превосходными силами, мало-помалу отодвигался назад, пока не был поддержан вторым конно-мусульманским полком, вызванным уже из резерва. В эту минуту прибыл Паскевич и приказал казакам очистить фронт для действия артиллерии. Но едва казаки стали убирать цепь, как вдруг большая толпа турок, скрывавшаяся до этого времени в овраге, понеслась на них с фронта и фланга. Донцы и мусульмане успели уклониться от удара – и неприятель попал под картечный огонь десяти орудий. Турецкая конница скрылась. Дело на этом пункте перешло в артиллерийскую канонаду.

Между тем, на левом крыле, где стояла колонна Бурцева, сражение начинало принимать оборот серьезный. Против херсонцев надвигались густые толпы со стороны Загина и Ханского ущелья, и Бурцев, отрезанный от Муравьева оврагом речки Загин-Кала-су, чтобы хоть сколько-нибудь предохранить себя от обхода, должен был опереться левым флангом на горы, растянув свою боевую линию почти на целую версту. Ни резерва, ни второй линии у херсонцев не было, и полку приходилось биться “без задней помощи и мысли”, как выразился один старый кавказец. А гроза между тем надвигалась. Только теперь, из опроса нескольких пленных, выяснилось, что русский корпус имеет дело с передовыми войсками сераскира и что Гагки-паша должен выслать сюда часть своей кавалерии. И вот, в то самое время, когда у Муравьева картечь косила турок, и нападение их остановилось, из Ханского ущелья вдруг вынеслось пять или шесть тысяч всадников. То была кавалерия миллидюзского лагеря. Громкий крик, разнесшийся по рядам неприятеля, приветствовал ее появление, на которое вся эта масса ответила страшным гиком и ринулась на Бурцева. Сераскирская конница поддержала атаку.

В колонне Муравьева видели опасное положение херсонцев и общее внимание невольно обратилось в ту сторону, где два батальона, свернувшиеся в каре, противостали удару десяти или двенадцати тысяч турок. Была минута, когда все думали, что Бурцев пропал: херсонская цепь, которую не успели убрать, была прорвана, и за дымом и пылью неясно мелькали только массы несущихся всадников. Но когда дым рассеялся – каре стояли, а вражеская конница уносилась далеко-далеко, скрываясь в ущелье. “Мы все, окружавшие Паскевича,– рассказывает Пущин,– закричали “Ура!”

Таким образом, натиск турок был отражен, и Паскевич тотчас решил воспользоваться этой минутой для перехода в наступление. Заметив, что большая часть неприятельских сил скопилась за речкой Загин-Кала-Су против нашего левого фланга, а боевой фронт их растянулся между тем почти на пять верст, он быстро сосредоточил до тридцати орудий и сильным огнем заставил неприятельский центр податься назад. Тогда Грузинский полк бросился вперед, чтобы стать в промежутке, образовавшемся между неприятельскими крыльями, и таким образом разрезать турецкую линию на две части. В то же время Раевский, обскакав гренадер, быстро развернул свою кавалерию и повел в атаку два дивизиона Нижегородского полка с двумя линейными сотнями. Блестящую атаку его слева поддерживал казачий полк Карпова, справа – мусульманский Мещеринова. Под этим страшным ударом неприятельский центр был окончательно прорван, левый фланг обойден и отброшен к горам. Тогда все, что было по правую сторону Загин-Кала-Су, бросилось бежать в деревню Каинлы, под защиту своих резервов. Раевский горячо преследовал бегущих и остановился только у подошвы лесистых гор, заметив скрытую на опушке пехоту.

Но между тем как центр и левый фланг неприятеля уже покинули поле сражения, правое крыло его еще находилось в полном наступлении на колонну Бурцева. Атака поведена была решительная: сераскирская конница шла с фронта, миллидюзская – скакала по скату горы над самыми головами херсонцев, стараясь охватить их с тыла. Двенадцать орудий непрерывным огнем встретили неприятельский натиск. “Сии войска,– писал Паскевич в своем донесении,– с таким упорством пролагавшие путь к победе, поистине заслуживают доброе имя”.

Стрелки Херсонского полка, лежавшие за камнями, были вновь опрокинуты, но, к счастью, их вовремя поддержали свежие роты, и они удержались на месте. Увлечение с обеих сторон было так велико, что рукопашный бой шел грудь на грудь, и гренадеры отбили у турок два знамени. Опасность, однако, от этого не уменьшилась. Чередуясь, как в море грозные волны, масса турецкой конницы с гиком и воем наносилась на русские каре, и, как разъяренный вал, ударившись с размаху о твердый гранит скалы, рассыпается мелкими брызгами, так, дробясь и рассыпаясь на части, уносилась вспять и турецкая конница. Херсонцы стойко держались, но положение их все-таки было крайне опасно, и потому Паскевич немедленно отправил на помощь к ним часть кавалерии, под начальством барона Остен-Сакена. Сводный уланский полк, дивизион нижегородцев и казачий полк с конной батареей на полных рысях понеслись на выручку. Но бездорожье и частые переправы через топкие овраги на каждом шагу задерживали движение, а, между тем, турки были уже в тылу у Бурцева, хватали вьюки, разбивали патронные ящики, рубили караулы... В эту-то критическую минуту подоспела помощь с той стороны, откуда ее не ожидали.

Генерал Панкратьев, следивший за ходом боя с высот Чакир-Баба, увидел отчаянное положение Бурцева и, не ожидая приказаний, послал к нему два казачьих полка, стоявших у вагенбурга. Генерал Сергеев двинулся прямо по карнизу горы еще выше турок и внезапно очутился у них над головами. Едва казаки с криком “Ура!” ринулись вниз, как по ту сторону речки Загин-Кала-Су уже заколыхались флюгера уланских пик и показалась колонна Сакена. Неприятель, охваченный с трех сторон, моментально очистил долину и пустился уходить с такой быстротой, что даже добрые казачьи кони не могли угнаться за ним и стали отставать. Воспользовавшись этим, турки выдвинули на гору два орудия, подвезенные из лагеря, и открыли огонь. Но едва прокатился по горам гул пушечного выстрела, как казаки уже сидели на пушках. Сотник Евсеев и хорунжий Шапошников, оба раненные в рукопашной схватке с артиллерийской прислугой, захватили одно орудие, другое успело ускакать. Какой-то почтенный бек, находившийся на батарее, потеряв свою лошадь, хотел бежать, но, запутавшись в широких шальварах, упал и был ранен пикой наскочившего казака. При нем нашли мешок с золотом – около трех тысяч червонцев, которые казаки разделили между собою. Преследование, между тем, продолжалось. “В зрительную трубу,– рассказывает Радожицкий,– мы любовались с Чакир-Баба, как наши донские казаки нагоняли чалмоносцев, ссаживали их пиками и, проворно соскакивая с коней, обирали”. Турки уходили так быстро, что уланы, высланные вперед из колонны Сакена, даже их и не видели. Убедившись, что конница Гагки-паши прошла через Ханское ущелье обратно в свой лагерь, кавалерия вернулась на позицию.

Сражение казалось совершенно оконченным. Солнце клонилось к закату, и утомленные войска нуждались в отдыхе. Главнокомандующий приказал было уже располагаться на ночлег в долине, на берегу речки Каинлы-Чай, как новые известия скоро заставили его изменить это намерение. Часов в пять пополудни от графа Симонича, стоявшего впереди и все еще продолжавшего следить за неприятелем, прискакал офицер с известием, что турки остановились и начинают укрепляться на лесистой горе, за Каинлы-Чаем. В это же время к главнокомандующему привели пленного турецкого сановника, Мамиш-агу, некогда бывшего главой янычар, а теперь командовавшего в бою всей арзерумской конницей. Он объявил, что на горе находится сам сераскир, два дня уже как прибывший сюда с передовым двенадцатитысячным отрядом, и что главные силы его, в числе восемнадцати тысяч, сегодня должны ночевать в одном переходе отсюда у Зивина. По словам Мамиш-аги, сераскир вовсе не предполагал в этот день принимать сражения, и бой произошел случайно. Когда колонна Муравьева спустилась с Чакир-Баба в долину, сераскир был введен в заблуждение ее относительной малочисленностью и, предполагая, что перед ним простой рекогносцирующий отряд, выслал против него свою конницу; из лагеря Гагки-паши также потребована была только кавалерия, пехота же осталась на месте и вовсе не принимала участия в деле. Уверенность сераскира, что весь русский корпус не мог подоспеть сюда, была так велика, что еще поутру, осматривая местность, он сделал распоряжение, чтобы на другой день, когда сосредоточится здесь вся его армия, разбить для нее лагерь в той самой долине, где произошло сражение. И только разгоревшийся бой дал понять сераскиру, что перед ним сам Паскевич и что отнять долину у русских уже невозможно. Теперь, после погрома своей кавалерии, он спешил укрепиться на лесистых горах, ожидая, что к утру подойдут его главные силы. Тогда должна была последовать решительная битва, и Гагки-паша был предупрежден, чтобы по первому сигналу выходил из лагеря в тыл русского корпуса.

В ту самую минуту, когда главнокомандующий выслушивал известия, передаваемые Мамиш-агою, он уже принял решение, не теряя времени атаковать сераскира и покончить с ним ночью. Тут же, обращаясь к свите, Паскевич заметил, что сераскир впадает в большую ошибку, решаясь укреплять позицию в виду русского корпуса. “Я покажу ему,– прибавил он,– что это не так легко сделать, когда у меня пять тысяч кавалерии”.

Но прежде, чем исполнить это намерение, нужно было усыпить бдительность неприятеля,– и Паскевич приказал войскам незаметно, побатальонно, сближаться к позиции графа Симонича, занятой им в укрытой лощине на берегу Каинлы-Чая. Вагенбург также получил приказание спуститься в долину и стать против деревни Каинлы, брошенной уже неприятелем. Смерклось, обозы, тронувшись с места, покрыли собою весь скат Чакир-Баба и издали могли представляться туркам многочисленным войском. По мере того, как повозки стягивались и становились лагерем, батальоны один за одним передвигались вперед, и Паскевич формировал из них две штурмовые колонны: правая, из двух гренадерских полков, была поручена Муравьеву; левая, из трех батальонов егерей,– Панкратьеву; третья, центральная, под начальством генерала Раевского, составлена была из восьми полков кавалерии, при восемнадцати конных орудиях.

В то же время, чтобы обеспечить себя со стороны Гагки-паши, который со всеми силами мог выйти на Каинлыкскую долину, Паскевич приказал Бурцеву стать у деревни Али-Бегри-Ограм, запиравшей Ханское ущелье, служившее единственным путем для выхода из миллидюзского лагеря. Кроме Херсонского полка, Бурцеву были подчинены и все войска вагенбурга.

В семь часов вечера войска были уже на местах, все было готово к движению, но главнокомандующий еще медлил с атакой, откладывая нападение до темноты. В этом случае Паскевич действовал с верным расчетом, отлично понимая, что ночью Гагки-паша не может пройти через Ханское ущелье, а всякая попытка его к обходному движению, по более удобным дорогам, не могла принести сераскиру никакой пользы.

Большие огни, разложенные вокруг вагенбурга, между тем совершенно усыпили внимание сераскира. Он был убежден, что русские становятся на ночлег, и спокойно продолжал укреплять позицию. По временам раздавались пушечные выстрелы с той батареи, что стояла на самой высокой горе, но значение их никто не мог объяснить, так как ядра ложились далее чем за версту от наших аванпостов. “Время в ожидании атаки,– говорит один из участников похода,– тянулось невыносимо долго; пехота, построенная в двухротные колонны, уже больше часа ждала в лощине; орудия стояли запряженными; кавалерия, спешившись, держала в поводу лошадей”. Наконец главнокомандующий собрал к себе частных начальников и отдал им последние приказания. “Нельзя,– сказал он в заключение,– дозволить сераскиру разбить еще новый лагерь; надобно отнять и тот, который он уже поставил”.

В исходе восьмого часа во всех полках заиграла музыка, ударили барабаны и все три колонны разом выдвинулись из лощины перед лицом изумленного неприятеля. Свернувшись в густые массы, восемь конных полков шли прямо на центр неприятеля, имея впереди себя восемнадцать орудий, вытянутых в линию; пехота обходила позицию справа и слева. Ужас, распространившийся в войсках сераскира, был так велик, что победа досталась русским легче, чем можно было ожидать.

После нескольких пушечных выстрелов турки сняли орудия и, бросив окопы, стали отступать. Вся русская кавалерия пошла вперед на рысях. Это увеличило панику, и отступление скоро превратилось в беспорядочное бегство. За горою, на скалистом берегу какой-то речки, у турок были резервы; они попытались остановить бегущих. Но в эту минуту казачья артиллерия с полковником Поляковым уже вскочила на гору, и восемнадцать орудий, быстро сброшенных с передков, ударили картечью. Одного этого залпа оказалось достаточно, чтобы окончательно смешать неприятеля и снова обратить его в бегство, так сильно было впечатление утренней битвы и так трудно было восстановить уже раз разрушенную нравственную силу турецкого войска. Вся русская кавалерия, управляемая лично Паскевичем, понеслась в погоню; пехота двигалась за нею, но, достигнув Кара-Кургана, откуда дорога поворачивала на Милли-Дюз, остановилась. Цель битвы была достигнута – пехота держала теперь в своих руках ключ к миллидюзскому лагерю.

События дня, так неожиданно закончившиеся полным разгромом сераскира, служили неистощимой темой бивуачных бесед. Войска рассчитывали, что нынешний день они будут брать миллидюзский лагерь, а завтра пойдут на сераскира. Вышло, что они сегодня побили сераскира, а миллидюзский лагерь будут брать завтра. Участникам войны 1812 года, которых тогда еще было много в рядах кавказского корпуса, невольно вспомнилась по этому поводу тогдашняя песенка о том, как

...Удино

Помешал бить Макдональда.

Но не все ли нам равно —

Мы побили Удино...

И действительно, не все ли равно было, кого бить – Гагки-пашу, сераскира ли?.. Для целей и славы кампании такая перестановка была безразлична...

А между тем как пехота спокойно располагалась ночевать в Кара-Кургане, кавалерия гнала неприятеля до самого Зивина, где стоял восемнадцатитысячный турецкий корпус, составлявший главные силы сераскира. Казалось бы, что свежий и многочисленный противник должен был положить конец успехам русского оружия, но вышло совершенно иное: беглецы с каинлыкского поля, явившись в лагерь, внесли с собою ужас поражения, и турецкая армия предалась беспорядочному отступлению. Татары и казаки, захватив весь лагерь, скакали дальше. Вся дорога от Зивина была загромождена зарядными ящиками, брошенными пушками, бочонками с порохом, обломками оружия, остатками вьюков, трупами людей и лошадей. Сераскир, потерявший в этот день двенадцать орудий и два знамени, едва-едва избежал плена, ускакав из Зивина в сопровождении только двух всадников. Преследование вообще ведено было так быстро, что в печах зивинского лагеря найдено было много хлеба и еще непропеченного теста. Вся потеря русских ограничилась несколькими убитыми и ранеными; неприятель потерял триста человек одними пленными.

Паскевич, лично распоряжавшийся преследованием, прибыл в Зивин вместе с регулярной кавалерией и послал приказание остановить преследование. Много уже было сделано им сегодня, нужно было поберечь силы людей на завтра, так как на Милли-Дюзе все еще стоял грозный двадцатитысячный турецкий корпус и войска, едва окончившие битву, через несколько часов должны были вступить в другую.

Пока ожидали татар и казаков, Паскевич со всей свитой расположился на плоской кровле одной из саклей, стоявшей бок о бок со старым Зивинским замком. Потом оказалось, что в этой сакле сложено было большое количество пороха и что отступавшие турки успели бросить в него зажженный фитиль. К счастью, драгуны, отыскивавшие фураж, заметили горевший стопин, и, таким образом, только случай спас жизнь русского полководца, подвергавшегося величайшей опасности. Паскевич тотчас оставил Зивин; но не отъехал он и с полверсты, как окрестность дрогнула от страшного взрыва и сакля взлетела на воздух. Несколько татар и казаков, задержавшихся в Зивине, были задавлены разметанными каменьями. Впоследствии узнали, что взрыв произошел не от стопина, который успели потушить, а от неосторожности татар, искавших добычи.

Так кончился достопамятный день 19 июня. “Предприятие мое атаковать сераскира,– писал Паскевич государю,– было единственным и необходимым условием будущих наших успехов. Если бы я пропустил только один день, то корпус его мог бы стянуться, соединиться с Гагки-пашой, и тогда я был бы атакован сам пятидесятитысячной армией с фронта, с фланга и тыла. Но, зная турок, я с благословением Всевышнего отвел грозу, мне уготовленную”.

Теперь весь тридцатитысячный корпус сераскира был разбит, разогнан и, переброшенный за Саганлуг, бежал в Арзерум. Гагки-паша один очутился лицом к лицу со всеми русскими силами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.